Проза

Бойцам невидимого фронта

Начало

Продолжение

Эпизод 2

И я видел чудеса обеих столиц,

Святых без рук и женщин без лиц.

Все ангелы в запое, я не помню, кто где,

У рокеров рак мозга, а джазмены в пизде.

Я устал пить чай, устал пить вино,

Я забыл все слова, кроме слова «говно»,

Десять лет я озвучивал фильм,

Но это было немое кино.

Б.Г.

30 сентября 2007, утро

Потянувшись, Аблеухов нажал на кнопку «fwd» и перемотал запись
к началу другой передачи. На экране высветился титр: «Новое ТВ
представляет», и в кадре, почти как восставший из Ада (что если
и не было фактом, то было верно фонетически), возник телекиллер
Дыкленко. Его обрюзгшее, запущенное лицо, изобличавшее многодневный
запой, выражало готовность мочить любого, кто встанет на пути.
На этот раз на пути, судя по заднему плану, встал город-герой
Петербург. Дыкленко позировал на тротуаре у Аничкова моста, и
за его спиной открывалась перспектива, знакомая по тысячам репродукций:
кусок скульптурной композиции, набережная, абрис зданий и чуть-чуть
прозрачного неба.

Сглатывая слюну и энергично двигая небритым кадыком, Дыкленко
принялся выплевывать нечленораздельные фразы, как будто опасался,
что сейчас кто-то подойдет и отнимет у него микрофон. В глазах
читалось предвкушение журналистской удачи, а еще больше – банальное
желание оправдать доверие нанимателя. В глубине кадра зажглась
надпись:

Фильм Сергея Дыкленко

ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПРОВИНЦИАЛА

– Именно по этому городу, который всякому, кто впервые приезжает
сюда, кажется виртуальным, с топором под мышкой и безумной идеей
в голове, гулял провинциальный юноша по фамилии Раскольников,
– «застендапил» Дыкленко главную тему своего творения, решенного
в традиционном жанре телепрогулки. – Именно здесь он, пришибленный
нищетой и увлеченный ницшеанской мечтой о сверхчеловеке, замыслил
преступление и испил до дна чашу раскаяния. Пройдемся же и мы
по этим хрестоматийным улицам, вдохнем тяжелый воздух перемен.

Далее последовал ожидаемый набор репортерских штампов: бомжи,
достающие из помойных баков «деликатесы» и философствующие «за
жизнь»; беспризорники, клянчащие деньги у интуристов, а потом
вскладчину покупающие проститутку; блокадники, доживающие свой
век в коммуналках. Дыкленко, вероятно, всерьез вообразив себя
персонажем Достоевского, блуждал по питерским задворкам, стараясь
доказать телезрителю, что с тех пор, как Федор Михалыч оттянул
свой срок, остриженные наголо Раскольниковы все так же шатаются
по городу-призраку, мечтая замочить какую-нибудь старушку-процентщицу.

Вдоволь накормив зрителя колоритом трущоб и помоек, Дыкленко,
как сытый и усталый таракан, вылез на простор центральных улиц.
Фильм снимали летом, стояла жара, и Дыкленко специально выбирал
такие точки съемки, где-либо мостили тротуар, либо реставрировали
здание. Создавалось стойкое, как запах привокзального клозета,
впечатление, что город, изрытый рабочими и одетый в леса, тяжело
дышит исключительно кирпичом, известью и строительной пылью. Наконец
Дыкленко очутился на Английской набережной, у дома, в котором
жил Аблеухов. Повернувшись к фасаду спиной, он с неестественным
воодушевлением (подтверждавшим старую истину, что настоящий талант
не пробухаешь) продолжил свой спич:

– О доме Аблеухова в Питере ходят легенды. И фишка не в какой-то
особой роскоши, есть дома и побольше, и побогаче. Суть в другом.
Дом Аблеухова – это своего рода модель обновленной столицы. От
имперского «особняка» оставили только тщательно отреставрированный
фасад, а внутреннее пространство перепроектировал и оформил в
стиле хай-тек модный дизайнер, выписанный из Италии.

Компьютерщики нарисовали схему аблеуховского дома в разрезе и
во всех подробностях, и Дыкленко с удовольствием прокомментировал
картинку. «Интересно, кто продал план дома: архитектор или обслуга?»
– задумался сенатор.

На десерт Дыкленко оставил новости культурной жизни. Обозвав Питер
«свингующим городом», он отправился на улицу Рубинштейна, к дому,
где жил когда-то Довлатов.

– В комнате, в которой творил писатель, устроили мемориальный
музей. А во дворе выросла оригинальная бронзовая скульптура. Довлатов
в халате и в тапочках выносит мусорное ведро. Теперь всякий почитатель
довлатовского таланта может запросто подойти к писателю и чокнуться
с ним водкой в пластмассовом стаканчике. Каждое утро дворники
обнаруживают в ведре, которое теперь вечно обречен нести писатель,
с десяток опустошенных бутылок, и если Сергей Донатович видит
все это безобразие с небес, то наверняка улыбается.

Дыкленко закончил фразу и залпом выпил.

Вообще десант пиарщиков, высадившийся на берегу Финского залива,
поражает воображение обывателя редкостной отвязностью, выдаваемой
за авангардизм и новаторство, – злобствовал Дыкленко, как будто
сам всю жизнь только тем и занимался, что писал книги из серии
«ЖЗЛ». – К примеру, правая рука Аблеухова, небезызвестный телемагнат
Сергей Лихутин открыл на Невском так называемый «фэшн-салон».
Видимо, вдохновленный фильмом Джона Леннона и Йоко Оно «Bottoms»,
Лихутин предложил всем желающим оригинальную услугу: вы можете
зайти в салон и сделать моментальную фотографию своего седалища.
В течение нескольких минут работники магазина переведут картинку
на футболку соответствующего размера, после чего вы можете щеголять
в этом необычном наряде по улицам любимого города. И это удовольствие
будет стоить вам всего несколько евро.

Дыкленко зашел в салон, заплатил деньги, сфотографировался и действительно
получил на руки майку с изображением родных ягодиц. Над картинкой
было написано: «Знакомьтесь, это моя жопа! С уважением, Сергей
Дыкленко».

Напялив футболку прямо на рубашку, Дыкленко подошел к большой
витрине, за стеклом которой висело десятка два футболок с прикрепленными
к ним бирками:

– Если же у вас есть лишние деньги, вы можете прикупить здесь
эксклюзивный продукт. Например, майку с филейными местами Филиппа
Киркорова за полторы тысячи у.е., либо пожилую попу Аллы Пугачевой
– за три. Салон гарантирует аутентичность данных изображений.

После рекламного блока Дыкленко вновь вернулся на экран.

– Отдельная тема – ресторанный бизнес. В этой сфере наблюдается
настоящий бум, что объясняется притоком в Питер сверхбогатой публики
плюс расцветом водочного туризма. Финны и шведы покупают краткосрочные
визы и толпами валят в российскую столицу, чтобы погулять по местным
ресторанам и водки попить. Люди с мозгами энергично вкладываются
в точки общепита, причем встречаются и довольно экстравагантные
проекты. Неподалеку от строящегося клуба «Гиза» (как говорят,
чуть ли не самого фешенебельного во всей Европе) недавно открылся
ресторан под названием «Лимонoff». Некий предприниматель реализовал
идею опального писателя. Здесь все, как в настоящей тюрьме. Вместо
кабинетов – камеры с нарами и парашей. Дизайн чрезвычайно натуралистичен,
ибо скопирован с реальных тюремных интерьеров. Официанты в милицейской
форме со скрежетом ключей запрут вас в камере и примут заказ через
маленькое окошко. По слухам, ресторан пользуется огромной популярностью
у питерских чиновников, которые валят сюда целыми компаниями.
Тут же организована дополнительная услуга. Выпив и закусив, можно
приобрести полное собрание сочинений Эдуарда Лимонова. Расчет
сделан правильно. В тюряге люди готовы раскошелиться и на русскую
литературу.

Дыкленко присел на нары и сделал заказ. Внутри тюремной камеры
и в майке с портретом собственной задницы он смотрелся весьма
органично. На лице телекиллера повисла довольная улыбка, предвкушающая
выпивку с закуской прямо сейчас и внушительный гонорар чуть погодя.

Режиссер телефильма слепил коду, нарезав самые эффектные, по его
мнению, кадры, после чего под песню группы «ДДТ» пошли конечные
титры: «Черный пес Петербург – есть хоть что-то живое в этом царстве
облеванных временем стен? Ты молчишь, ты всегда в состояньи покоя
даже в тяжести самых крутых перемен…»

«Творчество, обреченное на забвение», – тяжко вздохнув, вспомнил
Аблеухов свое определение сущности телевидения. «Правда, в данном
случае больше подходит «осужденное», – подкорректировал он свою
старую оценку.

Отключив аппаратуру, Аблеухов достал из ящика стола лист бумаги
и чернильный «Паркер». Когда он сочинял тексты, которые считал
особенно важными, он всегда писал от руки. Это была давняя привычка
еще с университетских времен, и Аблеухов верил, что психомоторика
организма лучше знает, какая мысль имеет право дойти до слова
и до света, а какая – нет. Каллиграфическим почерком он вывел
название заметки:

Залепуха от Дыкленко

Иногда они возвращаются…»

Народная примета

На сленге тэвэшных журналюг термин «залепуха» имеет два
значения. Первое – негативное. Нечто, недостойное экрана. Откровенная
халтура, пердула. Второе значение свободно от оценок и ближе к
этимологии слова. Слепить и залепить. Смонтировать. Разумеется,
пустоту. Черную дыру в эфире.

Протухшее, как осетрина второй свежести, творение Дыкленко
парадоксально совместило оба значения (напомним, фильм снимали
летом, о чем забыли предупредить телезрителей: стояла страшная
жара, и продукты быстро портились); между тем, ничтоже сумняшеся,
своей беспардонной и разнузданной халтурой Дыкленко все-таки попытался
залепить глаза всей стране.

Понятно, что те, кто заказал Дыкленке залепуху, надеялся
на давешнюю харизму телекиллера. Вот только не учли того обстоятельства,
что харизма-то мнимая. Кем был густобровый Сергей до призыва под
знамена Березовского? Замкнутым и угрюмым ведущим второсортного
бонуса к «Вестям». Чем он так обаял своих хозяев, история умалчивает.
У каждого, как известно, свои методы. Метод Дыкленки был прост
и внятен, как сакральное слово из трех букв.

Тут всего один секрет. И не секрет даже, а так, мелочь.
Просто нужно поменьше рефлексировать и быть уверенным (как резиновый
член), что население огромной страны – это быдло, и этим фактом
все сказано. Так Серега Дыкленко стал говорящим фаллоимитатором.
Говоря народным языком, самотыком.

Ах! Какой славный был прайм-тайм! Страна со злорадным
вожделением собиралась у телеэкранов: посмотреть, как именно будут
«опускать». Пялить в виртуальную жопу, да не кого-нибудь, а столичного
мэра и бывшего премьера.

Аблеухов достал еще один лист бумаги, и в мозгу сама собой сложилась
видеоцитата из фильма Квентина Тарантино «Pulp Fiction» («Мягкий
вымысел»), только вместо Брюса Уиллиса и ниггера-мафиози с шутовскими
намордниками и выпученными глазами сидели испуганные Лужков с
Примаковым. Аблеухов отогнал видение, и по белому пространству
листа золотое перо «Паркера» продолжило свое четкое и стремительное
движение.

Так мужики на зоне радостно дышат, когда какого-то совсем
уж зарвавшегося отморозка более крутые и справедливые авторитеты
посылают лизать парашу.

Испив вонючей самогонки, закусив, чем бог пошлет, рыгнув,
или, пардон, пернув для приличия, вся люмпенизированная Россия
усаживалась у чудо-ящика с напутствием: «Ну давай, Серега, вставь
им!»

И Серега давал. И Серега вставлял. Аппелируя к самым
низменным инстинктам. Передергивая. Издеваясь. Шаманствуя.

Потом были выборы, занавес закрылся, и Серега стал не
нужен… Нет, он еще гонял на своей «Ямахе», сбивая случайных прохожих.
Публично ударялся в буддизм и вступал в компартию. Брил грешную
башку и посыпал ее пеплом взорванных в Москве многоэтажек.

Но прайм-тайм говорящих самотыков прошел. Так что Дыкленке
по-любому пришлось бы сменить амплуа. А изменив своему амплуа,
он выглядит как карикатура на бойких и изобретательных спецкоров
из «Надысь». И можно простить Сереге его жалкие потуги стяжать
лавры Невзглядова. Грустно улыбнуться, узнав из его уст о том,
что герои Достоевского на досуге, оказывается, штудировали Ницше.
Умилиться забавной ямочке на попе телеведущего, бесстрашно продемонстрированной
всему миру. Внутренне солидаризироваться с предпочтениями: иной
раз и вправду лучше оттянуться в кабаке, а не в музее.

Проект Дыкленко провалился не поэтому (хотя и был сделан
в жанре, который называется «Прогулялись, водки попили, заодно
и передачу сняли»).

Да, можно унизить человека. Развенчать любой миф. Выкинуть
труп вождя из Мавзолея или нагадить в храме. Наконец, можно (если
шибко постараться) даже самого себя, любимого, в рот…

Аблеухов остановил движение руки, выбирая глагол; был большой
соблазн написать нецензурное слово. Но соображения публикабельности
заставили выбрать предикат с меньшей степенью экспрессии:

…трахнуть. Нельзя сделать одно. Замарать выбор народа,
который смутно (пока!), но осознает себя европейцем. Который не
хочет прозябать в воспетой Есениным «стране негодяев», где нет
приличных туалетов, а неведомо откуда возникший Цзе Чжуан грозит
револьвером, и тысячи Чекистовых и Замарашкиных, задрав штаны,
бегут исполнять его злую волю.

Литературная память исправно поставляла Аблеухову с трудом интерпретируемые
ассоциации (природа которых ему самому была не до конца понятна),
и он уже хотел вычеркнуть последнее предложение, но внутреннее
чутье, а точнее, рука, подсказали, что нужно просто побыстрее
закругляться. Необходима была эффектная пуанта, и дисциплинированный
мозг сенатора без промедления родил нужную концовку.

Объяснять таким, как Дыкленко, что обустройство новой
страны – дело не одного дня, и даже не одного года, значит зря
терять время. Какой интерес жить в ухоженной, благополучной России?
Дыкленки чувствуют себя более или менее адекватно лишь тогда,
когда их шикарные штиблеты со шпорами втаптывают в чернозем очередную
жертву, а предел их мечтаний – автопрогулка на личном «Хаммере»,
и главное, чтоб грязь из-под колес весело летела на лица напуганных
врачей и педагогов, десятилетиями ждущих на забытой остановке
все один и тот же метафизический автобус.

Разумеется, Аблеухов понимал, что определение «метафизический»,
здесь не совсем уместно, и что вся эта синтаксическая конструкция
в целом звучит несколько коряво, но он давно убедился на личном
опыте, что именно такие фразы и запоминаются лучше всего, обрастая
затем другими и новыми смыслами, а если повезет, обретая свою
маленькую, но суверенную мифологию. Он всегда отдавал себе ясный
отчет в том, что, собственно, сочиняет: отзыв на диссертацию или
заметку в бульварную газету. При этом, вне всяких сомнений, ментальный
резонанс газеты в тысячи раз превосходил то случайное возмущение
смысловой поверхности бытия, которое производил даже самый образцовый
научный доклад.

Поэтому недрогнувшей рукой он крутанул колесико шаттла, и в окошечке
телефонного аппарата высветился номер факса известной телекритикессы.

Внизу текста он подписал: «Дорогая Ирочка, привет тебе, привет!
Не в службу, а в дружбу. Пристрой, пожалуйста, писульку. За мной
не заржавеет. Целую. Всегда твой, А.А.» Аблеухов размашисто расписался
и стал засовывать листы в прорезь факса. Аппарат жадно, как голодный
студент, сожрал рукопись. Аблеухов скрепил листочки степлером,
поставил число «30.09.2007» и поместил сочинение в толстую папку
с титулом «Периодика».

«Ну что ж, пора и на службу», – решил Аблеухов, взглянув на часы.
Ежедневно, примерно в половине десятого, сенатор-трудоголик отправлялся
на работу, и почти каждый день он спрашивал у

– Коля встал?

– Нет. Спит еще.

– Когда же, так сказать?..

– Да уж, встает Коля поздновато…

Не дослушав ответа, Аблеухов спустился в холл. Судьба сына, который
вел беспорядочный образ жизни, вечерами пропадал неизвестно где
и спал до обеда, волновала Аблеухова, строгого, но заботливого
родителя. После того как жена Анна вероломно покинула их семейный
очаг, взаимоотношения между отцом и сыном (и раньше не очень теплые)
совсем разладились. Они почти не общались, и Аблеухов был вынужден
закрывать глаза на поведение сына, убеждая себя, что время излечит
невроз, спровоцированный скандальной семейной драмой.

Накинув легкое серое пальто и натянув замшевые перчатки, Аблеухов
взглянул на свое бледное отражение в зеркале:

– Слушай, Семеныч…

– Да.

– Чем вообще Коля занимается?

– Да ничем.

– То есть?

– Запрется в комнате и торчит в Интернете.

– В Интернете?

– Или бродит по комнатам в халате.

– Значит, в халате?..

– Недавно встречался…

– С кем?

– С дизайнером по спецэффектам.

– Что за дизайнер?

– С «Ленфильма», как я понял.

– Хмм… Зачем?

– Полагаю, собирается на маскарад… В клуб «Гиза».

– А… Ну понятно.

Аблеухов вздохнул и вышел в открытую охранником дверь; там, на
улице, его уже ждал бронированный «Мерседес».

На крыше соседнего здания притаился видеооператор. Сверху, в равнодушный
прицел объектива, он видел кусок трехмерной реальности. Плотная
влага спускалась на улицы и проспекты, крыши и тротуары, заползала
под воротники прохожих, которые все, как один, почему-то тоскливо
озирались вокруг и вздрагивали от прикосновений невидимых вирусов,
погружаясь в тяжелый грязный туман, окутавший город.

Массивная дверь желтого роскошного дома распахнулась, и видеокамера
успела зафиксировать ГАИшника, проходящего мимо; сенатора Аблеухова,
быстро усевшегося на кожаный диван «Мерседеса»; телохранителя,
услужливо хлопнувшего дверцей. «Мерседес», утробно заурчав, скрылся
в тумане, а ГАИшник застыл на месте и несколько минут всматривался
вдаль, – туда, куда проехала автомашина. Туда же устремился и
взгляд объектива, запечатлевший грандиозную панораму: вид на мост
и пространство реки, где блекло вырисовывались испуганные контуры
Васильевского острова.

Аблеухов покачивался на подушках сиденья, осознавая, что от неизбывной
уличной мерзости, от людских толп и коварных планов недругов его
отделяет обшивка бронированного салона. Именно здесь и сейчас,
в черном лакированном автомобиле, он наслаждался ощущением подлинной
безопасности, чувствуя себя единственным центром мироздания.

Мышление Аблеухова было устроено наподобие сложного кибернетического
механизма, где каждый уровень сознания функционирует по своим,
особенным, законам. На поверхности преобладали рациональная ясность
и формальная логика; сенатор не терпел вещей и явлений, которые
трудно или невозможно объяснить; планиметрия его представлений
не допускала изломанных линий, нонсенсов и недомолвок.

Чуть глубже, в многослойном потоке памяти, бродили, сталкиваясь
и цепляясь, бесчисленные обрывки когда-то прочитанных текстов,
стихотворных и прозаических, бесконечные цепочки цитат и силлогизмов,
слепки и отражения визуальных образов. Когда Аблеухов предавался
вдохновению, он легко активизировал мнемонические ресурсы, и тогда
на свет рождались неожиданные ассоциации и каламбуры (иногда,
правда, больше похожие на банальные ляпсусы).

В юности он старательно избавлялся от этих мыслительных огрехов,
как от незаконнорожденных детей, зачатых непредсказуемой творческой
потенцией, однако с возрастом научился ценить случайные сближения,
догадываясь, что именно в них-то подчас и заключается искомая
самобытность смысла. Так, перечитывая заметку, посвященную Дыкленко,
он не мог не заметить, что в аллюзию на есенинскую «Страну негодяев»
вкралась неточность: законное место персонажа самовольно занял
его двойник: вместо Литзы Хуна в тексте поселился некий Цзе Чжуан.
Из каких таких примечаний явился этот китаец, поначалу было не
совсем ясно, но, покопавшись в подсознании, Аблеухов понял, что
в его сочинение пробрался брат Литзы Хуна, убежавший из романа
Пелевина.

Аберрация получилась настолько изящной (заметить подмену мог только
весьма проницательный читатель), что сенатор не стал исправлять
написанное, полагаясь как на невежество, так и на пресыщенность
публики: в любом случае ошибка воспринималась как особый художественный
прием, свидетельствующий о прихотливости мышления автора. Тот
факт, что текст будет напечатан под чужой фамилией, мало волновал
сенатора.

И, наконец, в самой глубине, где-то в подкорке, кипела лава переживаний,
там бурлила и закручивалась в спираль целая вселенная, всплески
и прорывы которой пугали Аблеухова, прежде всего потому, что эта
неучтенная энергия жизни никак не укладывалась в те стереоскопические
схемы реальности, которые рисовало его воображение, и внутри которых
он привык существовать.

В это время, на другой стороне Невы, на Васильевском острове,
в глубине семнадцатой линии, из подъезда большого серого дома
с мансардой вышел некий молодой человек. Прежде чем оказаться
на улице, он проделал медленный путь по темной обшарпанной лестнице,
спустившись с высоты шести этажей. Необходимо заметить, что он
был удивительно похож на легендарного битла Джона Леннона, но
не на Леннона в принципе, а на известный фотопортрет, напечатанный
во вкладыше к «Белому альбому». Растрепанный и потусторонний облик
этого «как бы Леннона» намекал на ночные бдения с использованием
запрещенных препаратов.

Псевдо-Леннон был одет в черное полупальто (явно из секонд-хэнда),
поношенные джинсы фирмы «Ливайз» с классической дырой на колене
и американские военные ботинки на толстой рифленой подошве. Двухдневная
щетина, поднятый воротник и нелепая хозяйственная сумка в руке
довершали его несколько потрепанный и раздолбайский внешний вид.

Спускаясь вниз, субъект, похожий на Леннона, чуть не упал, поскользнувшись
на банановой корке, но, к счастью, успел ухватиться свободной
рукой за перила, при этом другая рука, державшая сумку, описала
в воздухе нервный зигзаг. Желание во что бы то ни стало сберечь
ношу заставило его двигаться осторожней, и когда на пути повстречался
сантехник, тащивший вверх по лестнице чугунную батарею парового
отопления, молодой человек постарался оградить себя от нежелательных
контактов.

(Очевидно, предмет, помещенный в сумку, был особенно ценной и
хрупкой вещью).

Когда же псевдо-Леннон спустился к выходу и уже собирался открыть
дверь, у его ботинок, фыркнув и задрав хвост, ощетинилась черная
кошка. Зажав в зубах куриную внутренность, подлое животное пересекло
дорогу. Это был дурной знак, и нежное лицо незнакомца передернулось
судорогой отвращения и досады. Он толкнул дверь (с внешней стороны
было размашисто накарябано: «Sex Pistols» и ниже: «Кто болеет
за «Зенит», у того всегда стоит») и вышел во двор-колодец, сплошь
залитый рыхлым асфальтом. В центре двора сгрудился строительный
мусор, когда-то насыпанный рабочими, да так здесь и забытый. Незнакомец
с ненавистью поглядел в сторону центра, сжал в кармане кулак,
и двинулся к мосту имени Лейтенанта Шмидта.

Плотный смог скрывал от взгляда любое движение: уже на расстоянии
примерно трех метров всякий объект терял свои очертания, превращаясь
в серую безликую массу. На экране восприятия мелькали силуэты
автомобилей, стертые лица прохожих, дрожащие контуры зданий. Вместе
с тонкой пылью дождя под воротники прохожих проникали вездесущие
вирусы; среднестатистический горожанин, вдруг выскакивая из тумана,
тоскливо озирался вокруг и тут же пропадал в бесконечном течении
таких же, как он, жителей города. Убегая из одной бесконечности
в другую, он спотыкался о набережную, где заканчивалось все: уличный
шум, поток машин, всевозможный субъект, – здесь был край земли
и конец бесконечности.

Шофер притормозил у перекрестка, пропуская автобус, и Аблеухов,
очнувшись, посмотрел в запотевшее стекло «Мерседеса». В полуметре
от автомобиля стоял молодой человек с хозяйственной сумкой, и
Аполлону Аполлоновичу внезапно показалось, что сейчас пешеход
резко метнет содержимое сумки на крышу автомобиля, и сразу прогремит
мощный губительный взрыв.

Глаза незнакомца расширились и блеснули вполне осознанной и откровенной
злобой.

Лицо сенатора передернулось тиком, глаза закатились, а руки подлетели
к груди, как будто он интуитивно пытался защититься…

Сердце бешено заколотилось, дыхание прервалось, и внутри грудной
клетки родилось ощущение быстро растущего багрового шара, готового
разорваться на части.

Видение длилось буквально пару секунд, шофер нажал на газ, и незнакомец
растворился в тумане.

Псевдо-Леннон вошел в зал ресторана «Летучий Голландец» и огляделся.
Интерьер помещения имитировал палубу парусного корабля: столики
располагались между декоративных мачт, натянутых канатов, веревочных
лестниц, брезента и дубовых бочек. Там, где находилась барная
стойка, можно было разглядеть внушительных размеров штурвал, судя
по всему, настоящий. На стене висела огромная картина, изображавшая
обломки шведской эскадры, и грозного Петра Великого на переднем
плане, простершего руку куда-то вдаль, согласно замыслу художника,
видимо, показывавшего на запад.

Посетителей было немного, только у чугунной пушки, дуло которой
было направлено в окно-иллюминатор, что-то бурно отмечала компания
подвыпивших мужчин, физиономии и одежда которых как бы пародировали
предвзятые представления о «новых русских»; да в дальнем углу
устроился маленький бородатый человечек, поразительно похожий
на телесатирика Шандеровича. Бородач дружелюбно подмигнул вошедшему.
На его столе блестела ополовиненная бутылка, желтели и пенились
две кружки пива и призывно дымилась объемная тарелка с вареными
раками.

Не имея доступа к секретным досье ФСБ, воспользуемся скудной и
маловразумительной информацией, размещенной на сайте «www.soprotivlenie.biografii_izgoev.ru»
(так что вся ответственность за достоверность предоставленных
сведений лежит на составителях сайта):

«…Дудкин Александр Иванович. Родился 14 июня 1975 г.
в ГДР, в семье офицера-танкиста. Среднюю школу окончил в Подмосковье,
куда после развала Советского Союза была выведена одна из бронетанковых
частей западной группы войск. В 1992 году Дудкин поступил на журфак
МГУ и почти сразу начал сотрудничать с российскими и зарубежными
информагентствами. В 1998 году вступил в НБП. Партийный псевдоним
– Неуловимый. По данным агентуры спецслужб, был активным разработчиком
акции НБП по вторжению в Казахстан. После ареста группы Лимонова
ушел в подполье. В настоящее время находится в федеральном розыске
за экстремистскую деятельность. Как утверждают некоторые источники,
с марта 2003 года Дудкин вошел в боевую организацию «Новой Красной
Армии». Приметы: рост выше среднего, телосложение нормальное.
Волос темный, густой, слегка вьющийся. Лицо овальное. Глаза круглые,
веки чуть припухшие, правая бровь приподнята. Подбородок маленький,
заостренный. Рот меньше среднего, губы полные. Особые приметы:
левша, на груди татуировка в виде свастики, на правой ноге родимое
пятно в форме Австралии. Фоторобот прилагается. Примечание: имеются
сведения, что внешность изменена при помощи пластической хирургии».

Дудкин сел на высокий стул у стойки и заказал «Кровавую Мэри».
Залпом выпив содержимое стакана, он впервые за несколько часов
испытал острое и радостное чувство внутреннего просветления. Ощущение,
вызванное алкоголем, было похоже на оргазм: сознание вырвалось
из черепной коробки и с невероятной скоростью вертелось вокруг
организма. Словно с того света донеслись пьяные голоса «новых
русских»:

– Ну что ты сидишь тут и бычишь? На вот, закуси бананом.

– Сам его жри. Как вспомню, что некоторые бабы их в манду засовывают,

блевать хочется.

Дудкин вспомнил едва различимые черты испуганного лица Аблеухова,
защищенного тонированным пуленепробиваемым стеклом «Мерседеса»,
и выдохнул:

– Еще коктейль.

Повторив заказ, он тупо уставился в экран маленького телевизора,
стоявшего на краю стойки между образцами предлагаемой рестораном
закуски. Некий эксперт объяснял, в чем на его взгляд заключается
смысл терроризма.

– Теракт, – грузил эксперт, – не обычное преступление, а действие,
имеющее сверхзадачу. Поэтому в каждой устрашающей акции определяющим
фактором является провокативная функция. В свою очередь провокация
имеет две стороны: внешнюю, зримую, и внутреннюю, скрытую от глаз
обывателя. Внешняя цель маячит на поверхности, чаще всего она
эксплицируется в форме ультиматума террористов. К примеру, декларируемая
миссия чеченцев, захвативших заложников на мюзикле «Норд-Ост»,
выражалась в абсурдном требовании остановить войну в Чечне. На
самом же деле (если следовать тайной доктрине Бараева) захват
«Норд-Оста» – это призыв к дальнейшей эскалации конфликта. Так,
собственно, и вышло. Подлинная цель Ивана Помидорова – вызвать
огонь на себя. Тут уместны любые исторические аналогии. Поджог
Рейхстага, Хрустальная ночь, поход на Дагестан. Результат – всегда
обратный. Если бы Гитлер не устроил Холокост, у евреев до сих
пор не было бы своего государства. Нацизм – классический случай
мощнейшей провокационной интриги, разыгранной на политической
карте Европы. Другое дело, что сам Гитлер это вряд ли осознавал.
Зато это понимали наиболее проницательные мыслители современности.
Художник Сальвадор Дали так прямо и заявил, дескать, Гитлер развязал
войну, руководствуясь единственным желанием – войну проиграть.

Дудкин вздрогнув, тревожно закрутил головой: «Бляха-муха, где
же сумка?!» Сумка как ни в чем ни бывало валялась под ногами.
Он заказал чашку кофе, взял со стойки газету и пересел за столик.

Шандерович, уже изрядно опьяневший, весело подмигнул:

– Не выпьете в моей компании?

– Спасибо, я только что, – ответил Дудкин, прикрыв сумку газетой,
а сам подумал с досадой: «Точно, эфэсбэшник. Следят, суки. Куда
запропастился Липпанченко? Где он, дьявол, ходит?»

30 сентября 2007, ближе к полудню

В видоискателе – автомобиль «Audi»-80, в салоне которого различаются
два силуэта. Первый, за рулем, – человек небольшого роста и тщедушного
телосложения. Особая примета: крупная бородовка у носа (Морковин).
Второй – довольно тучный мужчина в коричневом костюме и ярком
галстуке (Липпанченко).

Л и п п а н ч е н к о: Уфф… Ну вчера и нажрались!..

М о р к о в и н: Что отмечали?

Л и п п а н ч е н к о: А что обычно русский человек в конце недели
отмечает?

М о р к о в и н: Понятно… (включает радио)

Д и– д ж э й: Осенняя пора, очков очарованье, последний день сентября,
суббота, в Питере пасмурно, мелкий дождь, густой туман, t – 12-15
градусов по Цельсию, а толпы горожан, набив сумки провизией, уже
толкутся на перронах в ожидании пригородных электричек или заводят
моторы личных автомобилей. Конец дачного сезона. Пора вскапывать
землю и сеять чеснок!.. (звучит песня: «…Я загибаюсь на работе,
потом бухаю, потом в блевоте…»)

М о р к о в и н: Хмм?..

Л и п п а н ч е н к о: Здесь…

М о р к о в и н: Я так и думал. Меры приняты. Это на случай, если
бы вы не показали мне «объект» у моста.

Л и п п а н ч е н к о: Какие еще такие приняты меры?

М о р к о в и н: В ресторане сидит мой человек.

Л и п п а н ч е н к о: Черт возьми! Сколько раз повторять, никакой
самодеятельности!

М о р к о в и н: Хотел как лучше.

Л и п п а н ч е н к о: Твое «как лучше» перепутает все карты.
Не дай Бог, сорвешь операцию, – пойдешь под статью.

М о р к о в и н: Не сомневайтесь. Операция налажена, как часовой
механизм.

(Радио: «…и нету в жизни ни хуя, этого, как его, счастия…»)

Л и п п а н ч е н к о: Да. Должен предупредить, что, судя по всему,
у «объекта» начинается обострение болезни. Так что советую быть
осторожней…

М о р к о в и н: Обострение?.. И в чем оно выражается?..

Л и п п а н ч е н к о: Откуда я знаю? Я же не психиатр. Да и врач
тут вряд ли сразу въедет… Запущенный случай… (закуривает сигарету)
Один Бог ведает, что у него в черепушке творится…

М о р к о в и н: Может, дьявол?..

Л и п п а н ч е н к о: А?..

М о р к о в и н: Дьявол, говорю, знает…

Л и п п а н ч е н к о: Не важно… Я в метафизику не лезу. Но по
всем признакам «объект» становится опасен для окружающих, но в
первую очередь для себя… самого… Потому-то и надо спешить. Сроку
у нас неделя, ну, максимум дней десять… Все. Потом – аллес, туши
свечи…

М о р к о в и н: Что, так серьезно?..

Л и п п а н ч е н к о: Я с ним не первый день общаюсь… Присмотрелся.
Книжки кое-какие полистал… Юнга, бля, Кандинского… Псевдоглюки
какие-то… Без поллитры на разберешься…

М о р к о в и н: А это что такое?

Л и п п а н ч е н к о: Я и сам не до конца вникаю, но если сформулировать…
(долгая пауза)

Радио:

Ди-джэй: А вы замечали, что когда на Питер опускается туман, город
похож на дно гигантского аквариума, и мы как бы ползаем по декоративным
улицам и этажам, как черви, не подозревая о том, что вверху кипит
своя – неведомая нам – рыбья жизнь?..

М о р к о в и н: Во Трахтенберг дает!.. Совсем там, что ли, охуели…

Звучит песня Б.Г.: «Какие нервные лица – быть беде; я помню было
небо, я не помню где. Мы встретимся снова, мы скажем «привет!»
– в этом есть что-то не то…»

Л и п п а н ч е н к о: Ну.. Как бы это объяснить… Когда к психу
приходит галлюцинация, то он полностью уверен, что она существует
на самом деле… Ну там, чертиков с плеча смахивает, в НЛО из ружья
стреляет… Потом психа лечат, и он понимает, что был болен, а теперь
вот вылечился и здоров…

М о р к о в и н: Я так себе это примерно и представлял.

Л и п п а н ч е н к о: Ага, так вот псевдоглюк – это другое… Он
к тебе приходит, а ты говоришь ему: опа… Я тебя вижу, заходи в
гости, друг. То есть осознаешь, что он – глюк… А ты сам вовсе
не болен, потому что мир как раз так именно и устроен.

М о р к о в и н: Не понял разницы!..

Л и п п а н ч е н к о: И правда, врубиться сложно, если сам ничего
подобного не испытывал… (пауза) Ну вот, к примеру, заявляется
к тебе Чертяка… Мумий Тролль какой-нибудь…

М о р к о в и н: (крестится) Спаси Господи…

Л и п п а н ч е н к о: Что ты будешь делать?..

М о р к о в и н: Вот так вот прямо и заявляется?..

Л и п п а н ч е н к о: Ну да! В дверь звонит, копытами стучит…

М о р к о в и н: Не знаю… В больницу побегу.

Л и п п а н ч е н к о: Ни хера подобного!.. Ты перво-наперво обосрешься
со страху, а вот потом, если в окошко не сиганешь, может и осмелишься
в больницу позвонить.

М о р к о в и н: Понятно…

Л и п п а н ч е н к о: Не-а. Ничего тебе не понятно. Кто ж тебе
поверит? Считай, диагноз у тебя в кармане, так? Карьера на смарку…

М о р к о в и н: Так…

Л и п п а н ч е н к о: А ты его, Чертяку, видел?.. Так?..

М о р к о в и н: Ну видел…

Л и п п а н ч е н к о: Вот это и есть обычный глюк. На фоне классического
расщепления сознания…

М о р к о в и н: А псевдо?..

Л и п п а н ч е н к о: В том-то вся и фишка, что сначала выглядит
это все, как обыкновенная галлюцинация, но есть принципиальное
отличие… Установка, так сказать…

М о р к о в и н: Какая?..

Л и п п а н ч е н к о: Приходит Чертяка, а ты трезво так осознаешь,
что никакой это не Чертяка, а имагинация твоего собственного воображения…
(пауза) То есть тут не сам черт этот хренов важен, а твоя рефлексия
о нем… (пауза) Ты – это ты, а черт – это форма твоего мышления,
выскочившая в мир…

М о р к о в и н: Ну и ну?.. Объективация образа?

Л и п п а н ч е н к о: Скорей материализация сознания… Причем
творческая… Ты начинаешь понимать, что сам к этой тряхомундии
и причастен… Творишь его, сочиняешь, фантазируешь…

М о р к о в и н: Да! Чего только в жизни не бывает…

Л и п п а н ч е н к о: Видишь, насколько все сложнее… Ты не просто
галлюцинируешь. Ты признаешь это за нормальный порядок вещей.

М о р к о в и н: Значит, с нашим «объектом» и происходит нечто
подобное?

Л и п п а н ч е н к о: В том-то и дело. С виду вроде обычный человек,
а внутри… Заглядывать не советую…

М о р к о в и н: И чем это чревато?..

Л и п п а н ч е н к о: Тем, что рано или поздно он начинает выход
искать… По типу компьютерной головоломки… Ведь вокруг него не
вещи, а знаки. Как там у Августина? Не «резы», а «сигнумы». Причем
сплошняком…

М о р к о в и н: Это как?..

Л и п п а н ч е н к о: Он убежден: все происходит не случайно,
а обладает особым значением, которое только тогда осознать можно,
когда поймешь некий общий смысл. Концептуально и целиком в знаковую
реальность врубишься…

М о р к о в и н: Лес, полный символов?.. Мудрено… Ничего не скажешь…

Л и п п а н ч е н к о: А ты думал? Это тебе не хухры-мухры… Отсюда
тактика поведения с «объектом»…

М о р к о в и н: Слушаю внимательно…

Л и п п а н ч е н к о: В случае чего ты ему как бы подыграть должен…
Влезть в его систему смысловых координат. Проникнуть в игрушку…
(закуривает сигарету) Понимаю, это сложно… Но другого пути нет…
Вот я, например…

М о р к о в и н: ?..

Л и п п а н ч е н к о: Для меня главное что?.. Не совершить какой-нибудь
ошибки. Глупость не сморозить. Не выйти из придуманного образа…
Он – террорист, и я – террорист. Циркулюс вициозус. Вокруг этого
и строится игра, развивается диалог… Если хочешь, этакая спонтанная
драма… Понимаешь, как получается? Взять, к примеру, нас с тобой…
Кто мы для «объекта»?..

М о р к о в и н: Псевдоглюки?..

Л и п п а н ч е н к о: Именно… И никто другие. Псевдоглюки и есть.
Отсюда и нужно плясать…

М о р к о в и н: Вопрос можно?

Л и п п а н ч е н к о: Конечно…

М о р к о в и н: А вот как понять, в какую сторону двигать? На
что отзываться? Понять, с кем, собственно, дело-то имеешь?..

Л и п п а н ч е н к о: А вот тут как раз все просто… (нрзб) Можно
по одежке… (нрзб) А потом – действуешщь по интуиции… (туша сигарету)
Ну, не мне тебя учить…

М о р к о в и н: Иногда и поучиться незазорно. У страших-то товарищей…

Л и п п а н ч е н к о: Ну-ну… Что ж, мне пора. Желаю успеха. Не
забудь, всем троим предстоит сыграть свою роль… <нрзб> сенатор
Аблеухов… <нрзб> Коля Аблеухов… <нрзб> Дудкин…<нрзб>…Словом,
концертное трио, где Россия – зрительный зал.

Крупный мужчина в коричневом костюме вылезает из автомобиля, рассеянно
глядит на шпиль Петропавловки и входит в ресторан «Летучий Голландец».

Дудкин вспомнил телепередачу, которую смотрел когда-то ночью.
Кажется, это было ток-шоу для интеллектуалов «Кондом», посвященное
проблеме так называемого «двадцать пятого кадра». Его тогда поразил
один факт из истории кино. Оказывается, если фильм Дэвида Финчера
«Fight Club» просматривать в замедленном воспроизведении, то в
нем можно обнаружить много скрытых кадров, незаметных при обычном
просмотре. В кульминационные моменты действия главному герою является
его галлюцинация, Тайлер Дерден.

Внимание Дудкина зацепил не визуальный прием, продиктованный замыслом
романа Чака Паланика, а те сходные ощущения, которые и ему самому
приходилось испытывать. Он чувствовал, что скрытые кадры постоянно
окружают его в жизни, правда, заметить их при обычном освещении
не представлялось возможным; и только доведя свой мозг до алкогольного
психоза, то есть до того особого состояния, когда время вдруг
начинает замедляться, и появляется редкая возможность фиксировать
восприятие на вкраплениях д р у г о й реальности, он мог убедиться,
что невидимый мир постоянно присутствует рядом и его даже можно
коснуться физически, чуть ли не руками потрогать.

Нарколог объяснил, что это всего лишь «delirium tremor», но Дудкин
не поверил врачу, ибо страх был слишком реален и вовсе не походил
на безобидные мультяшки. Потом, балуясь с видеомагнитофоном, он
прокручивал «Fight Club» при помощи шаттла, и скрытые кадры не
обнаружились (вероятно, для того, чтобы действительно что-то разглядеть,
нужен был компьютер и хороший монитор), зато в самом конце фильма,
уже перед титрами, он наткнулся на изображение огромного пениса,
и эта режиссерская находка показалась ему великолепной метафорой
жизни, дескать, голосуй – не голосуй, все равно получишь… известно
что. Так что и заморачиваться на сей счет не стоит.

Дудкин вздрогнул. Он явственно почувствовал и даже внутренним
зрением увидел, как Липпанченко поднимается по лестнице ресторана.
Вот-вот войдет, но… толстяк не входил. За воротник проникла какая-то
гадкая слизь и протекла по позвоночнику; и только когда Дудкин
отвернулся от двери, неприятная тучная фигура, скрипнув половицею,
возникла в дверном проеме.

Желтоватое, гладко выбритое, лоснящееся лицо Липпанченки плавало
во втором подбородке. Коричневый в полоску костюм облекал рыхлое
тело; грудь украшал заколотый стразом атласный галстук с до неприличия
вызывающим рисунком: дурашливые человекообразные пенисы играли
в футбол; на ногах у Липпанченко блестели желтые лакированные
ботинки.

Заняв место за столиком, толстяк радостно воскликнул:

– Человек!.. Салатиков!.. И коньяку! Там у вас бутылка на мое
имя записана.

По соседству назревала драка:

– Ты со мной пил?

– Пил.

– Жрал?

– Жрал…

– И какая же ты после этого, с позволения сказать, свинья!..

Вглядевшись, Дудкин понял, что его так беспокоило: неподалеку
«оттягивался» не кто иной как модный актер Сергей Безруков со
своей «бригадой».

– Сейчас окончательно набухаются и приставать начнут, – вместо
приветствия

сказал Липпанченко и небрежно бросил на стол навороченную модель
мобильного телефона фирмы «Нокиа».

– Осторожно! – вскрикнул Дудкин, увидев, что толстяк собирается
облокотиться на сумку, накрытую газетой. Это был свежий номер
«Независимой». На первой полосе красовалась большая цветная фотография
сенатора Аблеухова. Статья называлась: «Вот Абляухов над Россией
простер совиные крыла», а подзаголовок вопрошал: «Станет ли сенатор
Аблеухов преемником Путина?»

Липпанченко, шурша, снял газету и увидел сумку. Его губы дрогнули:

– Это… о н а и есть?..

– Да, о н а и есть.

Рот Липпанченко, внешне напоминавший маслянистые ломтики на кусочки
порезанной семги, продолжал дрожать.

– Как ты, Саша, скажу я тебе, неосторожен, – он протянул к сумке
толстые, с обгрызанными ногтями, пальцы. – Ведь еще одно движение,
и случилась бы… катастрофа.

Он опасливо поднял сумку в воздух и осторожно переложил ее на
стул.

– Ну да, соскребали бы нас сейчас с потолка, – ядовито сострил
Дудкин, наслаждаясь смущением Липпанченко. (В скобках добавим,
что Дудкин давно и как-то немотивированно ненавидел собеседника,
но рационально истолковать это чувство неприязни не мог).

Официант накрыл на стол.

– Ну, накатим, что ли?

– Накатим…

Они выпили и закусили. Между тем по соседству обстановка накалялась.

– Отъебись!..

– А ты свиньей не обзывайся, а то можно и в торец получить!..

– Да я не обзываюсь.

– Обзываешься. И бабками попрекаешь. Не западло? Вчера ты башлял,
сегодня

я башляю.

– Просто не надо волну гнать!.. Ты меня что, за лоха держишь?

Липпанченко покосился на стул:

– Вот что, Саша, родной мой. Эту сумку… сегодня же доставишь к
Коле…

– Аблеухову?

– Да. На хранение.

– Но о н а и у меня может прекрасно храниться.

– Неудобно. Не забывай: тебя в любой момент могут арестовать.
А там все

будет о’кей. Как-никак, дом сенатора, все дела…

Прямо к лицу Дудкина прилипло узколобое мурло собеседника: пытливые
сверлящие глазки притаились в орбитах, губы вздрагивали, посасывая
воздух; и Дудкину почудилось, что за желтыми прокуренными зубами
раздается не человеческий шепот, а шелест сотен муравьиных членистых
лапок. Коричневый пиджак Липпанченко напоминал ему цвет обоев,
которыми была обклеена его мансарда на Васильевском острове. С
этим цветом у него ассоциировалось расстройство сна, вот уже несколько
месяцев доставлявшее страшные муки. Бессонница заставляла часами
всматриваться в пустоту, и тогда комнату посещала некая монголо-семитская
физиономия. Глюк повторялся по несколько раз за ночь, но утром,
в свете дня, подходя к стене в упор, Дудкин видел только темное
пятно отсыревших обоев.

– Извини, Николай Степаныч, ты, случайно, не монгол?

– Что за странный вопрос?

– Да так, показалось…

– Во всех русских течет монгольская кровь.

– Да? И еврейская тоже?..

– В смысле?..

– Очень уж ты на латентного хасида похож.

– Почему на латентного? Не знал, Саша, что ты еще и параноидальный
жидофоб, которому везде евреи чудятся.

– Был.

– Почему «был»?

– Потому что теперь уже – нет.

– Идейное раскаяние, что ли?

– Еще чего! Просто я понял, что антисемитизм – это особо изощренная
форма

сионизма.

– ?

– Да все просто. Мировой сионизм и финансирует антисемитские движения…

– Зачем?

– Ну как зачем? Чтобы было куда пальцем тыкать и орать: «Караул!
Скинхэды! Наших мочат!…»

За соседним столиком ссора так и не переросла в драку, закончившись
неожиданным братанием:

– Дай-ка, дружбан мой, я тебя расцелую!..

– Ты что, голубой?

– Сам ты голубой…

Бармен включил радио, и вырвавшаяся из динамика песня заглушила
пьяные голоса: «Город-сказка, город-мечта, попадая в твои сети,
пропадаешь навсегда…»

Проснувшись, Коля Аблеухов прогуливался по комнатам, перемещаясь
из спальни в кабинет, затем в приемную, и обратно. Главным содержанием
кабинета были книги, с потолка до пола пестревшие цветными корешками.
Спальню занимала огромная, как в голливудских фильмах, кровать.

С того времени, как мать покинула их дом ради пошлого опереточного
артиста, Коля не вставал раньше полудня. Он забросил учебу в университете
и вел жизнь свободного художника, неделями не вылезая из электронной
сети.

Вдруг в дверь постучали.

Из коридора донесся глухой голос:

– Коля, там тебя спрашивают…

Аблеухов-младший открыл дверь.

– Кто?

– Посылку от дизайнера принесли…

– Аа… Ну тащите.

Через минуту коробка появилась в комнате, и Коля снова запер дверь
на замок. Он суетливо разрезал ленту и извлек наружу маску и костюм
главного персонажа культового ужастика «Кошмар на Улице Вязов».
Маска была сделана из силикона в ателье спецэффектов киностудии
«Ленфильм», причем настолько искусно, что, надев ее, у Коли возникла
полная иллюзия того, что в комнату вошел настоящий Фредди Крюгер,
отразившийся в зеркале.

Прикол заключался в том, что, вглядевшись в крюгеровы черты, зритель
понимал, что перед ним возник вовсе не Фредди, а президент Путин,
переодетый в Крюгера. Характерная шляпа, знаменитая режущая перчатка
и какой-то запредельный оскал, искажающий знакомые до боли черты,
довершали впечатление. Аблеухов-младший крутился перед зеркалом,
и из полумрака отражения на него глядел неведомый страдающий мутант,
явившийся из чужого кошмарного сна. Чрезвычайно довольный произведенным
эффектом, он бросил вещи на большое антикварное кресло, и его
лицо передернулось зловещей, почти инфернальной улыбкой.

На краю стола лежал «Кэмел» в мягкой пачке; в пепельнице дымилась
непогашенная сигарета. Липпанченко, громко чавкая, жадно поглощал
двойную порцию фирменного ресторанного салата, приготовленного
из копченой корюшки.

– И еще. В ближайшие дни советую на улицу не выходить. В городе

ожидаются массовые беспорядки, – Липпанченко смачно рыгнул. –
Менты совсем озверели. Могут и тебя ненароком прихватить. А нам
сейчас это ни к чему.

– Сейчас? – Дудкин попытался поймать бегающий
взгляд собеседника. – А потом, значит, будет кстати?

Липпанченко, переваривая пищу, откинулся на стуле и раскурил сигарету;
его щеки неопрятно лоснились.

– Ну что ты, Саша, к словам цепляешься? И сейчас. И потом. И всегда.
– Он засунул руку во внутренний карман пиджака и достал две влажные
мятые бумажки. – Вот, возьми. Двести евриков на текущие расходы.
Партия своих бойцов в беде не кинет.

Дудкин спрятал деньги в задний карман джинсов и разлил по рюмкам
остатки коньяка. Из колонок магнитолы неслась какая-то бесконечно
попсовая мелодия. Неизвестная певица мурлыкала текст, но его смысл
был настолько эфемерен, что, залетая в мозг, он не оставлял там
никакого следа, и Дудкин предположил, что данный амнезийный эффект
является следствием строго рассчитанного эстетического воздействия.
Как будто прочитав его мысли, Липпанченко вдруг спросил:

– Ты случайно не знаешь, почему все эти бесчисленные Маши Распутины
перманентно кал жуют?

– Случайно знаю, – деньги приятно грели ягодицу, и Дудкин решил
быть полюбезнее. – Потому что у нас народ по жизни панк. Что делать?
Естественная реакция на трэш-ландшафт. Непреодолимая тяга оттянуться,
расслабиться. Словом, снять напряжение. Хотя бы раз в неделю надо
собраться на какой-нибудь засранной кухне, попиздеть по душам.
Да так, чтобы лучшему другу морду разбить.

– Да, но при чем здесь попса? – Липпанченко, по-видимому, искренне

заинтересовался темой разговора.

– А при том, что, по сути, панк-рок – это обратная сторона попсы.
То есть попса голимая, только вывернутая наизнанку. Но структурально,
– Дудкин интонационно выделил термин, – попса и панк-рок это одно
и то же. Некоторые этот парадокс очень четко просекли. Взять,
к примеру, Сержа Гинзбура. Абсолютно попсовая музыка и непотребные
тексты. Все, разумеется, тащатся. Инцест, хуе-мое…

– Понятно. И какой ты делаешь вывод?

– Да такой, что все эти альтернативные понты только тогда чего-нибудь
стоят, когда прочно внедряются в массовое сознание. Иначе говоря,
обретают статус полноценного бренда. Известно ведь, что девяносто
процентов потребителей панк-рока – это чистенькие офис-менеджеры,
остервенело делающие карьеру, а на досуге сублимирующие отрицательные
эмоции.

Внимание Дудкина, возбужденное алкоголем, заострилось на пачке
«Кэмела»; картинка ожила, и вместо одного верблюда появилось сразу
два, да еще совокупляющихся, а в центре восприятия оказались периферийные
пирамидки и, особенно, мистический глаз, источающий лучи какого-то
эзотерического знания.

– Понимаешь, как оно выходит, – продолжил развивать свою мысль
Дудкин, подивившись прихотливости видения. – Что является главным
содержанием попсы, ее движущей идеей? Пиздострадание. Только если
попсовик манду обожествляет и на нее молится, то панк-рокер наоборот,
богохульствует. Помнишь такую группу «Красная Плесень»? Между
прочим, явно недооцененный социо-культурный феномен.

– Ну-ну, – Липпанченко понимающе улыбнулся.

– И так во всем, – Дудкин решил закруглить тему; он заметно опьянел,
и его мысли путались. – Всегда найдется некий стабильный процент
индивидуумов, готовых крушить общечеловеческие ценности. Вот им
и подсовывают артефакты, выражающие некий абстрактный квази-протест.
А на самом деле и Киркоров, и какие-нибудь «Тараканы» в одной
студии пишутся. А потом вместе коньяк пьют и посмеиваются.

Дудкин с сожалением посмотрел на дно пустой рюмки.

– Отсюда и понятие – «формат». Мы с тобой в одном формате, а президент
Путин – в другом. Раньше все больше эстетические или другие критерии
использовались. Это, допустим, талантливо, а то – бездарно. Добро
– зло. Аморально – банально. А сейчас критерий один: не-формат,
мол, и хоть ты тресни!

Липпанченко подхватил мысль:

– Ага. Или наоборот, любую туфту можно в рамки формата втиснуть.

– А почему? – Дудкин поднялся из-за стола и закончил речь стоя.
– Как ни крути, а пизда… тьфу ты, черт, попса – это основа жизни.
Простые движенья. Понятные истины. Как выражаются некоторые умники,
– докса.

– А это что такое?.. – спросил Липпанченко.

– Грубо говоря, всеобщий мыслительный отстойник. Этот термин еще
Аристотель придумал, а Барт его снова в научный оборот ввел.

Прогремел пушечный выстрел. Словно подчиняясь полуденному сигналу,
за окном сработала вселенская фотовспышка: осеннее солнце разогнало
серый туман, и полароид действительности мгновенно произвел очередной
глянцевый снимок: Дудкин и Липпанченко, застигнутые врасплох небесным
папарацци, застыли в случайных позах, с открытыми ртами, не догадываясь
о том, что в божественной спецслужбе давно заинтересовались их
более чем подозрительным знакомством.

Мокрая осень кружила над СПб.

Последний сентябрьский вечер мерцал, как иллюминация кислотной
дискотеки. Зеленоватым роем проносились обрывки облаков, сгущаясь
в желтоватый дым, припадающий к крышам. Острый шпиль Петропавловки,
как шприц наркомана, пронзил венозное небо. Коля вспомнил набоковские
строчки: «…Нева, лениво шелестя, как Лета льется. След локтя оставил
на граните Пушкин…»

Он облокотился на чугунные перила моста и стал напряженно всматриваться
в бурлящую невскую воду. Вокруг повисла бледно-серая гниль, и
Коле показалось, что где-то неподалеку в реку опустили гигантскую
спираль кипятильника, и скоро от воды повалит густой, пахнущий
болотом и изменой пар.

Воспоминания о несчастной любви охватили его: он как бы со стороны
увидел ту роковую ночь, когда навязчивая мысль о самоубийстве
окончательно овладела его психопатическим рассудком, и он, одуревший
и рыдающий, выбрав момент, перегнулся через перила, закинул правую
ногу… да так и застыл, как живой памятник неизвестному суициднику.
Коля не умел плавать, и прыжок с моста означал бы верную смерть.

Любовная история четы Лихутиных была похожа на патентованный киносценарий.
Элитная проститутка по имени Соня, вызванная Лихутиным по телефону,
осталась в гостиничных апартаментах клиента на неделю, чтобы потом
стать законной супругой одного из самых влиятельных деятелей масс-медиа.
После медового месяца, проведенного в кругосветном круизе, Соня
возжелала славы попсовой певицы, и Лихутину пришлось раскошелиться,
оплачивая услуги студий звукозаписи, видеоклипы и эфиры на муз-каналах
и FM-радио. Вопреки ожиданиям завистников, обнаружилось, что бывшая
путана обладает некоторыми артистическими способностями, ну а
все остальное решала твердая валюта. Пара-тройка хитов выстрелили
почти одновременно, и дальнейшая карьера певицы продвигалась точными,
хорошо просчитанными залпами.

Коля искренне радовался успехам Сони и часто бывал в доме молодоженов,
тем более, что муж Сони, Сергей, по уши завязший в завораживающей
трясине телебизнеса, уделял красавице-жене не слишком много внимания.
Постепенно между молодой привлекательной женщиной и жаждущим чувственных
откровений повесой завязалось нечто вроде романа. Однажды вечером,
оставшись вдвоем и накурившись «дури», они стали танцевать, изображая
из себя пару отвязных стриптизеров. В порыве животной страсти
Коля завалил Соню на диван и попытался стянуть с нее трусы, но
Соня, внезапно очнувшись от наваждения, ловко извернулась и сильно
ударила Колю в пах. Незадачливый любовник взвыл и скорчился в
позе несчастного эмбриона. Мошонка мгновенно опухла, и резкая
боль между ног сразу похоронила все надежды. Коля обозвал Соню
«блядищей» и, ковыляя, покинул лихутинский дом.

Уже на следующий день, в припадке деструктивного отчаянья, мучимый
обидой и ненавистью, он и дал себе обещание… взорвать собственного
отца. Каким образом в сознании связались любовная неудача и запущенный
Эдипов комплекс, не сумел бы объяснить даже сам старик Фрейд.
Своей неожиданной идеей Коля поделился с Александром Дудкиным,
который, по слухам, возглавлял какой-то отечественный филиал «красных
бригад». Само собой, Дудкин сделал вид, что не понимает, о чем
идет речь. Они познакомились на фуршете в гостинице «Европа»,
где писателю-нонкомформисту Илье Стогoву вручали литературную
премию «Национальный бестселлер».

Илья шепнул Коле:

– Посмотри, этот человек и есть знаменитый террорист, публикующийся
под ником «Неуловимый»…

Откуда Стогов мог знать, что Дудкин – террорист, и почему этого
не знали вьющиеся вокруг агенты спецслужб, было совершенно непонятно.

– Что за дикая идея? – выпив водки, Дудкин закусывал бутербродом
с красной икрой. – Все это слишком смахивает на сценарий психологического
триллера а-ля Альфред Хичкок. Не верю я в эти истории. Байки из
склепа, и прочая чушь.

Коля уже сто раз успел пожалеть о своем легкомысленном порыве,
а Дудкин все не мог успокоиться:

– Решать личные проблемы нужно самому, а не с первым встречным.
Ы-ык, елы-палы. Или лучше, мой тебе совет, как в песне поется,
выпей водки и трахни бабу.

Дудкин слил в большой фужер из-под лимонада содержимое нескольких
рюмок, стоявших на подносе.

– Только в заумных арт-хаусных драмах дети мочат своих родителей.
Помнишь культовый фильм «Скины»?.. Нет, я не утверждаю, что ничего
подобного не происходит в так называемой реальной жизни. Бывает,
конечно, всякое, но… только в семьях спившихся люмпенов. И то
по пьяни. Кухонным ножом по горлу – ррраз!

Он изобразил, как именно озлобленные дети режут непутевых родителей,
и чуть не расплескал водку.

– Мы не отцеубийцы, а революционеры. И смерть какого-то там захудалого
сенатора дела не решит. На его место сразу десяток таких же сыщут.
И вообще… – Дудкин недоуменно вздернул правую бровь. – Ты, парень,
случайно, не провокатор? Я все понимаю, у богатых свои причуды.
Фазера пришить, да не просто так, а в знак борьбы за права угнетенного
народа. Только меня на эту туфту не купишь.

Дудкин опорожнил фужер и направился к выходу.

– Так что извини, брат. Если уж так неймется, закажи пахана профессиональному
киллеру. А мы так, – любители. Ну, пока…

Быть может, Коля и забыл бы о неприятном разговоре, если бы утром
не обнаружил в своем электронном почтовом ящике письмо следующего
содержания:

«Товарищ! Ваше предложение принято к сведению. В самое
ближайшее время ЦК примет принципиальное решение. Ждите. Детали
операции обсудим при встрече. Да, смерть! Nemo».

Безличный характер послания породил осознание непоправимой ошибки.
И с тех пор Коля уже не мог чувствовать себя спокойно, живя в
напряженном ожидании каких-то невероятных событий.

30 сентября 2007, вечер

Сенатор Аблеухов оторвал усталый взгляд от экрана ноутбука и вернулся
к своим тревожным мыслям. Что-то дикое, непонятное и тупое не
давало ему покоя. Только здесь, в бронированном “Мерседесе”, Аблеухов
вырастал в самодостаточный центр, аккумулирующий всю текущую информацию
и превращающий ее в эоны компьютерного времени. Он привык чувствовать
себя некой излучающей интеллект точкой; невидимые нити Интернета
соединяли сознание сенатора с мышцами государственного организма.
Его завораживала сама возможность управления живым и половозрелым
телом огромной страны, и он понимал даже, что все это очень похоже
на оккультную практику.

Однако сегодня убедиться в собственной значимости мешала досадная
догадка.

Он вдруг совершенно отчетливо осознал, что сын его, Коля, – конченый
псих и извращенец, и что совсем скоро от него можно ожидать любых
неприятностей.

Сенатор вышел из «Мерседеса» и вбежал по ступеням подъезда, на
ходу снимая черную замшевую перчатку. Сбросив пальто, он поднялся
в комнату к начальнику охраны, где светился многоэтажный иконостас
мониторов, транслировавших изображения с бесчисленных видеокамер
непрерывной слежки.

– Привет, ребята, – кивнул он. – Такой вот вопрос… Часто ли у
нас бывает молодой человек?

– Молодой человек?.. Кого именно вы имеете в виду?

– Ну… такой, в пальто…

– Многие, Аполлон Аполлонович, приходят в пальто…

– …с поднятым воротником…

На лице телохранителя отразилось нечто вроде понимания.

– А, это вы про того, который… буквально сегодня…

Охранник подошел к электронному пульту и нажал сразу на несколько
кнопок. Время, зафиксированное на рекордере, стало двигаться в
обратном направлении. Аблеухов знал, что система слежения позволяет
записывать и хранить информацию в течение нескольких суток. Минут
через двадцать на экране черно-белого монитора возникли Коля и
тот самый молодой человек, которого Аблеухов-старший лицезрел
из окна «Мерседеса».

Друзья, удобно расположившись в Колином кабинете, попивали коньяк,
курили и о чем-то оживленно разговаривали.

– Ээ… А где же звук?

– У нас, Аполлон Аполлонович, звук отдельно от картинки пишется.

– Вот что, ребята. Скиньте мне все это дело на отдельную балванку.
И звук, и картинку. А я после ужина ознакомлюсь…

Подсвеченные луной тучи гонялись друг за другом над пустыми петербургскими
улицами. Какое-то фосфорическое пятно проскользило по небу, убеждая
скептиков, что иногда НЛО все-таки обнаруживают себя в земной
атмосфере. Коля, с рюкзаком за плечами, чисто выбритый и пахнущий
дорогим дезодорантом, пробирался по набережной Мойки, запахнувшись
в модную меховую шубу.

Одна мысль сверлила его мозг: «Неужели и это – любовь?»

Коля снова и снова вспоминал ту ночь, когда выскочил из подъезда
и побежал к затаившемуся в тумане мосту, чтобы покончить с собой.

Он вздрогнул. Мимо, светом фар выхватывая из темноты фрагменты
фасадов, пронеслась серая «Ауди»-80. Немного постояв перед домом,
Коля, озираясь, как вор, скрылся в знакомом подъезде. Когда-то
он чуть ли не каждый вечер бывал здесь, и у него в кармане до
сих пор лежал электронный ключ от металлической входной двери
парадного подъезда. Поднявшись на третий этаж, он выкрутил пробки
и сел на холодную ступеньку лестницы, закутав лицо в мех и слушая
бешеное биение сердца.

«Для чего я здесь?..»

Потом он вытащил из рюкзака шляпу, маску и металлическую перчатку
и надел их.

Так он сидел в темноте, пока внизу не отворилась дверь подъезда,
и по лестнице не застучали женские каблуки.

«Как удачно, она без охраны…»

– Странно, почему нет света? – тихо произнесла напуганная темнотой
женщина.

Дойдя до своей квартиры, она дрожащими руками вставила ключ в
скважину, дернула дверь, и желтая вспышка выделила из мрака мужскую
фигуру.

Женщина вскрикнула, а мужчина беззвучно и долго, как в кадрах
замедленной киносъемки, стал тянуться к ее лицу блестящей металлической
перчаткой, в которой была зажата яркая золотистая открытка.

Расширенные от страха зрачки женщины отразили искаженное гримасой
боли лицо президента Путина, зачем-то одетого в костюм голливудского
страшилы Фредди Крюгера, и вернулись на картинку, изображенную
на открытке: на фоне территории России проявлялись контуры голографического
Сфинкса и читалась надпись: «Приглашение в клуб «Гиза».

Вдруг открытка выпорхнула из перчатки и, как экзотическая бабочка,
очутилась за порогом.

Вся сцена длилась минуту; затем, оправившись от шока, женщина
метнулась в проход, и дверь с грохотом захлопнулась.

Через пару секунд на улицу выскочил Фрэдди Путин и в панике помчался
по направлению к набережной.

(Продолжение следует)