Проза

Начало

Окончание

Лежу и смотрю на прозрачную коробку в дневном свете. Ребенок очень
красивый, но никаких чувств к нему у меня нет.

Я не спала всю ночь, но и теперь спать не получается.

Лежу и смотрю на ребенка.

Сумерки.

Когда стемнело, в палату привезли девушку с ребенком, включили свет.

Потом опять пришли, поставили мне катетер и сделали какие-то уколы.

Ребенок спит и не просыпается. В темноте его уже не видно.

Утром в темноте пришли снова – взвесить детей, уколы. Гремят
стеклянные этажерки на колесиках.

– Женщины, на завтрак!

Старуха-санитарка кричит вдоль коридора, заглядывает в палаты.
Напирает на слово «женщины», обличает как будто, позор как будто.

Пробираюсь очень медленно по коридору в столовую.

Ноги. Тонкие струйки крови стекают. Нижнее белье носить запрещают, течет.

Вытереть. Но нагнуться не получается, очень больно – зашили только вчера.

Все болит, все.

О, ну и ноги у нее, переговариваются те, которые сидят на вахте.

Опять холод и темнота, падаю на пол.

Доходяга, брезгливо говорят санитарки.

Ребенок проснулся и зачмокал. Очень громко зачмокал и смешно.

Врач сдавила двумя пальцами грудь, молозиво есть.

Положила рядом со мной ребенка, сунула грудь ему в рот.

У кормящих огромный бурый сосок, я видела. А у меня обычный, совсем
не изменился, он маленький и нежный, как у некормящей.
Ребенок давит на грудь своими твердыми деснами.

Я оставляю его в своей постели. Он часто просыпается и жестко сосет
то одну грудь, то другую. Там есть капельки молозива, он
сосет и сосет, но к вечеру начинает беспокоиться, я впервые
после родов слышу, как он плачет.

Я спокойно жду. Я знаю, что молоко вот-вот должно придти.

Утром он взорвался плачем. Весь в натуге, маленький и красный, жалко
дрожит и сжимается.

Выворачивает наизнанку, скребет по тонкому, перетянутая струна
вот-вот лопнет, сделать что угодно, только бы прекратился этот
невыносимый плач.

Он не успокаивается, я даю ему грудь, он немного сосет и снова плачет.

На этот раз получилось подняться с постели без посторонней помощи.
Попробую поносить на руках.

Помогает. Я его укачиваю, он засыпает.

Укачиваю и ношу на руках. Очень тяжело, слабость. Ребра болят, на
них обрушивалась мощная врач, когда выдавливала ребенка из
меня.

И сидеть я пока еще не могу.

Положила его – проснулся и снова хочет плакать.

Ощущения в груди как обычно, ничего нового. А значит, молока еще нет.

Беру его на руки и снова хожу с ним. Наматываю круги по палате уже
несколько часов. Он плачет часто и много, морщится,
распахивает беззубый рот и просит есть. Но молоко еще не пришло, а
прикармливать смесями нельзя, я знаю, потому что они
неполезные.

А еще, чтобы молоко пришло, он должен сосать меня. Он и сосет, много
сосет, то плачет, то сосет, но молока нет.

Я все еще верю, что оно будет.

стою смотрю в окно

прозрачный мартовский парк, пустой

над деревьями пылает холодный шар

вой за спиной: «я не хочу жить!»

девчонка, соседка по палате

у нее пришло молоко, слишком много

она воет и плачет, а мне все равно

Уже 15 часов хожу по палате с ребенком на руках. Я на грани.

Кладу его, ухожу в туалет и рыдаю там.

Слышу сквозь стены, как плачет он.

Невыносимо, я не могу больше.

Приходит санитарка, очень крепко пеленает его, и он успокаивается.

Мне тоже удается поспать

Утро, он опять плачет, но голос уже осип.

Беру его и кругами хожу по палате.

тело прозрачное, с размытыми границами

абсолютно пустое

пустое

сквозь него протекает воздух, продувает насквозь, вибрирует

особенно кисти рук и ступни прозрачны

поэтому у меня нет молока

как-то связано

дрожание воздуха во мне

и нет молока

странное отсутствие плоти

мелкий напряженный звон там, где руки

и потому отчаяние, и горькие слезы

где-то вдали по коридору

воет уже другая женщина

это характерный вой, оказывается

а я не буду так выть

потому что у меня нет молока

ребенок голодный вгрызается в пустую грудь

Поток воображения сильнее реальности.

Гораздо ярче и ближе мне, чем то, что вокруг.

Очень ясно: я дома, обязательно дома, в своей разноцветной квартире,
я кормлю ребенка, он спокойно сосет, моя жизнь переливается
в него, блаженство, а потом он сыто засыпает, но еще
продолжает сосать.

Но я в больничной палате, рядом лежит ребенок, просыпается и плачет, он голоден.

Я встаю, одергиваю байковый халат безобразный, беру ребенка на руки
и хожу кругами.

Я уже не помню, который день.

Голодный плач растерзал.

Я не мать. Я не могу даже накормить ребенка. Мне нечем его кормить.

личность взорвана и размыта, оплавилась

в центре – средоточие – ребенок

ребенок вытеснил все

остальное – размытая периферия

вспомнила вдруг, что знаю буквы и умею читать

отстраненно и ново оказалось

все эти дни буквы были вне меня

а теперь вторглись в сознание

буквы очень большие

Глаза видят картинку, плоскую, ненаполненную.

И лишь с задержкой в несколько секунд до сознания доплывает смысл:
это – ребенок. Изображение медленно и не сразу срастается со
смыслом.

Мой ребенок.

Сын.

У ребенка нет имени, и значит, все, что сейчас с ним происходит, не
имеет к нему будущему никакого отношения.

И значит, развязаны руки.

Вседозволенность.

трактор приехал

скребет железом, как тогда, ребенок был во мне, и я не знала еще этого кошмара

скрежет железа

Уснул.

Кладу его в пластмассовую коробку и выхожу в коридор.

Там темно, только мрачная лампочка вдали. На вахте никого нет.

До дома совсем недалеко. Дойду. Швы придется как-то снимать.

Неважно, как-нибудь.

Зато я больше не увижу его. И этот убийственный крик не будет раздирать меня.

Они станут ломиться в дверь – запрусь и не открою никогда.

Боже, как легко.

Освобождение.