Литературная критика

1. Контрапункт Максима Кантора

«Учебник рисования» – невероятно длинный роман художника Максима
Кантора – повествует о подлой российской интеллигенции,
продажных журналистах, чиновниках-мефистофелях, злополучных
олигархах, сером президенте-чекисте, но в первую очередь – о
туповатых художниках-лиходеях, так называемом Втором русском
авангарде. Книга написана от лица художника, но не авангардиста,
по имени Павел Рихтер. Выведенный в романе как слабовольный
мямля-идеалист, в описании эпохи – с 1985-го по 2010 год –
Павел жив, язвителен и саркастичен. Это несоответствие
стилистики и характера хроникера поначалу вызывает недоумение,
которое, впрочем, улетучивается, сменяясь страхом перед
1500-страничной махиной рыхлого текста.

В начале книги хроникер признается: толстые романы и классическая
живопись вымирают. Но Павел Рихтер и Максим Кантор –
консерваторы, они признают лишь классическую живопись и толстые
романы. Любят Льва Толстого и Библию. Модернизм им противен, так
как деструктивен. Постмодернизм смешон, а еще – продажен.
При этом в стране, которая Россия, все хреново до крайности. И
во всем мире – тоже. Катализаторы этой «хреновости» –
диссиденты, мшелоимцы и певцы Нового Режима, Великого Капитала и
проч. Видимо, именно поэтому Павел Рихтер (не без помощи
Максима Кантора) и решил написать толстый-претолстый роман:
если Толстой, то, уж конечно: «Не могу молчать!».

Начало романа – в духе «Войны и мира»: 1985 год, салон
перфомансёра-инсталлятора Семена Струева. Присутствуют диссиденты всех
мастей, в грязных душегрейках, помятых пиджаках, пьяные и
лишние, страждущие денег и славы, радующиеся краху советского
режима. Еще – бывшие держиморды, кэгэбэшники и другая, как ее
назвал Виктор Пелевин, Цэкака Пээсэс. Еще –
иностранцы-стервятники, миллионщики и шпионы, бывшие эсесовцы, чующие
нефтяную добычу. Ну, и за компанию – писатель Дюрренматт.
Идеологические оковы пали. Однако теперь разрушители советских
устоев, бравые насильники пионерок, оказываются пособниками и
творцами другой идеологии. Не менее подлой. Не менее гнусной.
Не менее гадкой.

С первых же страниц невольно возникают литературные ассоциации:
«Война и мир», сибариты-раблезианцы-ЦККпартейцы из «Палисандрии»
Саши Соколова, далее на память приходит Кундера, а потом,
чем дальше, тем кромешней – вплоть до микса из «Доктора
Живаго» и достоевских бесов. Несмотря на то, что роман заявлен
как антипостмодернистский, постмодернизма – самого
отъявленного – тут хоть отбавляй. Названия глав вроде «Роза Кранц и
Голда Стерн мертвы» коробят, однако создается ощущение, что они
коробят и автора, сознательно идущего на кич ради финала,
где вселенской пошлости будет противостоять Высокоморальная
идея Христианского сострадания.

Некий драйв в «Учебнике рисования», без сомнения, присутствует.
Чтение увлекает, бульварная любовная линия и картонные герои
Кантора (со всем их скарбом политико-культурных идей за жисть)
потихоньку насилуют читательский мозг. Впрочем, в романе
много запоминающихся колоритных персонажей, за которых не было
бы стыдно и Салтыкову-Щедрину. Прекрасен протоиерей
Павлинов, кушающий водку с бывшими диссидентами и их гонителями.
Прекрасен художник Сыч, совокупляющийся с хорьком. Прекрасен и
печальный циник, инсталлятор Струев – подлинный герой и
оттого, в результате, разумеется, покойник. Кроме того, в романе
Кантора множество остроумнейших описаний и вполне
«грибоедовских» реплик.

Несмотря на гигантские размеры романа, часто создается ощущение
недосказанности. Про то, какую беду наделал Малевич, намалевав
свой «Черный квадрат», написаны десятки страниц. Но об
остальных работах художника не сказано ничего. Кроме тенденциозной
(поданной, впрочем, в как бы иронически-отстраненной
манере) ругани в адрес модернистов, какого бы то ни было анализа
их творчества в романе Кантора не наблюдается.
Искусствоведческие зарисовки, предшествующие каждой главе романа, нарочито
серьезны и пафосны, однако терминологические ошибки
заставляют смотреть на них с подозрением. Так, два раза Кантор
употребляет слово «контрапункт» в значении «лейтмотива».
Казалось бы, мелочь, но как-то неловко.

В «Философии одного переулка» Александр Пятигорский писал о
разделении: «философствовать или жить». Фиксация на условиях жизни,
быте жизни, внешней стороне жизни, по мнению Пятигорского,
не допускает подлинное созерцание, погружение в смысл. При
этом в качестве декораций Пятигорский использовал
диссидентство и сталинские репрессии. Если воспринимать это
противопоставление поверхностно, созерцание будет равно эскапизму, а
диссидент-созерцатель неизбежно превратится в Васисуалия
Лоханкина. И именно Лоханкиными выглядит большинство героев
Максима Кантора.

Бичуя диссидентов, законсервировавших в себе садомазохистскую
любовь-ненависть к советским «условиям жизни», Максим Кантор
остается играть на их поле. Бичуя модернизм и постмодернизм,
Максим Кантор парадоксальным образом остается и модернистом, и
постмодернистом. Христианское сострадание, о котором говорит
Кантор в финале, не кажется спасением, не кажется выходом.
Единственный (органичный роману) выход из описанной автором
ситуации – самоубийство. Поэтому смерть инсталлятора Струева
(которого Кантор, кстати, называет своим любимым героем)
более чем логична. Однако никакого созерцания тут не выходит.
Несмотря на красивый образ художника-фехтовальщика-донкихота.