Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Римская мозаика

(отрывки)

Заговор?

Четырехчасовая прогулка по центру Рима означает, что ваше лицо будет
зафиксировано в среднем 200 раз различными телекамерами.
Большая часть этих данных попадет в архив, где будет храниться
от трех месяцев до трех лет.

Вы появитесь на втором плане приблизительно в 40 любительских
фильмах, которые осядут в домашних архивах, а около 120 ваших
фотографий украсят чужие альбомы во всех уголках мира.

Солнцезащитные очки могут немного улучшить ситуацию.

О Маэстро и купидонах.

Однажды Микеланджело сидел без денег. С ним это часто случалось –
заказчики платили крайне нерегулярно, а то и вовсе норовили
кинуть. В мастерской было темно и сыро. У окна, за которым
туманилась серая флорентийская осень, стоял Миланези,
пристально разглядывая последнюю работу – крепко спящего купидончика
из белого каррарского мрамора. «Вот, за пару скудо продам» –
предложил Микеланджело. «Буонаротти, да ты что, ты прям не
делец!» – возмутился Миланези. «Кто ж так бизнес делает! Его
можно продать раз в десять дороже. Обработать под старину,
отвезти в Рим, закопать где-нибудь. А потом выкопать как
антик и загнать какому-нибудь кардиналу. В Риме сейчас на них
мода.»

Рождественское.

Рождество, день накануне, уже к обеду закрываются магазины и банки,
в воздухе реет легкая суматоха последних приготовлений,
владельцы баров, гремя ключами, опускают жестяные жалюзи, а на
каждого прохожего приходится по три разноцветных пакета с
обязательными красными лентами на ручке. Все спешат домой, в
круг семьи, есть рыбу и меняться подарками, смотреть
телевизор, к восьми вечера улицы пусты, угрюмые карабинеры коротают
неудачные дежурства в стеклянных будках и только неуемная
полиция шныряет по улицам и под проливным дождем гладко и хищно
блестят темно-синие акульи бока машин.

Поехать на ужин, прихватив бутылку игристого, поздороваться и
расцеловаться, помочь в приготовлениях, не дожидаясь ужина,
украсть на кухне с подноса тартинку с лососем и съесть ее там же,
между плитой и холодильником, накрыть в четыре руки на стол,
открыть, налить, чокнуться, заесть другой тартинкой...
Через два часа удовлетворенно отложить салфетку на стол и
испросить разрешения покурить на балконе. Посмотреть фильм.
Расчувствоваться, потому что уж очень жалостливый. Похвалить
режиссера. Покурить еще раз, болтая о новостях и общих знакомых.
Распрощаться. Выйти. Сесть на мокрый скутер и вернуться
домой. Снять обувь. Раздеться. Почистить зубы. Зажечь лампу у
кровати. Прочитать с десяток страниц. Заснуть. Проснуться
посреди ночи от дождя за окном.

Снова заснуть.

Распродажа

Вот уже четвертый вечер подряд город наводняла толпа.

Уже часам к пяти начинала заполняться пустынная обычно набережная,
тоненькие ручейки пешеходов бежали в направлении центра,
станции метро фонтанировали пассажирами, а из дверей автобусов
изливались на остановки разноцветные пятна пальто и курток,
которые тут же всасывались и растворялись в людских
водоворотах у перекрестков. Ближе к улице Кондотти поток крепчал и
шел волною, набирая силу, у бутиков Картье и Булгари начинал
пениться и бурлить, пока не разбивался, наконец, о ступени
Испанской Лестницы, оставляя на ней темные хлопья присевших
отдохнуть фигур, уставших от груза многочисленных пакетов.

У Гуччи очередь в норковых шубах походила на огромного мохнатого
питона – его хвост заканчивался только на третьем перекрестке,
а голова выдавливала темные стекла входных дверей, которые
заслонял телом набриолиненый юноша из породы привратников.
«Пускаем только по трое» – зычно кричал он питону в морду, а
питон шел кольцами и азартно подтягивал хвост перед броском.

Напротив, в Праде, мародерствовали японцы, и кто-то уже стелил
коврик для сеппуку и блестел сталью, угрожая испачкать
внутренностями ковровые дорожки, если сейчас, вот сейчас немедленно,
не будет найдена, принесена, доставлена с дальнего склада вот
такая (три взмаха рук) зеленая кожаная сумочка. Его более
счастливые собратья уже теснились на выходе, сплошь и целиком
покрытые доспехами свертков. Народная примета – копни
поглубже в гору самодвижущих пакетов, и там, внутри, в самом
сердце ее, ты найдешь улыбающуюся дочь страны восходящего
солнца, трепетно сжимающую пальчиками лямочки и ручки от всей этой
немыслимо подешевевшей роскоши.

У Фенди, ошалелые продавцы бросали на прилавки, как охапки сена,
кошельки, сумки, портмоне и ключницы, а с другой стороны
прилавков бесновалась толпа женщин, и доносились выкрики «Еще!
Еще!». Мужчины, танцующие стриптиз, жигало и донжуаны всех
мастей – всмотритесь в этих женщин! Запомните этот азарт в
глазах, эту страсть, это вожделение – запомните его навсегда. И
если когда-нибудь вы сможете вызвать своим искусством то же
самое выражение на лице визави, я сниму шляпу перед вашим
мастерством и ни один станиславский не скажет – «не верю».

Хитрые римские аборигены прогуливались налегке – для постоянных
клиентов и знатоков уже неделю назад, в обход закона, начались
скидки из-под прилавка и все самое ценное было давно куплено,
распаковано и вывешено в шкаф, и в глазах аборигенов то и
дело поблескивали искры тайного превосходства.

Чуть дальше в переулки толпа редела, а кое-где и спадала на нет, и
только у бутика Версаче слышалось неизменное «Коля, ну ты
что, ну иди сюда скорее!» – нерукотворный памятник отважному
кутюрье, бизнесмену и первооткрывателю.

Смеркалось.

Заканчивался четвертый день скидок.

Была ли скрытая камера?

Он шел прямо на меня. Его вытертые джинсы тесно облегали стройные
бедра, приобнятые широким кожаным ремнем, а ярко-оранжевая
рубашка цвета римского заката подчеркивала разворот плеч.
Сапоги ковбоя с серебряными набойками печатали шаг по асфальту.
Стетсон цвета парного молока ладно гармонировал с
бежево-белой эмалью пряжки. Он шел прямо меня, и на секунду в его
глазах я отразилась целиком – черные брюки и черный легкий
пиджак, белая футболка в черных пятнах с надписью «Angels flying
school», черные мужские очки а-ля Силвестр С., тонкие кожаные
мото-перчатки без пальцев, ярко-красная помада и сигара,
затянутые в высокий хвост светлые волосы и черные каблуки
босоножек.

Глазели прохожие, пытаясь понять, сбор ли это фриков, слет ли
поклонников творчества Квентина Т.

Он приподнял легким щелчком шляпу.

Я отсалютовала ему жестом «victory».

Два человека, решившие устроить личный карнавал посреди будней и
встретившиеся случайно – не могут не поздороваться.

Салют под куполом цирка.

За окном бухает выстрелом, рассыпается шкворчаще на сотни искр, и
сколько не подпрыгивай на терассе, сколько не выбегай на улицу
– не увидишь ничего кроме отражения разноцветных всполохов
на дальней крыше. Там, сразу за холмом – вилла Миани,
зеркальные залы, окна во всю стену, канделябры с позолотой и
спускающаяся уступами сад под терассой, откуда открывается лучшая
панорама Рима. Виллу Миани сдают под дни рождений и
корпоративные празднества, но, в основном – под свадьбы, и в
прайс-листе есть обязательный салют, который бухает за моим окном
почти каждый вечер.

Салют-невидимка.

Я читаю чужой дневник, старый, давно заброшенный хозяином дневник,
полный любви до физической боли, и эти, так хорошо сложенные
в ряд слова будят во мне воспоминания. Сначала логическая
схожесть ситуаций обрастает картинкой, потом, как из сна,
выплывают призраки эмоций, и все это грозит слиться в такую
четкую мозаику, что я кричу стоп и иду искать бутылку белого, и
сую ее в холодильник, а потом читаю еще пару страниц – и
сбегаю снова, звеню бокалом и тыкаю штопором в плотное тело
пробки, и вкручиваю в нее острую спираль.

И сейчас я пью тепловатое вино, и пишу вам, и пытаюсь понять –
отчего же я так хочу забыть всю эту эмоциональную джигитовку и
прыжки под куполом, отношения двух у меня все время
ассоциируются с воздушной гимнастикой – на трапеции головой вниз,
качает, или раскачиваешься сам, и надо вовремя поймать партнера,
чтоб через минуту прыгнуть самому и искать чью то руку то
ли над залитым светом кругом, то ли под темным куполом
(неба).

Самые удачливые и профессиональные занимаются этим всю жизнь, другие
же срываются, падают, встают и начинают заново или не
начинают больше никогда, уходят по доброй воле, ломают ноги и
позвоночник или отделываются легким испугом, повиснув на лонже,
сорвавшись на сеть батута.

Ну и конечно же – зрители. Аплодисменты. Свист. Не ври что – все
равно. Они есть, и это – данность.

Вино невероятно теплое, а в холодильнике кончился лед.

Я слушаю салют чужого праздника и думаю, почему я не стремлюсь
выходить еще раз на арену.

Про старое

Сегодня я видела на дороге свой старый скутер.

Сначала решила, что просто показалось, тот же цвет, та же модель,
сколько их таких крутит в водовороте уличного хаоса. Но
мгновенное, внутреннее узнавание было настолько сильным, настолько
ярким, что не поленилась нагнать на светофоре. Сердце не
обмануло – это был он. Особые, родные приметы – отсутствие
правого зеркала, сбитого страшной мартовской грозой, повалившей
тогда наземь не только скутеры но и деревья на набережной,

царапина по правой стороне, зацепилась о старенький синий фиат,
когда мы, смеясь, отъезжали от пляжа – тем незабвенным летом в
небе стояло три солнца, а вечера были похожи на пену и бархат

след от содранной наклейки на бардачке – я хотела иметь ее постоянно
перед глазами, она продержалась весь первую после ...
невыносимую зиму а потом была содрана ветром, дождем и ногтями.
Все неполные пятьдесят тысяч км римских дорог, улиц и
переулков, четыре очень разных года – все помню.

Включился зеленый, мелькнула между машин разноцветная куртка его
новой владелицы – она легко обошла меня на повороте и рванула
дальше по тоннелям.

Вот так проезжают мимо твои бывшие скутеры с новыми седоками.

Проходят люди, которых любила, давно спят с другими и по другому
лицу проводят по утрам ладонью. Проваливаются в небытие
предметы, все проносится мимо, через и сквозь.

Мнемозина – серая бабочка, слабо шевелит усиками на тонкой, бесконечной игле.

Ватиканский рынок.

Ватиканский рынок. Вернее, рынок Триумфале, но в просторечии зовут
Ватиканским, ибо – недалеко. Суббота, час дня. Самое время
выйти на охоту за зеленью и фруктами, а главное, за рыбой.

Каппучино в угловом баре, минута дороги, кипящее шумом и
переливающееся запахом торговые ряды. Белые грибы по двадцать за кило
(у одного из них, гигантского, ножка толщиной в мое
запястье), лисички, первые артишоки. Картофель, лук, разноцветные
перцы, целая лавка помидорных дел мастера – от мини, больше
похожих на крупную смородину, чем на пасленовые, до огромных
буро зеленых для салата. Мясной ряд. Фрукты. Рыба. Вот она то
мне и нужна. В первой выбираю двух морских окуней, оставляю
их чистить -»пойду дальше, на обратном пути заберу» – «имя
скажи?» – говорю, продавец не понимает, переспрашивает –
«давай лучше напишу сама» – отрывает кусок оберточной бумаги,
ну-ка, сынко, повернись! – пишу на его плече коряво синим,
отдаю -увидимся!

Соблазняюсь нежнейшими огромными креветками, но беру меньше дюжины,
продавец смотрит вопросительно-непонимающе – «куда мне
больше, я и этих то не съем» – уходит взвешивать, ворча «девушки
должны хорошо и много есть». В следующей лавке соблазняют
уже меня -хвалятся рыбками-подростками – «смотри какие нежные,
ни одной косточки. Бросишь на сковородку – и все, за пять
евро – это почти даром». Смеюсь «уговорили, давайте» – он
выбирает споро, бросает тонкие тельца на вощеную бумагу –
«чистить?» – «чистить, конечно!». Его коллега возмущается шутливо
– «ага, как для нас – так нечищеными, а как придет bella
bionda– так ты ей и мальков почистить велишь» – «Ну что ты,
Мариза, такое говоришь, я женат, двое детей дома по лавкам
сидят, куда мне с красавицами заигрывать» – смотрит на меня
грустно, крутит кольцо на пальце, а в глазах танцуют чертенята.
Болтаю с ним, пока чистят, говорит что встают в час ночи и
едут на центральный рынок выбирать свежее – чтоб к пяти утра
уже открыться здесь и все приготовить. «Дома отоспишься « –
говорю. «Ага» кивает согласно – «на том свете». Улыбаемся
одновременно, Паоло, самый пожилой, заворачивает покупку «в
двойной пакет?» – нет, спасибо, я так донесу.» Еще минут пять
– и я бы выучила их всех по именам и знала бы у кого какая
жена, дантист и машина.

По дороге набираю яблок. Никогда не выбираю по красоте, но по запаху
– вот и эти, некрупные неидеальны, но пахнут оглушительно.
Беру еще изогнутых по-человечьи груш – недаром этот сорт
зовут «монашкиными лягвиями». Нежные и сладкие.

Внутри просыпается голод, тянется, позевывая – и медленно-медленно
выпускает когти.

Телеграфным

Тепло. В полдень можно еще ходить в одной футболке и солнцезащитные
очки по-прежнему необходимы.

На обед давали куриную котлету с овощами.

Не все, что тебе нравится – полезно. Это применимое к пище
высказывание прекрасно работает и для любовных отношений, проблема
только в том, что то, что я люблю – не может быть плохим по
определению. Кровожадный глагол никогда не был склонен к
компромиссам.

На самом же деле хочется пива, книгу и Аппиевую дорогу вокруг. Я
даже не буду затыкать глотки цикадам.

Еще хорошо подошли бы к моему теперешнему состоянию наклеивание
марок на конверты, сбор фотопанорам или неспешный
полуторачасовой секс.

Сейчас я выпью кофе и займусь симуляцией последнего, буду выписывать
переменные в микробазе микроданных – Php, следовательно –
негнущимся в мозг.

Рано темнеет.

По карнизу дома напротив крадется кошка. Ей тоже хочется счастья.

Оделия.

Она подходит к нашему столику и садится рядом. Она – подруга одного
из присутствующих. У нее силиконовые губы и тысяча ручных
браслетов. Загорелая в шоколад, тренированное тело, шорты с
сохранившими форму бедрами, какие то ужасные побрякушки,
густой макияж. Декольте, способное поглотить половину
тихоокеанского флота, плавные манеры старой кошки и глубокий,
монотонный голос. Ей под пятьдесят. Когда она говорит, то в профиль
похожа на уточку.

Вульгарна ли она? Да, несомненно. Она пришептывает и закидывает ногу
на ногу, она плавно касается руки собеседника, она трогает
бокал кончиками пальцев. Она манерна. Она тащит одеяло
внимания на себя с неумолимой уверенностью того, что «не может
быть иначе».

Оделия, ее зовут Оделия.

Я наблюдаю за ней краем глаза, отпивая амаро. Нет, она не
затрагивает моего инстинкта альфы, но чревоточит мой эстетический
вкус. Пока болтаю с прочими, она рассказывает, перегнувшись
через стол, что то вполголоса моему визави. Рассказывает долго,
потом восторгается красными розами»о, они -это так роскошно,
когда мне подарили букет, высушила их, одну за одной и
украсила ими потом стену спальни.»

Я представляю эту пыль, трупики сушеных роз и тихо вздрагиваю.

Разговор мечется через стол подобно сумасшедшему теннисному мячику.
Через какое-то время, пока остальные обсуждают нечто
отвлеченное, она поворачивается ко мне, задает пару вопросов из
серии – кто ты, что ты. Я отвечаю, еще пару минут мы говорим на
пустые темы а потом она вдруг замолкает, прикуривает и
говорит «вот скажи, ты знаешь, как забыть мужчину?»

Я мотаю головой: «в смысле?»

« Ну вот забыть. Выкинуть из жизни. Видишь ли, я его люблю, а он
меня не хочет. А я не могу вышибать клин клином, я вообще не
могу думать о ком-то другом – только о нем. И я не знаю, что
делать» – выпускает дым в сторону, вглядывается мне в глаза и
за одно мгновение я прощаю ей вульгарность, манеры, прощаю
все и раскаиваюсь в отстраненности – потому что сквозь грим,
сквозь одежду и голос, сквозь внешность – проступает живой
человек, у которого болит. Который переживает в меру сил
некий опыт – как умеет, как может. И совсем, совсем не знает,
что ему с этим опытом делать. Рядом со мной сидит точно такое
же как я, испуганное внутри себя человеческое существо.

Оделия.

Ее зовут – Оделия.