Проза

Течение времени, сливаясь с ветром, с ручьями и шелестом деревьев, теплыми ладонями подхватит высохший осенний листок, вознесет его в высшие царства природы и, закружив желтые прожилки на фоне тающей радуги божественного света, плавно опустит на черную землю. В исходе, в прошествии времени, где черный явится лишь отсутствием цвета всякого, для человека единственно важным и поистине ценным станет не то, что сделал, а то, что постиг.

Потерявшийся зверь старается не думать о плохом. Бездна хвойного
леса и чистого воздуха – плохого совсем нет. Плохого не может
быть.

Подустав от бесконечной беготни, оранжевое светило, искоса пересекая
темнеющую пустоту, прячется за кронами близ растущих кедров, тонкими
лучиками сквозь мягкие хвоинки провожает карее животное, успев
напоследок улыбнуться солнечным зайчиком. Уже не такое яркое,
но несущее достаточно согревающего тепла, оно вскоре совсем растворится,
нырнет за ускользающий горизонт, по праву уступив беспросветному
времени и россыпи первых мерцающих завсегдатаев. Тогда, нагретая
полуденным зноем земля остынет, в нависающей мгле подвесит над
собой тонкие ароматы смолы и пахучих трав, расслоит густые испарения,
осязаемой гранью отделив теплое от холодного, скроет от посторонних
глаз и без того неприметное животное.

Трусцой сквозь натоптанную темень к ручью – самое время. Закат
в свинцовые тучи, ночью опять польет – лучше не придумать. Пожрать
животному когда еще придется, одной черникой не поправится, а
воды вон сколько – в каждом распадке по ручью, можно пить одну
воду. И место весьма подходящее количеством прохладных родников
на душу населения. Чего греха таить, место просто сказочное.

Кругом золотые россыпи, его просто неприлично много. Такого количества
металла на квадратный метр грунта не встретишь нигде больше, а
если и постараться найти похожие залежи, то, непременно, обзаведясь
завидным терпением, чтобы, зазря потратив половину жизни и ничего
существенного не отыскав впоследствии, тихо сказать: «Здесь ничего
нет».

Ночь. Притаившиеся в безмолвном пространстве страхи, тихо и незаметно
обособляют животное. Это инстинкт – великодушный жест величественной
природы – подарок каждому потерявшемуся. Всего боятся – значит
жить по-настоящему: каждый раз, заслышав незнакомые шорохи, дрожать,
жадно впитывать тревожащие отголоски ночной жизни, поворачиваясь
мокрым носом в ту сторону, откуда послышится. Инстинкт никогда
не позволит расслабиться, будет, если необходимо, рвать надвое
пустые внутренности, безотчетно побуждая к неосознанным действиям,
единою целью которых явится вдруг пресловутая необходимость обрасти
собственническим, чтобы обозлиться, рычать на каждого встречного,
сохраняя ареал и целостность организма – груды биологического
теста с нервными вкраплениями в промежутках, потеряв которую,
неровен час – всякое случится, можно попросту сдохнуть.

Позабыв про способствующие органы, добирается на ощупь.

Выйдя на широкую поляну без пней и неказистых валунов, по которым
в темноте без особого труда можно ориентироваться, смотрит на
звезды. Так уж повелось у образующих таежную фауну – они все почти
дальтоники, не обделенные восприятием некоторых частей спектра
видимого света. Животное кроме черного, бледно-зеленого и оранжево-желтого
ничего не видит. Другие оттенки в таком воплощении никем не предусмотрены
– не требуются, достаточно бросить взгляд поверх поросших сопок
и, если нет туч, среди бесчисленного множества огоньков на черном
фоне разглядеть цветные, те, что поздней ночью восходят на северо-востоке.
Для животного лучистые изображения на небе – его навигационные
звезды, далекие и мерцающие, указывающие единственно верный путь
– к большой воде.

Тихо, не делая резких движений и неизменно опираясь на все четыре
конечности, мостится возле журчащего русла. По привычке остановится
там, где небольшая заводь без болотной травы и течения позволит
напиться вдоволь, чтобы хватило до следующего солнца, подойти
вплотную и посмотреть на поросль коричневой шерсти, обожженную
залысину, запекшуюся серу в ушах и искрящую бликами медаль на
ошейнике. Такой контраст в зеркальной глади – голубая молния.
Шарахнула прямо в темя, когда, несясь стремглав в полумраке по
ровным тропинкам свого леса, преследуя по малолетству сияющего
мотылька, животное, вереща от радости, получало неописуемое удовольствие
от простой плотности находящегося вокруг, заполнившего собой все
видимое пространство, ассоциируя собственные ощущения с волнующим
определением – ветер. Очнулось дней через семь, не меньше, и подумало:
«Надо бегать быстрее». Одного такого случая более чем достаточно,
чтобы заработали все условные рефлексы. Глупое животное, откуда
ему знать, что молния не бьет два раза в одно место, и уж тем
более не станет пускать шаровые разряды, целясь куда-то в крестец.
Это же чистая физика – всех наук мать.

Когти оплавились и превратились в стройные копыта. Взамен клейма
на черепе и несносному недержанию разом вышли новые доминантные
признаки, присущие если не резко эволюционировавшему виду, то
представителю организма с явными периферическими данными, отличающимися
от дождевых червей. Ума, то есть скорости последовательного сцепления
животных мыслей, вовсе не прибавилось, зато зрение немного улучшилось
и гордыня непомерная – она всплыла на поверхность как нечто легкое,
само собой разумеющееся. Как тут не задрать нос животному – попробовать
на вкус миллионы вольт озона и не превратиться в кучку смрадного
пепла. Чудеса, ей-богу.

Двухслойный сыромятный ошейник оплавился, но не отвалился – слишком
толст и крепок оказался. На болтающемся куске металла изменилась
надпись. Молнией выжгло что-то схожее с «Carpe Diem». Еще один
повод надуть щеки студеной водой, почувствовать себя высокопарным
копытным. Таким именем просто нельзя не гордится. Только у ручья,
в тихую погоду можно рассмотреть в деталях два красивых слова,
и от души порадовавшись собственному отражению, остановив взгляд
на желтых щелках, заинтересоваться интерференцией.

Животное, конечно же, не знает, что это такое. Оно просто смотрит
на распространяющиеся волны. Они – просто катятся. Затухают, отразившись
от каменистого берега, и вновь образуются, когда в тишине после
ливня остатки порывистого ветерка прокатятся по водной глади.

Редким случаем, предшествуя непонятной животному усилившейся тревоге,
забредут ягодники или грибники с самым что ни на есть благим намерением
– набрать да поесть лесного им хочется. Встретят зверя на опушке,
испугаются до смерти, побросав лукошки. Потом поймут, что не надо
бояться. «Это потерявшееся животное, люди. Оно ни за что не укусит»,
– скажут. Будут стоять на полянке некоторое время, тщетно классифицируя
непонятное существо с глазами детоубийцы. Поманят рафинадом, соленым
хлебом и картошкой. Кто-то увидит огонек и поторопит, дескать,
того и гляди, кинется, вон, как лает – слюни летят.

Другие, на редкость прозорливые, не иначе как продвинутые геологи,
добредут, начитавшись сказок, не без труда протискивая тела сквозь
колкий кустарник. Присядут на корточках, через ручей не решатся
– что-то унюхают. Заведут разговор.

– Это здесь? – поинтересуется первый.

– Видимо.

– Смотри, кто-то прячется.

– Где?

– Вон, в зарослях. Сидит, не шевелится. На меня косится, представляешь?

Видавшие виды люди затревожатся, перепроверят собственное местоположение
по карте, горячо разговорятся о целесообразности дальнейших разработок.
Отвлекутся ненароком, рассматривая груды камней в золоте.

Существо, собравшись силами, прильнет к земле так низко, как сможет,
хрипло тявкнет по направлению и через секунду горько пожалеет,
что не из дождевых вышло – те хоть при виде опасности быстро зарыться
в состоянии. Люди переглянутся.

– Чего оно злится?

– Животное… Кажется маленькая сучка, отсюда не разглядишь.

– Высоковато сидим.

– Правда, сука. Повернулась. Харя до ушей и шерсть патлами,

довольно-таки странное, не находишь?

– Точно, есть в ней что-то собачье, определенно есть. Обкуренные
индейцы давно заприметили особенность последних – собака всегда
вернется к своему дерьму, дружище. При любом раскладе. Она вся
в дерьме, видишь? Оно здесь сплошь и рядом – с травы капает, как
только по шею не увязли.

– Быть может, это торф?

– Откуда тогда взяться такому количеству синих мух? Их только
личинки-опарыши в падали гоношатся, веселясь.

– А копыта, они каким боком?

– Второй и шестой параграф наставления по развитию эндемиков в
природе. У людей тоже иногда хвосты вырастают, рудименты такие.
Бывают и железы молочные, по четыре в два ряда…

– Не чисто здесь, тревожно.

– Да…

Животное тем временем, не намереваясь отлучаться и уворачиваться,
только подтвердит догадку людей о некотором сходстве с собачьим
родом, боязливо оглянувшись на привычные ему звуки. Люди перекрестятся,
надергают конского щавеля, пожуют.

– Нахрена нам золото, а? Оно обременяет только.

– Не нужно.

– Вот и я говорю, зачем?

– А что ты хотел здесь найти? Залежи жидкой ртути?

– Я хотел вынести все золото отсюда, но, похоже, здесь другим
работы по горло хватит – с рамками походить.

Двое ученых почешут лучевые петли на фалангах о щетину. Заметят
вдруг, что все-таки вляпались по щиколотку, сполоснут подошвы
тут же, в ручье, не травой же вытирать. Призадумаются, порассуждают
еще.

– Странная экосистема животного, золота и дерьма животного.

– Здесь аномалия, точно говорю, жуткий природный конфликт, прем
отсюда, – нетерпеливо протараторит второй.

Сворачивая манатки, каждый выскажет мнение – точно в воду глянут
и, потоптавшись с минутку, продолжат обязательное занятие, предусмотрительно
отойдя на приличное расстояние от этого неправильного места. Им
здесь больше нечего делать.

Глухая тайга скрадет шаги и голоса, люди, перевалив через каменный
навал, унесут с собой незнакомые запахи.

– А зачем собакам возвращаться?

– Чтобы съесть, конечно. Съесть свое дерьмо, – донесется из-за
пригорка.

Существо полает им в спину, копыта не отбросит – перетерпит в
ступоре, пока редкостные своей слякотью тропинки совсем не скроют
неровные походки уходящих. Запыхается, рухнет тут же, вывалив
дряблый язык через растянутые вширь уголки своей пасти – улыбнется
по-своему – здесь никого нет, все удалились, всех прогнало, это
его уголок леса. Высунет перископом улыбающуюся харю, восторженно
подскочит и побежит к ручью горло сполоснуть, да и возгордится
там гораздо действенней выйдет – так, залысину помочить, окунувшись
с головою, или в средствах личной гигиены – смеха ради.

Пока обойдет золотые просторы, из-за облака подмигнет луна, одолеют
хаотичные животные мысли. Подумает, свесив копыта в воду: «Сколько
золота и все мое. Ничье больше, все мое. Хреново только, что на
виду. Так и прет блестящее на поверхность. Неспроста это – молния,
ошейник…

И копыта, конечно. Вот она моя потерянная индивидуальность – копытца.
Не для того они появились, чтобы опрометью ото всех носиться,
цокать где ни попадя – привлекать внимание. Наверняка что-то зарыть.
Подальше от врагов». Тут уж совсем зазнается прогрессирующей сцепленностью
нервных импульсов в инвалидном черепе после трудной победой над
чужаками. Прислонится запекшейся серой к серебристой елке, поддастся
ощущениям, успокоится и почувствует себя совсем хорошо.

Легкий ветерок змейкой вьется меж пальцев, резвой воронкой вертится
вокруг шеи, не преминув потрепать длинные волосы, что-то щекотно
шепчет в уши, дышит в лицо, и видится животному, как набирающий
силу он не вязнет в хвое, пропитывая его ареал обитания тревожными
запахами, а струится вверх над покачивающимися кронами, гладкими
волнами распространяющие его робкие прикосновения.

И вдруг, не на шутку удивившись редкому осмысленному тявканью,
животное закатит преисполненные благодарностью глаза на плывущие
по ночному небу грозовые тучи.

«Большое спасибо», – искренне скажет глупое животное.