Жизнь как есть

***

Когда позарез нужно похвалить, а не хочется, говорят – «замечательный…»

Наш замечательный мастер. Наш местный гений…

А теперь говорят – «культовый» писатель. И я тут же вижу огромный
зал, сцену и беснующихся девок, качающихся, машущих руками.

***

Хороших книг много, но есть особые, они встраиваются в основу
личности, в фундамент.

У меня было таких пять-шесть книг, о двух хочу сказать.

«Робинзон Крузо». Я не умел еще читать, начала читать мне мама.
А потом родился братец, и мама сказала – «времени мало, теперь
сам.» Может, время она бы и выкроила, но сделала важную вещь.
Мне было пять лет. У меня появилось огромное желание узнать, что
дальше, – меня только что выбросило на необитаемый остров. Но
я знал ещё не все буквы. Пришлось потрудиться, но книгу прочитал.
А добравшись до конца, вернулся к началу, и прочитал снова, полностью
сам.

Прошло больше полусотни лет, и я написал повесть «Остров», в которой
картина необитаемого убежища снова возникла передо мной. Но многое
за это время изменилось. Мой взгляд на необитаемость стал гораздо
печальней...

Вторая книга, которая повлияла на мою жизнь, – знаменитый труд
врача, психиатра Фореля. «Половой вопрос». Она стояла на полке
вместе с другими книгами отца. Он умер, когда мне не было одиннадцати.
Мама не могла мне помочь, да у меня и в мыслях не было, спрашивать
у нее...

Я начал изучать Фореля с 11 лет, и закончил в 16. Эта книга избавила
меня от многих мифов двора и улицы, и я благодарен старику Форелю,
который через сотню лет протянул мне руку.

Я знал ее почти всю наизусть.

«Когда женщина перестает сопротивляться или сама склоняется к
совокуплению...» – писал в конце 19 века все повидавший старый
врач. И это звучало музыкой для отроческого слуха – «надо же,
сама – склоняется!..»

Многие наблюдения Фореля сейчас выглядят наивно, хотя он побывал
везде, знал все о тогдашней жизни. Он нигде не врет, ничего не
скрывает, но время изменилось. Нравы ужесточились. Нравы стали
грязней. Даже проститутки тогда были чище и нравственней многих
современных, вполне приличных с виду женщин. Да и мужчинам сегодня
нечем похвалиться.

***

У меня есть знакомая, двадцать лет знаю. Городок маленький, но
у каждого свой маршрут, редко встречаемся. «Привет, как дела?..»

И я всю жизнь думал – чертовски умна, мало говорит, но каждый
раз в точку. Что-то очень простое выскажет, но не промахнулась
ни разу.

И так двадцать лет...

Вчера встретил, и вдруг разговорились. То, сё... И я вижу, она
же глупа как пробка…

Долго можно продержаться, если помалкивать умеешь.

В вечеру мысль расширилась. Вот сидит читатель, помалкивает, читает
себе, читает. А писатель перед ним разливается. Читатель думает
– вот дурак... И в самом деле, стоит написать чуть подлинней,
глупость моментально вылезает. Опасность работы писателя – ни
от кого не скроешь, что дурак...

Писатель устал, пошел гулять под дождем... ходит, бродит.. А за
окошком в тёплом уголке читатель – сидит, читает...

***

Когда-то мне говорил суровый Волк из племени виннипегских волков,
с рваным шрамом на сизой от перепоя щеке:

– Молчи, лисёнок, и слушай... Жизнь дается один раз, пережить
её никому не удавалось. Сначала она – яркое окошко, за ним диковинно
и страшновато. Потом – полянка, катаешься по ней щенок щенком...
Потом она – горка, со свирепой серьезностью карабкаешься... И
оказываешься – в ущелье с отвесными стенами, путь тебе только
вперед. А в конце – труба, тебя сливают в отходы, удобряющие землю.
И это неплохо, подумай, лисёнок, твой прах послужит растениям
подмогой, а твоё последнее дыхание, легким паром поднимется ввысь,
освежит усталую птицу, которая летит домой...

Красиво сказанул…

Добавлю, мне было семнадцать, а Волку – двадцать два, я был на
первом курсе, он на пятом.

***

Молодые коты и кошки приносят бумажку. Я бросаю, они бегут за
ней, хватают зубами, когтями, ловко подбрасывают… а потом несут
ее ко мне в зубах, чтобы снова бросил. Некоторые кладут бумажку
передо мной, другие делают вид, что принесли не мне, положат поблизости
и отвернутся. А сами следят, возьму или не возьму. Так мы играем.

Ими надо восторгаться, не забывать хвалить, иначе играть перестанут.

А к году почти все перестают, скучнеют, у них проблемы переходного
возраста – их не признают ни коты, ни кошки.

А потом они начинают презирать глупые простые игры.

Но некоторые кошки играют всю жизнь.

***

Читаю:

« О мудрости Иеговы свидетельствует даже состав морской воды...»

Речь идет о фитопланктоне, вырабатывающем половину кислорода,
которым мы дышим.

Ощущение плотной перегородки между нами. С понятной мне стороны
– пытаются исследовать, понять планктон... и приспособить к собственным
нуждам. Тоже не лучшее отношение, пусть живет планктон как ему
хочется… Но все-таки – понятно.

А с другой, совсем непонятной стороны – хвалят Иегову за то, что,
видите ли, создал – для нас! – такой планктон…

***

да? – да!

нет? – нет!

Точный вопрос – точный ответ.

Но бывает, один с точным вопросом, а другой… ставит свой вопрос,
и на него отвечает.

Так часто общаются творческие люди. Каждый озабочен своим вопросом,
своим ответом. Плодотворное занятие, но при чем здесь общение,
трудно понять.

***

Висела на первой выставке в Манеже, «АРТ-МИФ». Год забыл, давно.
Я пришел посмотреть. Увидел, прошелся по огромному помещению (потом
оно сгорело), вернулся, еще раз посмотрел... После этого я еще
кое-что выставлял в Москве, но перелом в моем отношении к выставкам
произошел на «Арт-Мифе».

Выставлять стал меньше, неохотно, а потом и вовсе перестал.

Как-то попытался объяснить, но убрал объяснения. Не по себе стало,
будто оправдываюсь. А мне не в чем оправдываться. Просто увидел
тысячи картин, почти все говорили, или кричали – «смотри на меня,
смотри», или «купи меня, купи!» или «вот я какая!» или «вот как
надо!» А моя, и ещё было несколько десятков таких – молчала. Она
к зрителю не обращалась, замкнута в себе.

Зачем ей выставка?

Я понял, не надо ей здесь быть. Картины должны висеть по домам,
у хороших людей. А если нет таких, то у художника в доме.

Пишешь для себя? Вот и пиши.

А потом появился Интернет, и мне там понравилось.

***

Вкус – свойство больше зрителя-читателя. Тот, кто рисует или пишет,
этого не понимает. Вкус – во многом взгляд со стороны, сравнение
разных точек зрения. Автор лишен вкуса. У него другое свойство
должно быть – верность себе. Искренность и точность.

***

Было лучше, потом хуже, потом – светлей, теплей… И снова потемнело...
И так всегда.

Люди, которые вокруг нас жили, разъехались, или умерли, или мы
с ними разошлись по своим путям. Говорят, в России надо жить долго,
только тогда что-то может получиться. Но долго жить скучно, все
повторяется.

Остается только – трава, холм, река течет за холмом...

Но этого достаточно, чтобы жить.

***

Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать, он сидел в лагере
в сталинские времена. Когда входил в столовую, то обязательно
выбирал столик в углу. А я мог обедать в середине зала. Он это
понять не мог. А я его не понимал.

А теперь и я – хочу в угол, подальше от хамства, внушений, наскоков,
всучивания ненужного товара и прочей наглости.

Назад к закрытости.

Мне говорят, против времени не получится.

Время делают люди. Если сильно захочешь, то получится. И время
чуть-чуть изменится…

А многим думается, что можно и невинность соблюсти, и капитал
приобрести.

***

Блок видел символы тоскливого постоянства:

... улица, фонарь, аптека...

Городской человек.

А что видел я последние сорок лет?..

дерево

забор

дорога

Помру, через сто лет все то же:

... дорога, дерево, забор... Трава…

Хорошо бы, если б остались они жить…

***

Мне сказал один старый художник в Коктебеле:

– Федотов говорил – «рисуй раз за сто, будет все просто»

А я не понял, что за «разасто»...

Вспомнил через лет десять, и вдруг стало ясно!

***

Напишешь картинку, и висит, а как называется... черт его знает.
Говорят, теперь художники не только знают название, даже на самих
картинах пишут словами, например – «Ужас» Или – «Угроза». А раньше
писали – «Похоть», например. Роскошная голая девица распростерлась
на траве. Или «Невинность»… Или «Неравный брак».

Миша Рогинский написал замечательную картинку, на ней обглоданные
кости. Как назвать? Наверное, как есть – «Кости». Просто замечательные
кости, мало обглоданные.

Некоторые зрители любят смысл в картинах, ищут его вдалеке от
изображений, в умных книгах, например. Нарисовал художник обглоданную
рыбу, тут же находится серьезный зритель – « рыба библейская»
– говорит.

Спасу никакого от этих, смысловиков… Зачем писать картины, если
можно словами объяснить? Что нам названия дают? Вот, сидят, разговаривают
– «Разговор», значит. Или еще, бывает – дама с собачкой… – «Прогулка».

***

Когда я жил в двадцатом доме, у меня был сосед Толя. Не совсем
рядом жили, я на третьем этаже, он на пятом. Но он всем был сосед.
У него привычка была бегать по дому в шерстяных носках. Двери
не запирались тогда, зачем, и все знали Колин толчок в дверь,
внезапный, быстрый и мощный. Рано утром. Дверь ударялась ручкой
о стенку, а Коля уже над тобой стоит. У него очки с толстенными
линзами, подвязаны шерстяной ниткой к ушам. И уши особенные. Уши
ему очень были нужны, Коля подслушивал наши разговоры, и бегал
к начальству, стучал на нас. Но это мы потом узнали...

– ДАЙ РУПЬ!

Лицо приблизит к твоему лицу, и – дай!

Давали. Помогало, он исчезал на пару дней, а потом снова – дай
рупь!..

Как-то прибежал Толя, а у меня на столе рисуночек, женщина знакомая…

Он долго смотрел. Потом говорит:

– За что они нас, сволочей, любют?..

Бегал он бегал, а носки-то шерстяные. Бесшумные, это хорошо, зато
скользкие, это опасно. Коля поскользнулся и трахнулся о ступеньку
копчиком. Орган незначительный, но с характером – обиделся, и
стал расти, удлиняться... покрылся жестким седым волосом...

Атавизм эволюции, говорят.

Два раза удаляли, снова растет...

Неправда? Ну, что вы, неизлечимая болезнь. Долго Коля мучился,
а потом ученые нашли средство. Оказывается, помогает пить перекись
водорода. Сначала у мышей доказали обратный рост и отпадение хвоста.
А потом добровольцы понадобились. И Коля послужить науке решил.

И очень помог в этом вопросе. Оказалось, средство не безвредное
– есть побочный эффект. Уши отпадают. Так что он, можно сказать,
пострадал втройне – от несчастного случая на лестнице, от врачебной
ошибки… и лишился многих привилегий, которые за тонкий слух имел.

Дело давнишнее, но история повторы обожает. Так что имейте в виду
– хвост спрятать легко, уши куда заметней.

***

Хрюша был особенный кот, не могу его забыть.

С ним одна была жизнь, после него – другая.

Он умел разговаривать. Бежит рядом, и длинными фразами взволнованно
объясняет. Не мяукал, короткие звуки, очень разные, с большим
выражением.

Я его понимал.

А в один год исчез мой Хрюша, в один день и вечер. Прихожу утром
– нет его.

Я искал его везде, не нашел.

А дальше… другая жизнь, я же говорю…

Потери накапливаются в нас, как тяжесть, и в конце концов, подтачивают
жажду жизни. Если б у меня была душа, я бы нарисовал ее как моего
Хрюшу, бежит рядом, говорит, говорит… Если б на свете было счастье,
то так бы его нарисовал.

Но нет ни души, ни счастья.

Но Хрюша был. И никто не убедит меня, что жизни не было.

Из таких моментов складывается жизнь.

***

Мир безумен, что же нам делать…

Один отвечает – жрать, жрать и жрать. Кошка ест, она голодна.
Загорается дом. Кошка ест все быстрей, ее тревога усиливает действующее
желание, это физиология.

Другой отвечает: не жрать, а рисовать. Если мир безумен, нужно
безумней его стать.

А третий говорит – кошку забыли, вытащите кошку из огня.

***

Мне говорил один художник-реалист, серо-свинцовый от своих пейзажей
и ненависти к бешеному немцу, поправшему устои:

– Ну, зачем он так...

– Франц? А ни за чем! Просто красные и синие лошади гуляют.

Но это бесполезно говорит, я понял – бесполезно. И я понимаю эту
ненависть, потом видел ее не раз на лицах приходивших на первые
свободные выставки. Ничего нельзя изменить в отношении к жизни,
к искусству, можно только ждать, когда вымрет поколение. А потом
вымрут и новые, которые сами станут старыми, с искаженными лицами...

А потом наступает время, когда все возможно, объяснимо, относительно,
зависит только от контекста... И безразлично.

И так качается маятник, качается...

***

Иногда кажется, все случившееся в жизни – с какого-то мгновения
сон.

С какого момента началось?..

И тут вспоминаешь – это ведь герой говорит...

Проза как вирус, способна проникать и в прошлое автора, и в его
будущее, как в гены.

Так автор попадает под шестеренки своей прозы. Сам становится
текстом. Опасное занятие, хотя снаружи так не кажется.

Но, если б действия текстов на автора не было, литературный процесс
очень бы потерял. Может, главную прелесть потерял бы...

Хотя не все так думают, пишут отдельно, живут – отдельно.

И хорошо пишут.

И безопасней так.

***

Давно мерещится – жизнь как навязанная командировка…

Поездка из ниоткуда в никуда, в середине городок, своя тамань
– пятнами лица, глубокое пропитие, нечаянная любовь, несколько
событий... И пора – на окраину, где пусто, глухо, дорога в черноту...

Что-то мешает написать, ведь что-то мешает?..

Сначала пристальное разглядывание своих прыщей, от чрезмерной
привязанности к себе… Потом… усталость, чувство ненужности, да
с холодком по спине…