Онтологические прогулки

Сериал «В круге первом», снятый по одноименному роману Александра
Солженицына, выгодно отличается от аналогичной телевизионной продукции.
И дело тут даже не в теме и авторе произведения. Опошлить можно
все, что угодно. А в режиссерском желании заключить в форму сериала
содержание, которое бы побуждало зрителя задуматься над серьезными
проблемами не только прошлого, но и настоящего.

Глеб Панфилов экранизировал роман Солженицына, написанный пятьдесят
лет тому назад. Александр Солженицын – живой классик со всеми
вытекающими из этого факта последствиями: его сначала уважают,
а потом читают. Последний всплеск популярности Солженицына пришелся
на время перестройки, когда его произведения, ранее запрещенные,
были опубликованы многомиллионными тиражами. И тогда они воспринимались
в контексте борьбы со сталинизмом. С тех пор прошло пятнадцать
лет. Исчезновение СССР, КПСС, всесильного КГБ, цензуры, казалось,
должно было бы отправить роман Солженицына в архив.
Так оно, в сущности, и произошло. И не только с романом «В круге
первом», но и со всем творчеством писателя. Физическое возвращение
Александра Солженицына в Россию в 1994 году в этом смысле ничего
не изменило. Он целиком и полностью оказался привязанным к советской
эпохе с её проблемами и противоречиями, и все его попытки высказываться
по актуальным проблемам невольно воспринимались как голос из прошлого.

Экранизацию романа Солженицына надо рассматривать в ряду современных
телеэкранизаций таких произведений как «Мастер и Маргарита», «Золотой
теленок», «Доктор Живаго». Все они классические, все они не только
повествуют о своей эпохе, но и несут на себе в той или иной мере
отпечаток запрещенности, оппозиционности, антисоветскости. Однако
принципиальным отличием романа «В круге первом» от трех вышеперечисленных
является то, что его автор был советским человеком, тогда как
и Ильф с Петровым, и Пастернак, и Булгаков не были советскими
людьми в том смысле, в каком советским человеком не был и сам
товарищ Сталин. То есть все они имели досоветский жизненный опыт,
которого был лишен Солженицын. Наличие досоветского жизненного
опыта можно рассматривать и как достоинство, и как недостаток.
Если Пастернак и Булгаков должны были прикладывать усилия, чтобы
быть или хотя бы казаться советскими людьми, то Солженицын поставил
перед собой прямо противоположенную задачу. Ему было необходимо
найти идейную опору вне советского опыта. И роман «В круге первом»
как раз и представляет собой определенный этап обретения Солженицыным
нового опыта.

Такая постановка вопроса предполагает, будто бы у Солженицына
изначально была программа по освобождению сначала себя, а потом
и всего общества от коммунистической идеологии. Разумеется, это
не так. В основе творчества Солженицына лежит все тот же пресловутый
когнитивный диссонанс, присущий в той или иной мере практически
всем поколениям советских людей. Но если более поздние поколения
привыкли воспринимать его как данность, то первое советское поколение,
к которому принадлежал будущий автор «Архипелага Гулаг», все же
стремилось обрести целостное мировоззрение, используя в качестве
его краеугольных камней элементы официальной идеологии. Фактически,
перед Солженицыным стоял вопрос: чему верить? Зрению или слуху.
Это только последующие поколения научились избирательному слуху
и зрению, научились «не брать в голову», научились сужать горизонт.
В Солженицыне же ощущается огромная воля к знанию. И именно она,
смею предположить, предопределила характер творчества Солженицына.
Главное произведение писателя – «Архипелаг ГУЛАГ» имеет подзаголовок
«опыт художественного исследования». В Солженицыне художник соседствует
с ученым-исследователем. И нельзя сказать, что они сосуществуют
мирно. Ученый стремится к объективности. Художник не в силах абстрагироваться
от объекта своего исследования и порою бывает крайне пристрастен.
Термин «художественное исследование» применим не только к «Архипелагу
ГУЛАГ», но и к другим произведениям Солженицына. Разница между
ними заключается всего лишь в соотношении между «художественным»
и «исследованием». В «Одном дне Ивана Денисовича», «В круге первом»,
«Раковом корпусе» присутствуют все атрибуты литературного произведения:
фабула, сюжет, персонажи. В «Архипелаге ГУЛАГ» есть автор (исследователь)
и есть объект, подвергаемый исследованию. Можно ли сказать, что
в первом случае доминирует художественное начало, а во втором
– исследовательское? Скорее, правильным будет утверждение, что
Солженицын в процессе своего творческого становления освободился
от необходимости опосредовать свои мысли персонажами, но от этого
его произведения не стали менее художественными. И эпопея «Красное
колесо», в которой Солженицын вроде бы возвратился к традиционной
художественной форме, в этом смысле мало что меняет. Сквозь многочисленных
персонажей «узлов» проглядывает автор и слышится его голос.

Но что такое «художественное исследование»? Наиболее близким ему
по смыслу понятием, пожалуй, является деконструкция. Будучи оксюмороном,
сам термин «художественное исследование» содержит намек на «научность»
и подразумевает авторскую субъективность. Т.е. является «научным
методом», но в сугубо индивидуальном смысле. «Художественное исследование»
– это анализ и синтез одновременно. Солженицын художественно реконструирует
исследуемый объект, выявляя скрытые в нем противоречия.

Еще пятнадцать лет назад можно было бы с легкостью ответить на
вопрос: что Солженицын делает объектом деконструкции («художественного
исследования»)? Разумеется, все «советское», «коммунистическое».
Но сейчас, глядя на лица современных актеров занятых в сериале
«В круге первом», становится понятным, что Солженицын в своем
романе говорит о куда как более универсальных проблемах. Солженицына
интересно читать, сравнивая его с Мишелем Фуко. Это позволяет
расширить контекст его произведений и увидеть в них нечто большее,
чем просто критику советского опыта. Разумеется, экранизация неизбежно
осовременивает любое литературное произведение. Но проблематика
знания и власти, воли к знанию как воли к власти
является актуальной для всех эпох, для всех времен и народов.

Констатация тождественности воли к знанию как воли к власти, сделанная
Мишелем Фуко, подразумевает взаимозависимость знания и власти.
Обладание знанием подразумевает власть, но и власть, в свою очередь,
вольна определять, что является знанием, а что – нет. В этом смысле
марфинская шарашка, представленная в романе, является отличной
иллюстрацией идеи Фуко. Зеки, собранные в ней, пытаются создать
телефонную связь с абсолютной шифрацией для самого товарища Сталина.
Казалось бы, они олицетворяют собой знание целиком подчиненное
власти. Но это только видимость. В процессе развертывания романа
выясняется, что власть вовсе не пирамида, на вершине которой находится
Сталин, а у подножия обитатели ГУЛАГА, а довольно сложная система
взаимозависимостей, каждый элемент которой опосредованно связан
со всеми остальными. При этом граница, отделяющая обитателей шарашки
от свободных людей, во многом фиктивна. Забор, колючая проволока,
вышки есть. Но они не разделяют зеков и тех, кто находится на
свободе, а, наоборот, являются линией пересечения двух пространств.
Пресловутый первый круг, внутри которого пребывают обитатели шарашки,
является одновременно и замкнутым и открытым пространством. Будучи
формально тюрьмой, т.е. местом, созданном для изоляции преступников,
она в то же время оказывается включенной в систему властных отношений,
которые теоретически должны заканчиваться с внешней стороны забора
её окружающего. Первый круг ада, с которым сравнивает её Солженицын,
в действительности оказывается витком двойной спирали. Причем,
если одна спираль – это спираль ГУЛАГА, то вторая спираль – это
спираль собственно власти. Обе спирали взаимно дополняют друг
друга. Особенностью двойной сталинской спирали власти было то,
что любой обитатель вершины спирали власти мог с легкостью осуществить
перескок в самый низ спирали ГУЛАГа, но и обратный путь был отнюдь
не закрыт. Причем неправильным было бы утверждение, что обе спирали
пребывали в состоянии естественного антагонизма, который характерен
для отношений заключенных и тюремщиков. Положение тюремщиков,
«вольняшек» было не намного лучше положения заключенных. Те, кто
пребывали с внешней стороны колючей проволоки, знали, что в любой
момент они могут оказаться внутри. И об этом, в свою очередь,
было известно тем, кто находился внутри. Поэтому, собственно,
зеки в известном смысле обладали большей свободой, во всяком случае,
интеллектуальной и духовной, чем те, кто их охранял. Зеки уже
находились там, куда боялись попасть их тюремщики. И это позволяло
им испытывать известное чувство превосходства над теми, кто их
охранял. Более того, ГУЛАГ не был пенитенциарной системой в обычном
смысле. То есть он не ставил перед собой цель вызвать у попавшего
туда человека чувство вины и последующего раскаяния, он не стремился
исправить заключенного, наставить его на путь истинный. То, что
большинство политических заключенных ГУЛАГа не ощущали своей вины,
а сотрудники органов госбезопасности, отправлявшие их за решетку,
отлично знали об их невиновности, порождало весьма специфические
отношения между ними. Теоретически, они должны были испытывать
ненависть друг к другу, но на практике их объединяло участие в
абсурдном спектакле, роли в котором были распределены непостижимой
для них волей Режиссера. Причем никто из актеров не мог добровольно
отказаться от роли, уйдя со сцены. А если таковой находился (Иннокентий
Володин), то в преследовании его объединялись как тюремщики, так
и зеки. Но шоу длилось не только благодаря страху перед иррациональным
механизмом репрессий, действовавшим подобно генератору случайных
чисел. Но и на поощрениях и привилегиях, обладателем которых мог
стать каждый актер, если он хорошо исполнял свою роль, доказывая
системе свою необходимость. И доказательством необходимости системе
была не демонстрация лояльности (это предполагалось априори),
а исключительно профессионализм. Заключенный шарашки, придумавший
нечто, мог в той же мере претендовать на ордена, звания, квартиру,
дачу, автомобиль, что и следователь, успешно сшивший ему дело.

Было бы неправильным считать, что движущей силой этой на первый
взгляд абсурдной системы, уничтожившей различия между свободой
и тюрьмой, преступлением и невиновностью, подлостью и самопожертвованием,
был один человек. Великий вождь и учитель, лучший друг физкультурников,
чекистов и летчиков, корифей всех наук, хозяин, батька усатый.
Короче, Сталин. Большинству, находившемуся по обе стороны колючей
проволоки, казалось, что именно этот человек, являющийся одновременно
объектом их любви и ненависти, держит в руках все нити управления.
Отдал должное этому распространенному заблуждению и Солженицын.
Весь пафос сталинской главы «В круге первом» и соответствующего
эпизода в сериале заключается в доказательстве того, что Сталин
на самом деле не был тем, кем он хотел казаться, не был таким,
каким его представляли миллионы людей. Иными словами: мы так Вам
верили, товарищ Сталин, а Вы оказались не гением, не корифеем,
а вполне обычной, заурядной личностью. И уже этим Вы виноваты
перед нами. Вы виноваты в том, что оказались совсем не таким,
каким нам казались. Но мы ведь хотели, чтобы Вы были именно таким,
каким мы Вас представляли. А Вы, получается, нас обманули. И своего
разочарования в Вас мы Вам не простим.

Но если вовсе не сталинская воля создала этой системой и управляла
ею, то тогда что или кто? Солженицын пытается найти ответ на этот
вопрос. Многочисленные персонажи романа, каждый по-своему выражает
свое недовольство происходящим. Система не нравится никому. Заключенные
шарашки, понятное дело, хотят оказаться на свободе. Но и те, в
чьей власти они находятся, пребывают в постоянном страхе, что
в один прекрасный момент они могут оказаться на месте своих «подопечных».
Даже Сталин ощущает себя не хозяином её, а пленником. Тем не менее,
несмотря на всеобщее недовольство, система существует и исправно
функционирует. И происходит это не благодаря чьей-то демонической
воле. Систему, описанную Солженицыным в романе, заставляют работать
абсолютно неодушевленные и еще даже не существующие вещи: вокодер
и секретная телефония. Данные предметы оказываются точкой приложения
сил и воль персонажей романа. Именно они организуют систему. Известная
ленинская формула: коммунизм = советская власть + электрификация
всей страны, после окончательного утверждения советской власти
стала зависимой от одной переменной – технической. Электрификация,
мелиорация, атомная бомба, химизация и т.д., и в том числе вокодер
и секретная телефония стали материальными воплощениями движения
к коммунизму.

Согласно высказыванию Ленина, коммунизм оказывается суммой власти
и знания, их объединением, стиранием различий между ними и, в
конечном итоге, полным слиянием. Но что есть единство знания и
власти. Фуко утверждал, что функциями власти являются: размещение
в пространстве, распределение во времени и сочетание в пространстве-времени.
Знаменитая фраза «копать от забора и до обеда», несмотря на её
абсурдность, как нельзя лучше показывает границы власти, пределы
её возможностей. Свойствами же знания по Фуко является управление
и распоряжение жизнью в рамках какого угодно множества при условии
его многочисленности и открытости и большой протяженности пространства,
на котором оно расположено. Если применить критерии Фуко к высказыванию
Ленина, то коммунизм окажется тождественным знанию. Что как раз
соответствует отмиранию государства при коммунизме.

Чем же в этом случае оказывается ГУЛАГ, ставший с легкой руки
Солженицына символом советского государства? Во-первых, пространством
власти. Но только, во-первых. Если вглядеться в него пристальнее,
то можно заметить, что по мере движения по виткам спирали ГУЛАГа
снизу вверх, власть понемногу уступает место знанию. Иван Денисович
Шухов целиком погружен во властные взаимоотношения. Обитатели
же круга первого тоже, будучи объектами властных отношений, тем
не менее, одновременно являются и носителями знания, что предопределяет
их привилегированное положение в ГУЛАГе.

Обе спирали как бы соединяются в фигуре Сталина, который, будучи
«вождем и учителем» является носителем высшей власти и всей полноты
знания. Но на самом деле его роль сугубо функциональна. Если зеки
– винтики, то Сталин – шестеренка, передаточный механизм, соединяющий
знание и власть. Как высшая власть он легализует и организует
властные отношения на микроуровне. Для обитателей шарашки реальной,
физически ощутимой властью является оперуполномоченные Шикин и
Мышин, а не сам Сталин. Однако их власть не является абсолютной.
Она возникает в результате столкновения двух сил: силы власти,
которую они олицетворяют, и силы знания, представленной заключенными.
Поскольку советская власть функционировала согласно закону единства
и борьбы знания и власти, то ни одна из сил не могла одержать
окончательной победы над другой вплоть до окончательной победы
коммунизма. Но поскольку гипотетическая победа коммунизма означала
слияние знания и власти, при которой власть растворялась в знании,
то система в лице многочисленных носителей микровласти была латентной
носительницей антикоммунизма. Сталин же, соединивший в своем лице
знание и власть, должен был действовать двояко. Как вождь он созидал
власть, но как учитель (коммунист) он должен был с нею бороться.
Отсюда и периодические волны репрессий, целью которых было ослабление
власти, дабы она не препятствовала развитию знания. Шарашка в
этом континууме знания-власти является аккумулятором и концентратором
знания, своеобразной Силиконовой долиной по-советски, особым пространством,
где знание и власть взаимодействовали наиболее интенсивно, приближая
и одновременно отдаляя коммунизм.

Почему же в результате суммирования советской власти и электрификации
получился не коммунизм, а ГУЛАГ? Не была ли совершена чудовищная
ошибка в понимании ленинского высказывания, и «советская власть»
и «электрификация» были восприняты не как равноправные слагаемые,
а как субъект и предикат? И что такое ГУЛАГ? Нечто прямо противоположенное
коммунизму? Его начальная стадия?

Самый интересный и, пожалуй, главный эпизод романа и сериала –
спор Рубина и Сологдина. И не случайно Панфилов перенес его в
современность. Ибо тот зековский спор не был завершен зимней ночью
1949 года, а продолжается до сих пор. Казалось бы, Рубин выступает
в нем как апологет власти, а Сологдин – как апологет знания. Но
в действительности их позиции гораздо сложнее. Оба они, в силу
понятных причин, «призваны властью на службу знанию». И они вовсе
не отказываются от своей роли. Различия между их взглядами возникают
при оценке перспектив. Точка зрения Рубина – знание постепенно
растворит в себе власть. ГУЛАГ – явление временное. Сологдин –
скептик. Он не верит в слияние знания и власти, поглощение первым
второй. Попытка такого слияния, каковой, по мнению Сологдина,
является советский эксперимент, чревато окончательным подчинением
знания власти, что неизбежно влечет за собой полное уничтожение
свободы. Более того, его общественный идеал – средневековье, т.е.
время до возникновения дисциплинарного общества. Эпоха, когда
личность еще была целостной, а знание обладало относительной автономией
от власти. Оба они, и Рубин, и Сологдин, мечтают о свободе (а
о чем еще могут мечтать зеки?). Но первый видит её впереди, а
второй – позади. Причем Сологдин не настолько наивен, чтобы мечтать
о восстановлении прошлого. Он говорит о гайках: «Если, заворачивая
её, ты сорвал резьбу, то, отворачивая, уже не вернёшь ей прежнего
качества – целой резьбы. Воспроизвести это качество теперь можно
только так: бросить гайку в переплав, потом прокатать шестигранный
пруток, потом проточить и, наконец, нарезать новую гайку». То
есть, возвращение к идеалам прошлого, воспроизведение их в будущем,
разделение знания и власти возможно только путем уничтожения настоящего
– сломанной гайки. Иначе говоря, если никаких законов общественного
развития не существует, а история иррациональна, то для волюнтаризма
открываются невиданные перспективы. И возможным становится практически
все. В том числе и сознательное воспроизведение прошлого в будущем.

Любопытно на все это смотреть из 2006 года. Марксист Рубин пытался
увидеть в частном общее, проявление исторических закономерностей,
найти оправдание для реальности шарашки. Реакционный романтик
Сологдин никакого оправдания для советской системы не находил.
Она для него безусловное зло, напрямую вытекающее из коммунистической
идеи слияния знания и власти.

Казалось бы, в исторической перспективе оказался прав Сологдин,
а не Рубин. Вернее, история пошла по пути Сологдина, а не Рубина.
Власть во всех постсоветских государствах отказалась от единения
со знанием, а сами государства вовсе не собираются отмирать, а,
наоборот, хотели бы существовать вечно. Но в то же время историческая
правота Сологдина обернулась окончательным триумфом Шикиных-Мышиных,
Абакумовых, Яконовых, Осколуповых, Мамуриных, Макарыгиных. Они
сняли френчи, переоделись в модные костюмы, выучили иностранные
языки и научились хорошим манерам. И убеждения они приобрели самые
правильные: либерально-патриотические. Ну, кому, спрашивается,
кому нужны все эти ГУЛАГИ и шарашки? Бессонные ночи и постоянный
страх нырнуть из уютного кабинета в расстрельный подвал, и никакой
уверенности в будущем. Всегда ведь лучше решить все вопросы нормально,
по-человечески. Ведь все мы люди. И ничто человеческое нам, хе-хе,
не чуждо. Все Эпикура исповедуем.

Новая-старая власть, формально освободив знание, фактически сама
освободилась от него, сделав источником своей легитимности не
будущее, а прошлое. В ход пошло все, включая самого Сталина, борьбой
с наследием которого современная власть начинала свое восхождение.

И ведь не вчера все это началось. Не десять и даже не двадцать
лет назад. Вечеринка у прокурора, показанная в сериале, если слегка
осовременить одежду её участников, выглядела бы вполне гламурно.
Дипломат, прокурор, модный писатель, их жены, прислуга – что изменилось?
Успешные, состоявшиеся люди. Вглядываясь в лица известных артистов,
одетых по моде конца сороковых, думаешь: а кого же они играют?
Да никого. Самих себя в интерьере середины прошлого века.

И Рубин с Сологдиным, продолжающие свой спор на фоне Кремля. Не
зековские комбинезоны на них, а джинсовые костюмы. Их отпустили
на свободу. Не освободили, не дали свободу, а именно отпустили.
По причине их ненужности. Примерно как в том анекдоте: война закончилась.
Всем спасибо. Все свободны. Лев Копелев, послуживший прототипом
Рубина, в своих мемуарах писал, что заключенные шарашки не верили,
что их могут просто так взять и отпустить на свободу. Им казалось,
что без их труда, без труда всех обитателей ГУЛАГА система просто
развалится. Оказалось, что можно. Система не развалилась. Она
просто видоизменилась. Интеллект заключенных шарашки был нужен
для строительства коммунизма. Но освобождение от столь неудобного
для власти призрака коммунизма, происходившее под лозунгом всеобщей
свободы, означало не только эмансипацию власти от знания, но и
обессмысливание всех тех страданий, которые претерпели узники
ГУЛАГА. Солженицын писал в романе о мечте зеков, чтобы американцы
наконец-то сбросили атомную бомбу и уничтожили, пусть даже вместе
с самими зеками, всю эту чудовищную машину, пожирающую человеческие
жизни. Но когда их мечта казалось бы осуществилась, то выяснилось,
что счета предъявлять некому. Новая власть не несет ответственности
по долгам старой. И Солженицын, возвратившийся в 1994 году в Россию,
был встречен недоуменными улыбками. Будто бы из гроба восстал
тот самый призрак прошлого, которое совсем недавно похоронили
навсегда, чтобы оно не мешало новой власти строить светлое, демократическое
будущее. С чистого листа.

Неверно, пожалуй, видеть в тех или иных исторических событиях
воплощение божественного или дьявольского замысла и обвинять кого-то
конкретно: Сталина ли, Ельцина. Все равно кого. Силы истории делают
своими избранниками тех, кто не пытается им сопротивляться. Но
вопрос: почему именно в России при сложении власти и знания получается
в результате не коммунизм, а «Архипелаг ГУЛАГ», а при вычитании
из власти знания какой-нибудь «Бандитский Петербург», остается
открытым. Можно лишь пофантазировать о том, что может получиться,
если вычесть из знания власть.

Проблема же, скорее всего, в том, что в России власть и знание
традиционно понимаются не как самостоятельные, но соединенные
между собой множеством связей равноправные силы, а как субъект
и предикат. Именно так была понята ленинская формула коммунизма.
Но если бы он вдруг произнес её иначе: электрификация + советская
власть, то история, вероятно, пошла бы иным путем, возможно, лучшим,
но коммунизма, скорее всего, все равно бы не получилось.

Фуко считал, что знание и власть не могут существовать друг без
друга. Более того, у власти есть приоритет по отношению к знанию.
Она организует тотальные инстанции («Бог», «Право», «Деньги» и
т.д.), которые, в свою очередь, формируют разные формы знания.
Но знание не вытекает напрямую из власти. Оно становится возможным
в результате дифференциации между «видимым» и «высказываемым».
Роман «В круге первом» заканчивается эпизодом, в котором корреспондент
французской газеты «Либерасьон», видя на улице автофургон с надписью
«Мясо», увозящий зеков из шарашки, записывает у себя в блокноте:
«На улицах Москвы то и дело встречаются автофургоны с продуктами,
очень опрятные, санитарно-безупречные. Нельзя не признать снабжение
столицы превосходным». Умозаключение французского корреспондента
верное с точки зрения видимого им оказывается в результате ложным
актом спонтанности. Зеки же, находящиеся внутри фургона, обладают
знанием, но лишены возможности превратить свое знание в видимость,
актуализировать его. Иными словами, власть, стремящаяся интегрировать
в себя знание, пытающаяся стать его источником, неизбежно порождает
ложные видимости, влекущие за собой столь же ложные высказывания.
Но и власть, вычитающая из себя знание, пытающаяся от него отгородиться,
воспринимающая его как угрозу своему существованию, столь же неизбежно
оказывается бессильной. Но бессилие власти вовсе не оборачивается
триумфом знания. Без власти знание растекается словно пролитая
вода. Одно из достижений индустриализации – строительство Днепрогэс
стало возможным благодаря двум условиям: власти, которая могла
мобилизовать ресурсы необходимые для строительства, и знанию,
которое позволяло воплотить в материи изначальный замысел. Полученное
электричество стало результатом суммирования знания и власти.
И бессмысленно задавать вопрос: что первично, а что вторично.
Отсутствие одного из слагаемых в данном проекте сделало бы невозможным
его реализацию. Однако и электричество в качестве результата оказывается
бессмысленным и ненужным, если не предполагает субъекта, который
мог бы им воспользоваться. Кто же может выступать в качестве такого
субъекта?

У Солженицына своя точка зрения по этому вопросу. Не очень отчетливо
сформулированная, но интуитивно вполне понятная:

– Вот ещё мать твою фанатиков перегрёб, – всю землю нам
баррикадами перегородили! – сердился и Нержин. – Вот в этом и
ужас! Ты хочешь быть гражданином вселенной, ты хочешь быть ангелом
поднебесья – так нет же, за ноги дёргают: кто не с нами, тот против
нас! Оставьте мне простору! Оставьте простору! – отталкивался
Нержин.

– Мы тебе оставим – так те не оставят, с той стороны!

– Вы оставите! Кому вы оставляли! На штыках да на танках
всю дорогу...

– Дитя моё, – смягчился Рубин, – в исторической перспективе...

– Да на хрена мне перспектива! Мне жить сейчас, а не
в перспективе. Язнаю, что ты скажешь! – бюрократическое извращение,
временный период, переходный строй – но он мне жить не даёт, ваш
переходный строй, он душу мою топчет, ваш переходный строй, –
и я его защищать не буду, я не полоумный!

– Я ошибся, что затронул тебя после свидания, – совсем
мягко сказал Рубин.

– Не причём тут свидание! – не спадало ожесточение Нержина.
– Я и всегда так думаю! Над христианами мы издеваемся – мол, ждёте
рая, дурачки, а на земле всё терпите, – а мы чего ждём? а мы для
кого терпим? Для мифических потомков? Какая разница – счастье
для потомков или счастье на том свете? Обоих не видно.

Фуко, возражая сторонникам универсальной и вечной концепции прав
человека сказал примерно тоже самое, хотя и другими словами: «То,
чего люди требуют и что служит целью, является жизнью… Это жизнь
в гораздо большей степени, нежели право, которое стало ставкой
в политической борьбе, даже если последняя и формулируется с помощью
тезисов права. Право на жизнь, право на тело, на здоровье, на
счастье, на удовлетворение потребностей…, это право, столь недостижимое
для классической юридической системы…».

Суммирование знания и власти может дать в результате нечто положительное
(коммунизм или что-то иное – не суть важно) только в одном случае:
если будет дополнено третьим слагаемым. Жизнью. Не человеком в
духе лукавой советской формулы: «все во имя человека, все во благо
человека» и не в духе пресловутых «неотъемлемых прав человека»,
а жизнью, понимаемой по словам Фуко как «совокупность функций,
оказывающих сопротивление смерти». Только эта жизнь может выступать
в качестве субъекта и законного владельца электрической энергии.
Энергия а, стало быть, и знания, и власть нужны жизни, чтобы бороться
со смертью. А в противном случае зачем?

Прислушиваясь к ходу машины, зэки смолкли. Да, их ожидала
тайга и тундра, полюс холода Оймякон и медные копи Джезказгана.
Их ожидала опять кирка и тачка, голодная пайка сырого хлеба, больница,
смерть.

Их ожидало только худшее.

Но в душах их был мир с самими собой. Ими владело бесстрашие
людей, утерявших всё до конца, – бесстрашие, достающееся трудно,
но прочно.

Так заканчивается роман Солженицына. Трудно понять бесстрашие
и внутреннюю цельность, возникающих перед лицом смерти и страданий.
Но как писал Фуко: неизвестно, на что способен человек, «пока
он жив» как совокупность «сопротивляющихся сил». Как показывает
опыт Солженицына – на многое. И, прежде всего, на борьбу за жизнь.
И не только в ГУЛАГЕ, но и в куда более благополучных условиях,
что, зачастую, оказывается куда как сложнее.