Онтологические прогулки

В этом замечательном человеке воплотилось – на мои глаза –
то едва народившееся, ещё бродившее начало, которое потом
получило название нигилизма.

И. С. Тургенев. По поводу «Отцов и детей».

…порой как бы мелькала зарница,

при свете которой, казалось,

являлись люди, избранные Богом…

Никколо Макиавелли. «Государь»

Зарница первая: Апокалипсис сознания времени

Нигилизм есть негатив русской апокалиптичности.

Н. А. Бердяев

Философия по природе своей провинциалка. Из этого следует, что
самое ценностное, с чем она себе идентифицирует, находится не
в том очевидном, которое распознается в центре всеобщего внимания,
а в том неочевидном и потаенном, на кое мало кто обращает внимания
вообще. Однако, из своей собственной местополагающей периферийности
она зорко присматривается к тому, что действительно происходит
в местах всеобщего скопления мнений, суждений, событий и явлений,
пытаясь как бы всеобще-ценностное рассмотреть со стороны. В таком
состоянии философское созерцание приобретает известную остроту
зрения, которое позволяет ей увидеть то, что невозможно увидеть
тому, кто находится в эпицентре этого самого всеобще-ценностного.
Если мы взглянем на великие памятники письменности, которые дошли
до наших дней, то есть на письмена, исторически-отобранные временем;
взглянем на творцов их сотворивших, то поймем, что более чем 2/3
из них были написаны где-то в провинциях или на периферии самых
главных событий, разворачиваемых в тот исторически-настоящий момент
времени.

С другой стороны, и уставшие от блестящего света ученые, писатели,
поэты бежали в провинцию, где они отыскивали так необходимое им
вдохновение. Дело в том, что провинция – это, во-первых, территория,
в которой отсутствует четкое и ясное осознание временных перспектив
(взгляд пропадает вдали), поэтому провинция всегда существует
как бы вне времени. Этот феномен воссоздается в тягучей медленности
течения времени, которое на фоне мирно существующей природы, напротив,
связывает сознание с бесконечным прошлым временем. То есть в провинции
настоящее время умирает. Всякая активность в ней осуждена на презрение.
Во-вторых, философское размышление, в общем смысле слова, требует
именно этой настоящей вневременности внешнего бытия; требует,
то есть, осмысления вечности. Суета – враг всякой глубокой мысли.
В-третьих, провинция – совершенно открытое место. Каждый человек
в ней находится, как на ладони. Каждый о всяком в провинции знает
всё, и до десятого колена. Это означает историчность провинциальности.
В её историчности, в её кардинальном обращении к истокам, традициям,
укладам и прочему, что установлено было предками, нет места ничему
новому, и уж тем более заморскому. Заморское в провинции – всегда
диво. Оттого-то историчность как таковая всегда имеет место в
вечно-существующем времени, в котором ничтожится её течение вперед.

Вместе с тем, в-четвертых, историчность временной перспективы
делает провинцию центром национализма, в хорошем смысле слова.
Современный городской эклектизм, говорил Рерих, прямо противоположен
национализму. Это очевидно и без особых толкований. Ведь там,
где есть одна лишь историчность, там не может не быть национализма,
потому что в национализме человек как бы обладает своей историей,
включает её в свое собственное бытие. В станице Вешенской есть
дуб, которому более четырехсот лет. С этим дубом связываются многие
события, произошедшие за время его жизни, и уже эти события через
этот дуб становятся настоящей реальностью, в которой практически
инстинктивно схватывается вся временная перспектива. Прошлое реально
в настоящем, в котором храниться прошлое, ставшее уже прошлым
настоящим для будущего. Хранить здесь уже предустановленно априори
как некий смысл. Однако провинциальность времени в вышеизложенном
существует как некая живая субстанция, как некое студенистое органическое
вещество, клейкое и вязкое, оно как бы обволакивает субъектов
извне, заворачивает их в коконы и требует от их существования
деятельной метаморфозы. В силу чего бытие в провинции не означает
того, что всякий провинциал реализует эту самую метаморфозу в
своем существовании. Но не реализованная метаморфоза суть застой,
положительное в котором есть невозможность деградации.

Без провинциального ощущения «тишины», в самом деле, трудно постигнуть
что-нибудь вразумительное из того, что происходит в настоящем
«теперь» именно потому, что настоящее напрочь лишено всякой перспективности.
В этом случае оно лишено историчности как одной из категорий времени:
равноудаленных друг от друга настоящего, прошлого и будущего.
В соразмерности равноудаленных предметов, явлений, событий и феноменов,
наполняющих собою три вышеназванные категории, посредством фактичной
опытности прошлого, возможной ореализованности будущего в воображаемом
настоящего имеется такая губительная экстатическая спонтанность,
которая своим возникновением убивает время, требующееся для того,
чтобы вообще можно было различить перспективу бытия соразмерной
равноудаленности, между коей нет ничего иного, кроме самого по
себе времени. Ведь только под призмой видения гибнущего времени
я представляю себе весь историзм прошлого и все без-историческое
будущее, обладающее однако своей историей в образе настоящего.
Ничто не может быть постигнуто с особенной глубиною и полнотою
без понимания феномена смертности активного времени. Гибнущее
время, схватываемое в факте своей смерти, лишается не самого себя,
как об этом можно подумать, а лишается нас, субъектов-носителей
времени, реализуя свою временность исключительно «здесь и сейчас»,
то есть в настоящем, в схоластическом nunc stans (пребывающее
теперь – лат.). Отсюда же мы и выносим постижение того, что настоящее
само по себе временно как в смысле своей прерывности, так и в
смысле того, что вообще действительно обладает временем, и само,
следовательно, суть только лишь одна из категорий времени. Сверх
этого осмысления мы в состоянии вынести лишь феномен тождества
всеобщей временной перспективы, которая в самой своей глубочайшей
ничтожимости говорит и о том, что и прошлое, и будущее – такие
же временные категории, как и настоящее.

Тем не менее, сознание протестует против повременности, так как
ему необходимо нечто постоянное. Оно спонтанно смыкает импульсы
временных репрезентаций, накладывает последующий на предшествующий,
конструируя постоянное и последовательное «теперь», создавая иллюзию
спаренности субъекта с объективным временем настоящего, в котором
он существует. Этот феномен не трудно заметить в механике, в простейшем
движении, например, при ходьбе человека. Никто, когда идет, не
осознает конкретно каждый свой шаг, потому что ходьба суть последовательная
длительность импульсов. Удар левой ногой о землю отражается в
правой височной доле головного мозга, а удар правой – в левой.
Предшествующий импульс задерживается в головном мозгу, дожидаясь
следующего импульса, который как последующий в перекрестии мозолистого
тела мозга, куда отражаются оба импульса ничтожит предшествующий,
налагается на него. Длительность, таким образом, дана механически;
вследствие чего человек идет. То же самое – время. Механизм вышеописанных
импульсов, однако, имеет остаточную природу, ибо он дан одновременно
двойственным образом: реалистично (видимость идущего субъекта)
и действительно (субъективное обессмысливание видимости движения
– для идущего субъекта видимость его собственного движения не
существует, так как она для него непосредственно действительна:
глаз не может видеть самого себя). Если я попытаюсь осмысливать
(видеть – у древних греков означало осознавать, осмыслять, ясно
воспринимать) каждый свой шаг, то идти я не смогу вообще. Таким
же образом, к слову сказать, интроспекция формирует чистую созерцательность,
провинциальную пассивную созерцательность.

Два указанных остаточных состояния являются таковыми потому, что
оставляют после себя следы, – ступни у Герцена, впечатления или
импрессию у меня, – в бытии, которое только и состоит из них одних.
Мы собственно в большей мере отягощены так называемым «временем
следования». Вместе с тем, понимание его даёт нам многие преимущества
в планировании будущего или в оправдании настоящих потерь, которые
как сами по себе всегда происходят от того, что время прошлого
следования превысило нам необходимый предел в силу чего разность
и становится равной нашим потерям. Я теряю ровно столько, насколько
хватает моей оправдательной способности обосновать факт задержки
и приобретаю так же мало, как и оправдано теряю. Но от этого время
следования не изменяется вовсе, следовательно, поступательная
активность моей деятельности в разы превышает норму только тогда,
когда я постигаю отсутствие времени, необходимого мне для реализации
планов моей целеполагающей деятельности. «У меня осталось мало
времени, значит мне нужно действовать активнее и быстрее». То,
что в психологии называется «дефицитом времени». Достоевский,
зная, что жить ему осталось недолго, писал своей жене с курорта,
где лечился: «...тем больше будем дорожить тем кончиком жизни,
который остался, и, право, имея в виду скорый исход, действительно
можно улучшить не только жизнь, но даже себя», и чуть позже: «Бытие
только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда
и начинает быть, когда ему грозит небытие». А в декабре 1880 года,
за месяц до кончины, он писал Плещееву А. Н.: «Я теперь пока еще
только леплюсь. Все только еще начинается».

Моя спонтанная активность перед лицом обезвременности будущей
временной перспективы как репрезентация нереализованной неполноценности
будущего выступает из мрака будущего Ничто тем, чем она никогда
не может быть – то есть временем. Смертность времени при этом
уже заложена в самом времени, в фазе её прерывности. Ведь, я совершенно
не могу понимать время как слитное и идентичное само в себе явление,
если не пойму прерывность перспектив его деградирования, убивания
и, в конечном итоге, полного и абсолютного ничтожения. Смерть
времени поэтому не означает того, что времени нет, так как умереть
или погибнуть может только лишь то, что есть. Когда говорят, что
времени не существует, подразумевают под этим феномен не гибнущего
и бесконечного времени, непрерывность времени. Однако факт смертности
его в самой простой форме показывается в факте смерти как в факте
остановки (ничтожимости) времени. Человек умер на восьмидесятом
году жизни. Восьмидесятый год – это исчисление его жизненно-активной
спонтанности в точке прерывания её. Жизнь, как верили греки, превращается
в судьбу посредствам смерти. Таким образом временная перспектива
настоящего времени как времени жизни и судьбы распространяется
от рождения субъекта до его смерти – это есть настоящее. В историческом
процессе вышесказанное выглядит так: пока имеются субъекты, носители
сознания времени, непосредственно переживающие некие события,
истории еще нет, она не стала прошлым. Пять лет назад для меня
самого в объективном смысле слова не является историей, потому
что я еще жив и непосредственно переживаю настоящее не как исторический
феномен, а как всегда настоящее. Поэтому моя история никогда не
является моей историей в строгом смысле слова. История для меня
– это то, что происходило до моего рождения. Всякое прошлое рассматривается
только лишь с точки зрения объективной интерпретации, которая
именно объективна в том смысле, в каком я как автор интерпретации
не переживаю субъективно время, в коем происходили известные события.
Следовательно, избавившись, таким образом, от субъективности,
я утверждаю абсолютную объективность любого рода интерпретаций
исторических явлений. О свободной интерпретации будет сказано
впереди. Здесь же следует просто отграничить свободную интерпретацию
философского или литературного, поэтического или художественного
толка от интерпретации истории историком. Историк не имеет прав
интерпретировать историю по своему собственному разумению, так
как историк – суть лицо несвободное, ибо он полностью зависит
от исторических событий, то есть зависит от фактичности. Именно
отсутствие свободы не позволяет историку интерпретировать историю
свободно. В первых же случаях, напротив, свобода есть априорная
и основополагающая ценность.

Когда Жан Жак Руссо постиг апокалиптичность времени, он выбросил
свои часы, убив для самого себя уже смертное время. В платоновском
смысле его поступок подобен отгораживанию себя от времени точно
так же, как об этом говорит Сократ у Платона в отношении времен
года [Кратил. 410 d]. Времена года здесь суть нечто единое, рождающееся
и возникающее каждое в свой черед. С одной стороны они «сами в
себе», с другой – они «самовыявляются». Платоновское время – это
вечный образ, движущийся от числа к числу. Однако сказать, что
зима должна быть зимою и согласиться с тем, что я должен был быть
мужчиною суть одно и тоже: зима уже есть зима, а я уже есть мужчина.
И с этой точки зрения я действительно не мог бы родиться женщиной,
потому что родился мужчиной. В мистическом мышлении можно представить
себе Христа, рожденного женщиной, как это делают теологи, но в
рациональном смысле слова – это всего лишь языковая казуистика.
Возможность быть мужчиной (каковым я и являюсь) в данном случае
закладывается в прошлое до факта моего рождения, моего появления,
выявления, происхождения. Иначе до факта «самовыявления» моей
собственной спонтанно-деградирующей повременности, несущейся вперед
и раз за разом уничтожающей будущую временность моего собственного
бытия и которую теперь можно полагать в числовую прогрессию/регрессию
от «0» в сторону увеличения или деградирования от неизвестного
к нулю. Затруднительно от неизвестного что-либо отнять, тогда
как всегда легче прибавлять к нулю. Нуль хоть и говорит о ничто,
пустоте все же он есть нечто, к коему можно прибавить всё, что
угодно, нисколько не противореча сознанию времени. У Хайдеггера
время существует раньше любой субъективности и объективности,
потому что оно является условием самой возможности для этого «раньше»
или априори. Сознанию времени собственно трудно вообще-то противоречить,
потому что оно в конечном своем фазисе сознает будущую смертность
времени. Та будущая временность в философии Хайдеггера, которая
является таковой, поскольку она содержит в себе прошлое и образует
настоящее, где одновременно с этим нет вовсе ни прошлого, ни будущего
существования называется Заботой именно потому,
что будущего времени нет вовсе. Уничтожить будущность и априори
установить феномен заботы здесь уже не представляется чем-то трудно
выполнимым. Также из бессознательности конституируют сознательность
или из тела выращивают голову. В физикалистском смысле – это последовательная
временность в сути коей пребывает мировая линия абсолютной и никогда
нескончаемой деградирующей детерминации.

Выше говорилось, как смертность будущего времени воспроизводит
активную жизнедеятельность – заботу о своем бытии, – перед лицом
недостаточности или полного отсутствия впередиидущего времени.
Понятно, что перед лицом до краев наполненного временем будущего,
когда я сознаю впередиидущее время в виде бесконечности, тогда
мне нет нужды в активности, в торопливости и в заботливости. Так
происходит с детьми, у которых все еще впереди. Не то же самое
старики, у которых все уже позади. Действительно, зачем, спрашивается,
мне заботиться о своем собственном бытии в условиях когда впереди
меня существует бездна времени, которое в обратном отражении именно
фактом своего присутствия осуществляет ничтожение всякой активности.
Отсутствие активной озабоченности суть присутствие пассивной беззаботности
своего бытия, чему итальянцы подобрали хорошее название: dolce
far niente (сладкое ничегонеделанье). Сартр, однако, в отличие
от Хайдеггера, наполняет не прошлое, а будущее время возможностями.
У него будущее есть идеальное место, где внезапная и бесконечная
компрессия (сжатие) фактичности (Прошлое), Для-себя (Настоящее)
и его возможности (Будущее) привела бы наконец к появлению Себя,
как существование в-себе Для-себя [Бытие и ничто. 2, II, С]. То
есть в будущем человек Сартра должен стать тем, чем был.

Современная физика утверждает вневременность материального мира,
в котором нет никакого времени, которому не присуща никакая временность.
Этот вывод логически проистекает из теории пространства, где полагается
отсутствие одновременности. В «мире Минковского» времени нет,
поэтому в нем ничего не происходит (А. Венцль). В других теориях
время всегда есть настоящее «теперь» и ни что иное. Если же мы
интегрируем все эти мнения в одно суждение, то поймём, что время
существует везде, потому что разные мыслители, философы и ученые
полагают его наличие в различные места. То, что не дано знать
одному, знает другой. Поэтому нам есть смысл говорить о существовании
времени и говорить о его существовании исторически, в котором
время обладает прерывностью, в которой оно само себя ничтожит.
Как было видно выше, действительная активность прямо противоположна
времени и крайне от неё зависима. Русский нигилизм именно связан
с личностью и временем – временем, в котором гибнут и личность,
и время. Как говорил Чернышевский: «он рожден временем, он и погибнет
вместе со своим временем». Но нигилистичное сознание всегда есть
сознание времени, вернее, кардинально-глубокое прочувствование
и осознание смертности времени, его ничтожимости. Это не сознание
«о чем-то», как понимается оно реалистично, а сознание повременности,
временности этого «что-то». Слепой от рождения разве не обладает
сознанием? Человек, находящийся в кромешной темноте, разве не
обладает сознанием при условии, что перед ним нет ни единого объекта?
Глаза в темноте не видят, но смотрят. Разве во сне человек лишается
своего сознания? Из этого следует, что мы можем изъять из сознания
всё субъективно-объективное, как это происходит при медитациях,
но только одного мы изъять не сможем – время. Интенциональные
предметы Гуссерля приблизительная аналогия этому времени. В медитациях
йоги мыслят время, которое как таковое всегда похоронено в сознании
под пластом сознания «о чем-то». С другой стороны, если мы воображаемо
уберем из сознания время, то ничто объективное или субъективное
оно уже не помыслит, так как из сознания исчезнет последовательность
или спонтанная скачкообразная констатация самого себя, то есть
вечного образа времени. Теперь, приняв во внимание ничтожимость
этого временного образа (лучше сказать, самоничтожимость в обратимости),
его деградирующее и губительное начало нам возможно понимать и
то, каким образом сознание становится нигилистичным, уничтожающим,
то есть, само себя, и себя вместе со временем, в котором оно существует.

Последовательность творческого развития человечества – это цепь
свободных интерпретаций, которые можно означить как последовательность
мыслей различных творческих личностей о предмете их интереса.
Всякий или любой творец создает нечто только лишь исходя из своей
свободы, исходя из своего собственного понимания существа затрагиваемой
им проблемы; то есть создает, исходя из своего собственного эгоизма.
Данные интерпретации во время их появления являются чем-то новым
по отношению к чему-то уже бывшему ранее, либо к тому, что есть
в настоящем. Философские интерпретации – это свободные интерпретации
прошлого, прошлых мнений и суждений, поэтому философия сама по
себе находится как бы вне настоящего, и вместе с тем она находится
везде. Вневременность её, которая всеохватывается временем, позволяет
ей быть всегда и во всякие времена актуальной. Платон, иными словами,
для философского размышления никогда не бывает старым или новым.
Литература несколько отлична от философии, потому что она переносит
настоящее то ли в прошлое (исторический роман), то ли в будущее
(фантастика), то ли говорит о настоящем (реализм). Тем не менее,
литературный текст, если ядро его составляет некая философская
идея, так же, как и философские сочинения становится как бы вне
времени с той лишь разницей, что понимание конкретного времени,
описанного в тексте, будет таким же конкретным. Таким образом,
литература – это описание настоящего «теперь» и не просто описание,
а свободная интерпретация действительности или, если хотите, реальности,
посредством компрессии всей временной ипостаси. Весьма полезно,
стало быть, смешивать философию с литературой, а литературу с
философией, помещая в этот симбиоз неожиданный феномен свободной
интерпретации. Хотя мне могут вменить в вину, что такая свободность
в интерпретациях напрочь уничтожает объективное рассмотрение конкретной
исторической ситуации. С чем трудно согласиться. Для того, чтобы
согласиться с этим, нужно понять что составляет эту самую конкретную
историческую ситуацию. Ведь, в каждой ситуации сходится тьма самых
различных событий, явлений, к коим добавляются и все те субъективные
переживания тех, кто наполнял собою эти события, был неотъемлемой
частью их. Для историка 40-е годы прошлого века будут такими,
какими они зафиксированы в официальных документах, хранящихся
в архивах, или такими, какими они запечатлелись на фотографиях
и кинопленке, опять же могут быть применимы и записи конкретных
свидетелей и прочее. Но достаточно ли этого всего, сколь богатым
и обширным бы такие свидетельства небыли для того, чтобы составить
верное суждение о том, что вообще творилось тогда, когда о наших
собственных переживаниях событий и говорить не приходится. Не
нужно ли нам сделаться абсолютными объективными материалистами,
дабы верить в одно реально существующее, как объекты, которые
в архивах находятся с той же целью, с какой вещественные доказательства
по уголовному делу пылятся в милицейской комнате «вещдоков», дожидаясь
судебного процесса, в котором они будут о чем-то свидетельствовать
и что-то доказывать.

Скорее всего, здесь существо проблемы коренится в противопоставлении
сущего и бытия, попытку различения которых предпринимал Хайдеггер
[Ницше и пустота. Европейский нигилизм (сост.
О. В. Селин) – М.: Алгоритм, 2006]. Он, как и Платон сначала соединяет
сущее с бытием, после разъединяет и, в конечном итоге, нисколько
не избавляет свои мысли от детерминации, говоря «сущее бытие».
Что в его ретроспективе суть то же самое, что и круглый квадрат.
Бытие – это всегда объективно-материальная видимость, внешнее
по отношению к субъекту, к человеку. Оно, как верно обосновывают
его диалектики, вечно изменяет свои формы, оболочки. Бытие – это
всегда новое и настоящее «теперь». Черту здесь следует провести
кардинально: не бывает бытия прошлого или будущего, оно всегда
настоящее «здесь и сейчас»: сущее бытие, то есть настоящее, истинное,
реальное бытие. Прошлое и будущее суть то, что существует. Так
соотносятся essentia с existentia. Таким образом существование,
которое находится внутри сущего бытия, в то же самое время его
объемлет извне. Вместе с тем, существующее никогда не бывает новым
и не имеет оболочки, личины или видимости: ни прошлое, ни будущее
нельзя увидеть. В этом смысле существующее не реально, но действительно.
Симбиоз существующего сущего бытия – это нечто старинное и одинаковое,
но в новой оболочке, в новой форме. Когда я говорю: «Субъективное
переживание бытия», то не имею в виду сущее, ибо сущее не является
субъективным переживанием, потому что, как уже говорилось, субъективное
переживание бытия – это переживание настоящего «теперь». Они,
говоря метафорично, были, есть и будут. Воланд у Булгакова ставит
Берлиозу вопрос о возможности управления судьбою в тысячелетней
будущей временной перспективе, и тут же уничтожает эту временность,
посредствам сжатия до состояния сегодняшнего вечера. Так составляется
цейтнот времени. Оно вроде впереди бесконечно, но в действительности
существования оно мизерно и конечно, всего лишь точка, в которой
интегрируются все категории времени. Используя терминологию Платона,
это божественное время суть вечный образ или идея. Активность
настоящего времени при этом бытийствует в стремлении к новому,
новизне. Ибо всякая новь более предпочтительна для настоящего,
которое не терпит ничего старинного. Новое – это всегда ничтожение
старого. Весь технологический прогресс показывает это. Рерих в
своей работе О старине (1903) сетует на ненадлежащее
отношение к памятникам старины и вообще к традициям, свойственным
древности. Однако его требования, чтоб люди носили в начале двадцатого
века средневековые сарафаны и сорочки, конечно же, с одной стороны,
может приветствоваться, с другой, если рассматривать это через
призму нови настоящего, никак не может быть удовлетворительным,
так как все то, что не развивается – гибнет, застаивается в болоте
посредственности и погибает. «Здесь прослеживается яростная нетерпимость
вообще к прошлому, к старому. В лихорадочной работе куется новый
стиль, пишет Рерих в указанном сочинении, в поспешности мечемся
за поисками нового. И родит эта гора – мышь» [Рерих Н. К. Избранное
(сост. В. М. Сидоров). – М.; Сов. Россия, 1979, с. 89]. Отсюда
следует, что быть в новых условиях настоящего, значит всегда абстрагироваться,
отталкиваться от старого, ничтожить старое. «И на обломках самовластья
напишут наши имена». В самом деле, имена. Но имена все-таки на
чем-то пишутся. Написать новое имя на чем-то целом совершенно
невозможно потому, что целое как таковое именно является целым
в силу того, что оно уже имеет свое название – оно есть сущее
бытие, которое существует. Объективное бытие, полагаемое в новые
условие, однако, должно иметь некие ценности, некие идеалы. В
условиях неосуществленной новизны, когда само стремление к новому
существует, по определению, еще в прошлом, в старом уже предустанавливает
это новое будущему. Зачем? Если я понимаю будущее сжатым, концентрированным
до ничто, если в моей будущности нет перспективы времени, то я
буду стремиться развернуть будущее во времени, пользуясь исключительно
своим собственным сознанием времени. Только так я могу наполнить
будущее, и наполняю его именно идеалами, к которым, как устанавливаю
я себя, мне необходимо стремиться. Будущее от этого разворачивается
и уже не является сжатым и несуществующим. У меня имеется простор,
который я полагаю «за» настоящее, и приобретаю как личность известную
ценность. Данная ценность делает личность интересной, она наполняет
её интересом. И этот интерес бытийствует вместе со мною до той
поры, покуда имеется существо стремления. Факт достижения и обладания
целью уже ничтожение интереса и ценности. «Кто был ничем, тот
станет всем» – но когда он станет всем, он тут же сделается и
ничем. Это то, что Рерих называет мышью. Что же бытийствует тогда
ценностным, если все объективное вот уже, сколько лет остается
в дряхлом, убогом и оскверненном состоянии? Не происходит ли абстрагирование
от того старого, которое наполняет настоящее «теперь»? Ведь если
объективность убога, что мы наблюдаем по внешнему виду, то она
как таковая суть все одно нечто старое. Научные технологии, ведающие
научно-техническим прогрессом, по идее должны были бы способствовать
развитию объективной инфраструктуры, а люди должны были бы реализовываться
в процессе труда, полагая все свои силы на окультуривание, оцивилизовывание
внешней своей жизни: дома, семьи, труда, земли, но этого не происходит.
Научно-технический прогресс с каждым шагом его развития становится
все более мелким. Творения его уже можно унести в кармане. И вместе
с этим мельчает и сдувается личность, которая идентифицирует себя
через объективные вещи. Высвобождается пространство, и вся объективность
как внешнее оформление медленно гниет и разлагается. Настоящее
становится могильщиком и прошлого, и будущего, и самого себя.
Отсюда происходит обесценивание вообще всего. Уже нет традиций
(прошлое), отсутствуют идеалы (будущее), отмирают стремления (настоящее)
и ценности погибают вообще. Нет ничего, что было бы ценным, а
есть абсолютное ничто, пустота, наполненная только лишь объективными
формами.

Трудно представить себе деградирующее общество в совокупности
своей, в целостности, потому что все равно в нем найдётся место
для меньшинства, которые все же худо-бедно прогрессирует или,
по крайней мере, не лишается своего натурального и естественного
человеческого обличья (не деградирует). Только большинство деградирующих
личностей, личностей лишенных своих индивидуальных характеристик
могут создать у стороннего наблюдателя иллюзию отрицательности
общества в целом. Тем не менее, само общественное устройство,
обычаи, традиции, законы, воспитание, образование и прочее влияют
на восприятие действительности. Желаем мы этого или нет, это влияние
есть. Без этих связей человек не существует как человек. У Хайдеггера
сказано так: «Да и как мог бы человек иметь отношения к сущему,
т.е. понимать сущее как сущее, если бы ему не была обеспечена
связь с бытием /…/ загадочность привязки человека к бытию… и связь
человека с бытием темна /…/ Связь эта значит, что мы стоим в различении
сущего и бытия. Этим различением несома связь с бытием, и им несомо
отношение к сущему. Оно правит без того, чтобы мы это замечали.
Оно оказывается таким различением, чьё различенное никем не различено,
– различением, даже которого никакой различающий не «дан» и никакая
область различения не установлена, тем более не разведена» [Европейский
нигилизм. там же, сс. 248, 250].

Существует такое состояние сознания – декаданс. Другими словами,
увядание, упадок, разложение, гниение и усыхание. Усыхаются в
декадансе перво-наперво объективные внешние связи бытия. Внешний
мир с его установлениями и привычным течением начинает как бы
осыпаться. Он рушится как карточный домик под воздействием на
него легкого дуновения. Всё, что было несколько времени назад
прочным и незыблемым, в декадансе перестает быть таковым. Существование
требует от человека возвращения к нему. Оно так же требует уничтожение
разрыва, который всегда наличествует между ним и бытием. Однако
сама бытийствующая новь суть разрыв вечно существующего, преломление
его. Существующее – это нечто одинаковое для всех. Узреть экзистенцию
как подобие, как одинаковость, которая скрывается под толстым
слоем многообразного и разнородного бытия можно, таким образом,
лишь в декадансе. Декаданс теперь имплицитное обратное отражение.
Матрешки сущего одна за другой разбиваются, последовательно разрушаются
их оболочки, деградирующее движение происходит от большего к меньшему,
вследствие чего, когда оболочка самой меньшей матрешки разваливается,
тогда человек представляет себе нечто пустое, ничто. Как аналогия
– Пэр Гюнт, снимающий один за другим слои луковицы, в результате
чего руки его остаются пустыми. То же самое мастер у Булгакова
и сам Булгаков, который видит внутри ранее видимого мира, невидимого,
но действенного Воланда, причем Воланда актуального во все времена.
Вечность его – суть вечный образ времени, вечно-существующий в
одинаковом и неизменном виде. Теперь Воланд иностранец – нечто
чуждое тому бытию, которое осыпалось и которое бытийствует в руинах.
Пятизначная остроконечная свита Воланда – все те же пять оснований
философии Ницше, как их распознает Хайдеггер: нигилизм, переоценка
всех прежних ценностей, воля к власти, вечное возвращение того
же самого и сверхчеловек. «Эти пять главных рубрик, говорит он,
показывают метафизику Ницше каждый раз в одном, но всегда определяющем
целое аспекте» [Там же, с. 88]. Заратустра идеалиста Ницше и Воланд
идеалиста Булгакова – это звезды на небосклоне идеализма. Взятые
идеально из прошлого они представляют собою исключительно метафизическую
и экзистенциальную основу, основу индивидуальную. Пустое, таким
вот образом, формирует нечто полное. Здесь талант художника заключается
в необходимости не отыскания формы своим мыслям, а воображение
её, сотворение, так сказать, формы ex nihilo. Потому что прежние
формы, оболочки и маски, как уже говорилось, уничтожены. Когда
говорится «гибнущие в сознании оболочки», тогда имеется в виду
их ничтожимость или констатация факта их злой сущности: манихейство.
Христианство же противоречит манихейству, полагая в сущность оболочек
или личности, добро, которое как таковое создано богом. Но во
времена инквизиции христианство боролось с манихейством именно
посредствам уничтожения личностей, то есть убивалось то, что по
их собственным верованиям было создано богом, и было создано как
благо. Значит, уничтожалось благо. Или ничтожилось то, из чего
состоит сущность самого по себе христианства. Следовательно, в
этом акте борьбы с так называемым злом христианство уничтожало
само себя. То, что инквизитор ненавидел в другом, тем самым он
и являлся.

В сочинении «Ответ Иову» Юнг приводит толкование каббалистического
представления об оболочках. «Тот факт, о котором идет речь (конфликт
Иова с Яхве), касается доселе неслыханного в мире прецедента,
состоящего в том, что какой-то смертный, благодаря своему моральному
поведению, сам того не желая и о том не ведая, вознесся выше небес
и оттуда смог разглядеть даже изнанку Яхве – бездонный мир «оболочек»…/Эти
«оболочки», евр. kelipoth, образуют десять полюсов, противоположных
десяти сефирам – ступеням откровения божественной творческой силы.
Оболочки, представляющие собой злые, темные силы, изначально были
смешаны со светом сефир. «Зохар» считает зло продуктом жизнедеятельности
сефир. Поэтому сефиры должны быть очищены от дурной примеси оболочек.
Уничтожение оболочек – это «разбивание сосудов», как гласят каббалистические
сочинения, прежде всего Лурии и его школы. Благодаря этому силы
зла получили собственное реальное бытие/» [Юнг К. Г. Ответ Иову.
/пер. с нем. В. Бакусева/ – М.; АСТ; Канон+, 2001, с. 208, прим.
23]. В Веданте и Ваджраяне оболочки (коши) известны как структуры
сознания. Последовательное ничтожение их приводит к постижению
истинного смысла всего существующего. Так происходит, выражаясь
терминологией интегральной психологии Кена Уилбера, интеграция
сознания [См. Уилбер, Кен. Волны, потоки, состояния и самость:
Дальнейшее рассмотрение интегральной теории сознания. /Wilber,
Ken. Waves, Streams, States and Self: Further Considerations for
an Integral Theory of Consciousness/ Journal of Consciousness
Studies. – Imprint Academic, 2000, vol. 7. – Part 11/12. Pp. 145
– 176/] Феноменологическая редукция Гуссерля, в некотором смысле,
что-то подобное этому представлению. Сознание «о чем-то», собственно,
и есть структурное сознание оболочек или вещей, которые посредствам
редукции, происходящей в обратном движении от них самих к психическим
субъективным феноменам организма, уничтожаются. Уничтожение здесь,
как полагает Гуссерль, которое должно произойти, не происходит,
так как полному ничтожению недостает феномена замещения старого
новым. Пока нет этой заместительности феноменов, ничто бывшее
ранее не уничтожается вовсе. Полное ничтожение может, таким образом,
происходить лишь в факте, выражаясь техническим языком, рекуперации
времени. То есть в том моменте, в котором время приходит в само
себя, возвращает себя самому себе и восстанавливает свой вечный
образ. Оттого-то в рекуперации временем извлекается из бытия наиболее
ценное, которое возвращается в настоящее для формирования нового
процесса, и это извлеченное всегда является, во-первых, прошлым
или, сказать, отработанным временем, во-вторых, вечным, ибо формирует
все три категории времени. И всё это возможно распознавать на
перспективном фоне существования гибнущих личностей, потому что
в силу присущей им смертности и развивается то явление, которое
называется нигилизмом.

(Продолжение следует)