Проза

Размножение чудес

журнальный вариант

Стальные и остывшие

Принцесса свалки

Изредка выбираюсь на свалку. Здесь хорошо. Хотя мне уже ничего
не нужно. Зато глаза смотрят: электронные платы, разноцветные
провода.… Во мне еще жив радиолюбитель, мысленно спаиваю фантастические
конструкции. А спина уже не гнется, руки ни за чем не тянутся.

Среди пахучих барханов отмякает душа. Невольно вспоминаю Пал Иванычевых
верблюдов времен гражданской войны. Живое и мертвое здесь уравниваются,
здесь всё моё. Я думаю о прошлом, которое обещало всё лучшее –
не в смысле моего собственного счастья, но в образе нового будущего
человечества, о котором мне, тогда еще мальчику, рассказали взрослые.
И я был погублен этой русской Мечтой или, наоборот, поддержан
и укреплен ею в трудные периоды своей жизни. Я не знаю, что на
самом деле случилось, и до сих пор не могу понять себя – ни ребенка,
ни взрослого. Порыв жизни уравнивает юность и старость, которые
не две точки на прямой линии, но краски, смешиваемые в одном сосуде.
Это тема не философская, не социальная, и уж тем более не политическая.
Она душевная. Тихий коммунистический психоз живет в каждом человеке.
Один это замечает, а у другого «общественная» болезнь протекает
латентно, лишь иногда вызывая некоторые неудобства. Мое личное
помешательство на почве справедливости, на которую не я один надеялся
– мои покойные родители, Лева, Пал Иваныч.

Над свалкой клочковатое небо, терпкий дым над холмами. В дыму
разносятся, словно бы зависают голоса бомжей. Кто они, о чем когда-то
мечтали? У них, как и у меня, будущего нет, но сохранилась память
о Мечте. Мечта – явление не индивидуальное, но общественное, как
говаривал мой друг и сосед, ровесник революции Пал Иваныч.

В годы моей юности разных железяк на свалке было гораздо больше.
Глаза разбегались от множества заводских деталей, некоторые годились
в хозяйстве, вроде металлических уголков и кронштейнов.

Когда-то мы с Левой часто бродили по этим холмам и долинам, дышали
разноцветными дымами, смешанными с туманом низин.

Свалка – это не кладбище предметов. Здесь даже клочок газеты кажется
живым, шевелится на ветру, словно хочет что-то сказать. Взгляды
людей на газетных портретах устремлены в сияющее небо, в блеске
которого зашифрованы ответы на все вопросы. Под сапогами хрустит
мусор жизни, казавшейся когда-то надежной и обустроенной. Битое
стекло вперемешку с тухлятиной. Бомжи обходят мясо стороной –
разве можно это кушать, вдруг бывший человек!..

«Здесь всё, чего не смогла переварить цивилизация! – лирически
восклицал Лева. В то время он заочно учился на факультете журналистики.
– Надо заглянуть в Маркса и Гегеля – что они пишут об отходах
человечества?».

Сквозь дым пробивалось то яркое, то мутное солнце, связывающее
свалку с прочим миром. В ногах путалась проволока, царапала голенища
сапог. Спотыкаюсь об осколки кирпичей, среди которых попадаются
и целые. Лева до сих пор приезжает сюда на мотоцикле, набирает
в коляску хороших кирпичей – так он, постепенно, сложил гараж,
сарай, погреб, летнюю печку.

Ноги путаются в каком-то тряпье, в желтых, будто из госпиталя,
бинтах, в клочках ваты с засохшей бурой кровью. Сверкают куски
нержавейки, узоры штамповки, подошвы почти насквозь пропарываются
острыми штуковинами. Ворочаются токарные стружки, позвякивают
на ветру, лентами ползут вниз, как змеи. Шагаю по ним как по серебристой
трясине, с приглушенным звоном колыхающейся под ногами.

Смотрю под ноги, чтобы не утонуть в томатных заводях.

Леву младенцем нашли на городской свалке, и он испытывает к этим
холмам родственное уважение. «Матушка Свалка!» – восклицает он
в минуты вдохновения.

В детстве подбирали здесь радиолампы, детали для приемников, которые
собирали своими руками. Пацаны тащили в мешках увесистые батареи
в сто и больше вольт, от которых горели лампочки, освещавшие шалаши
и пещеры, вырытые в склонах оврагов. Из кусочков магния устраивали
фейерверк: вспышки, одна за другой, затмевали солнечный свет.
Вскоре на свалке начали попадаться транзисторы, другие миниатюрные
детали, из которых можно было собрать карманный радиоприемник
в футляре из пластмассовой мыльницы…

«Мы обречены дышать дымом костров! – вглядывался Лева в мутные
горизонты. – Наступит коммунизм, и отходов не
будет совсем – хлам обратится в полезные предметы…».

Миллионы вещей, в которых выразила свою сущность «заморённая»
цивилизация. Выброшенные предметы похожи на рано умерших людей,
они тоже чего-то не договорили, недолюбили...

Ветер разносит сладость гнили. Клубы пепла, пыльные вихри поднимают
над степью Принцессу свалки, которую в порыве вдохновения выдумал
Лева. Лицо женщины освещено кострами, в глазах голубой дым. Она
смотрит то вперед, то назад, словно не знает, в какую сторону
надо идти. Она тоже потеряла свой коммунизм.

Токарные стружки, свесив кучерявые головы, словно фантастические
водоросли, сверкают в масляном озерце. Отходы бывших «секреток».

«Свалка – доступная часть Хаоса, – рассуждает Лева. – Гораздо
больше неразберихи в сердцах, переполненных ядом современности,
которая в общем смысле своем выражает один лишь принцип отчуждения...».

Принцесса поднимает и разворачивает в округлых душистых руках
дымное багровое знамя. Отблеск качающегося полотнища я вижу в
грустных глазах встречного пролетария-бомжа.

Арбуз

Рассказ Пал Иваныча

– В двадцатые годы мы ломали не только нормы труда,
но и основы науки!.. – шумит старик. – Решил я, братцы, вырастить
арбуз размером с ядро Царь-пушки. Такая пришла ко мне реалистическая
мечта!

Год ухлопал на возню с почвой, добыл стекла для теплицы… Не было
копейки за душой, помогли мандаты и прошения. Большинство ростков
завяло, остальные плохо шли в рост. Зато процент выживших – надежда
моей арбузной теории!

Нашел я на своем пороге чудесное арбузное семечко – размером с
ладонь. Посадил его скорее, полил водой, забросал перегноем –
расти, товарищ неизвестное дерево, во славу пролетарского труда!

В стране свирепствовал НЭП, мне, бывшему краскору, нечем было
заняться, я голодал. Деревенские люди надо мной смеялись, мальчишки
показывали язык: где же твой «пролетарский» арбуз?

Чтобы не умереть с голоду, промышлял отловом кулацкой скотины,
за что не единожды был бит хозяевами. Мясо варил на костре, большие
куски относил в соседний город колбаснику.

Из-за арбуза, которого, как ни странно, ждала вся деревня, я потерял
репутацию «дикого большевика», прежнего страха со стороны населения
не ощущалось. На меня писали доносы, выставляя «врагом народа»,
вторым Вавиловым. Но меня никто не арестовывал.

К середине лета вымахал арбуз ожидаемых величественных размеров.
Корреспонденты приезжали, письма от огородников мешками приходили.
Все хотели получить семечки для размножения чуда. Когда при общем
скоплении публики я расколол арбуз ржавой кавалерийской саблей,
на срезе блеснуло не алой мякотью, но хитрым глазом существа.
Выскочил лохматенький, вроде обезьянки, прыгнул в кусты.

«Сатану вырастил нам на погибель!» – завопили деревенские, разбегаясь
по домам.

Я остался один посреди огорода и горько заплакал. Погибла не только
«арбузная идея», но и последняя возможность принести пользу народу,
который, несмотря на все насмешки и презрение с его стороны, я
очень любил.

Нигилист Отчаев

«Буржуазность и беспомощность пролетариата» – этот факт приводил
его в состояние, оправдывающее фамилию. Доживи Отчаев до наших
дней, он получил бы инфаркт от капиталистической Руси двадцать
первого века! Так говорил о нем Пал Иваныч.

Кто такой Отчаев? Сельский учитель, сын священника, друг барина
Тужилова, которого он, как ни странно, сумел увлечь освободительными
идеями.

На покосившейся этажерке, между книгами Бакунина и Маркса, тонкая,
дореволюционного издания брошюра, подобранная в разгромленной
барской усадьбе. Дарственная подпись царапающим пером, к кончику
которого налипла пушинка.

В книге собраны письма революционных деятелей, с которыми Отчаев
был дружен, его собственные воззвания.

На соседней полке десять томов «Отчаенианы», написанной Гельтрудой
Стоячей, дряхлой писательницей, до сих пор живущей в Металлограде
на мизерную пенсию. Когда-то генсеки пожимали ей руку, она, в
свою очередь, брала у них интервью. Во время гражданской юная
поэтесса щеголяла с маузером в деревянной кобуре и с тонким ремешком,
в мужских галифе, на темных волосах лихо заломленная папаха. Гельтруда
Стоячая участвовала в допросах, собственноручно расстреливала
«контру».

Лет пять назад Пал Иваныч встретил Гельтруду в спецбольнице для
ветеранов партии – бабке надо было выдернуть зуб, и она жутко
боялась боли, кричала заячьим голосом на всю больницу, хотя зубной
врач еще ничего с ней не делал, а всего лишь взял в ладонь аккуратные
никелированные клещи. Визгливые тона переходили в медвежий рев.
Сбежалась вся поликлиника. Удивлялись: неужели та самая Стоячая,
живая легенда, барышня-комиссар, классик советской литературы?
Почему она, ходившая в штыковую, так ужасно кричит при виде аккуратных
клещей стоматолога?

Пал Иваныч, отматерив «оппортунистку», лежавшую в кресле в полуобморочном
состоянии, предложил дорезать ее «мягким ножом», который у него
всегда при себе.

Гельтруда, завидев своего извечного врага, Пал Иваныча, очнулась,
оскалила желтые, все еще крепкие зубы: прочь от меня, жертва Чадлага!

«Еще не распылавшийся костер», – сказал об Отчаеве один поэт,
а Гельтруда присвоила эту фразу себе. Перед ней в советское время
были открыты все архивы. Но Пал Иваныч из принципа не отдал ей
дневник Отчаева, хранившийся у него дома в сундуке.

Зато нам с Левой старик охотно показывает документы: аккуратнее,
идолы, селедкой мандаты не пачкайте!

На одной из фотографий Отчаев – аккуратный, в косоворотке. В лице
что-то высокомерно-ущербное, как у преступника с милицейского
стенда.

Плеханов

Рассказ Пал Иваныча

– Я, товарищи, видел много легендарных людей – с Лениным здоровался
за очень прохладную ладонь, и т.д. Однажды, делая с отрядом «зачистку»
квартир, увидел на кушетке человека. Он был болен, и лежал без
сознания. Что за фрукт? Матрос рывком сбросил с него одеяло, заорал,
побагровев лицом:

«Ты почему, буржуйская твоя морда, спишь во время событий? А ну,
вставай на субботник!»

Хозяйка умоляет: не троньте больного! Это товарищ Плеханов, его
сам Ильич уважает.

Тут и я признал Плеханова по портрету, который видел в книге.

– Здравствуйте, Георгий Валентинович... – пробормотал я машинально.

Он ничего не ответил, улыбнулся в бреду, дотронулся до меня горячей
ладонью.

«Пойдем дальше, – сказали матросы, – этот буржуй и без нас околеет...».

«Да это же товарищ Плеханов, ослы, вождь пролетариата!».

Один матрос – маленький, корявый, зыркнул глазами на Плеханова,
затем, прищурившись, взглянул на меня:

«Наши вожди – товарищи Ленин и Дыбенко!».

И со вздохом погладил кобуру нагана.

Паровозы

Стоят за депо черные паровозы, торчат в бурьяне холодные громадины,
разрисованные пятнами ржавчины.

– Вот он, символ революции! – указывает на паровоз Пал Иваныч.
– Долой новое торжество буржуев! Гори и гордись, старый паровоз!
Разводи пары, дракон справедливости!

Когда-то Пал Иваныч гнал на бронепоезде мамонтовцев, стрелял ради
интереса из пушки по водонапорной башне, но промахнулся. Башне
сто десять лет, она до сих пор стоит рядом с вокзалом. Ее отремонтировали,
покрыли цинковым железом. Крыша сверкает, и башня видна издалека,
словно церковь.

– Живи, паровоз! Ты изгнал старых богов! – в хриплом голосе Пал
Иваныча ржавая стальная гордость.

Наседка

Соседка, бабка Грепа (в греческом написании Агриппина), подарила
Пал Иванычу курицу-квохтунью. У бабки и так три наседки, эта четвертая
– куда их девать?

Принесла вместе с соломенным гнездом, уложенным в ящик. Наседка
сидела на яйцах, которые все хорошие, не болтухи.

– На табе, беззубай идал, ты, нябось, иишницу любишь! – с насмешливым
укором, чтобы сгладить несоответствие нищеты соседа и своего щедрого
подарка.

Пал Иваныч развел тощими руками:

– Что с тобой, частнособственницей, делать? Надо спасать тебя
от обузы излишков, иначе они, согласно диалектике, ввергнут тебя
в куриный капитализм.

Взял гнездо, поставил в сенях. И забыл про курицу совсем, но Грепа
каждое утро напоминала, что надо наседке сыпнуть зернеца и хлебушка
размочить: «Корми ее, черт беззаботнай!..».

По утрам Пал Иваныч был трезв и вполне мог произвести кормление
курицы, хотя действия, связанные с хлопотами по хозяйству, всегда
были для него отвратительны. Хлеб в виде сухарей у него всегда
имелся со времен гражданской войны. И пшенная каша, любимая походная
пища в закопченном чугунке, постоянно размещалась на загнетке
русской печи.

Через неделю, один за другим, вывелись семь цыплят, маршировавших
по двору, как солдатики.

– Глядя на курицу, я понял: история прячет нас под крыло, квохчет
лозунгами, как истинная мать. Наседка – чудо природного непонимания!
Бог материализма дает ей шарообразно-вспушённую силу. Супротив
танка пойдет: круглогрудая, огненноклювая, шипящая, как сто драконов...
Попробуй, уничтожь ее, растопчи смысл!.. Наседка-воин по кускам
растерзает всех, кто встанет на ее объективно-загадочном пути.
Ничтожно-выдающаяся птица, но, к сожалению, образ ее не отражен
в искусстве – чаще всего она попадает в суп. Однако в сердце своем
она героиня и мать – теплая, гуркливая, поводливая.

Налетел однажды грач, схватил цыпленка, поволок в горячий воздух.
Малыш отчаянно пищал, уносимый к жару полуденного солнца. Пал
Иваныч, закрываясь от света ладонью, правой рукой нашарил на земле
палку да и швырнул в хищника – вмиг попал! Тот, окаянный, сразу
выронил желтоклювика.

Старик подобрал цыпленка: он был горячий от ужаса, глазки пленкой
затягиваются, шейка свихнута, по ней растеклась, смочив пух, влажная
слюна хищника.

Наседка, отчаянно клекотала, бегала по двору, взлетая над кустами,
готовясь отбить вторую атаку. Ветер от ее сделавшихся огромными
крыльев поднялся агрессивно-пыльный, Пал Иваныч расчихался. Курица
спикировала с низкой высоты, клюнула старика в руку, пробив кожу
алой точкой. Дитёнок цыплячий выпал из ладони на пыль двора.

– Дура ты, анархистка приземлённая, не там врагов ищешь... Думаешь,
от твоего клёкота и шума крыльев жизнь окружающая переменится?
Заслон дикому принципу ненависти могу дать только я – идеолог
и вдохновитель... За что ты меня опять тюкнула, зараза? Ухвачу
за шею, под кухонный трибунал подведу... Ты не понимаешь, Пеструшка,
жестокости времен, когда убивают не только из алчности, но и за
неправильно брошенный взгляд…

Толковал ей о смысле неизбежного коммунизма, когда не надо будет
никого бояться, а она все никак не могла успокоиться.

…Давно в хозяйстве Пал Иваныча нет ни одной единицы живности,
цыплята разбежались, яиц старик не ел с самой пасхи. А всё равно
иногда вспоминает: была у меня чудесная собственность – наседка!
И я, товарищи, частнособственнически ее любил!

Туча

Плывет туча над полями, похожа на нос. А нос, по мнению Пал Иваныча,
вполне политический инструмент, принюхивающийся к уходящему дню.

– Коммунизм, оглянись! – восклицает старое горло. – Не отдам тебя
на растерзание временам!

Ему отвечают голоса крестьян, не сказавших своего слова: не было
у них своего певца! Уходящий класс... Вот едет трактор, за рулем
Ванька Керосин. Лицо постаревшее, морщины как борозды. Темное,
будто из глины, лицо. Колхозный Адам.

Механизатор Керосин нащупал пружину смысла жизни, и Пал Иваныч
ему завидует.

Кубик

У Пал Иваныча был когда-то знакомый астроном, читавший лекции
о смысле мира, спрятанном в центре Земли. «Смысл» представлял
собой «пискучий» кубик, хранящий программу «чумового» глобуса.
Мир тогдашний перебаливал нервной мстительной идеей. Кубик также
имел отношение к идее коммунизма. Старик мечтал достать этот кубик,
разломать, и посмотреть, как он устроен. Да вот беда – к центру
Земли с лопатой не дороешься!

Прощание с диалектикой

Сидим втроем в доме Пал Иваныча. Самогонщица Паучиха дала бутылку
в долг – а нам все равно мало.… Надо что-то придумывать. Лева
прикладывает ладонь к груди: районная газета пьёт мою кровь! Но
крови осталось мало, да и та крепко разбавлена алкоголем.

– Ваша газета мертва, а диалектика любви – это полное забвение
мертвых! – вздыхает ветеран. – Возникает вопрос – они нас забыли
или мы их? Или все мы, мертвые и живые, находимся в безыдейном
самозабвении?

Нет ответа. Ну что ты, старик, смотришь на нас с укоризною? Мы
с Левой тоже седые.… Кончаются чудеса. Никто из нас троих не может
в это поверить.

Парторг

Некоторое время Лева исполнял обязанности редакционного парторга,
который запил. Однажды вызывают Леву в райком и влепляют выговор
за неправильное освещение соревнования доярок и за его собственное
нетрезвое поведение. Но это, как выяснилось, лишь повод – бюро
строго предупредило Леву о недопустимости ношения бороды. Партийный
человек обязан бриться!

В те годы борода на лице интеллигента являлась признаком индивидуализма
и принадлежности к диссидентским кругам. Как сто лет назад крестьяне
били чужаков за ношение очков и шляпы, доставляя «сыцалиста» к
уряднику, так и партийная власть преследовала бородатых граждан,
которые всегда «себе на уме». Человек с бородой, особенно в провинции,
несовместим даже с маленькой должностью.

В первые годы ХХI века Пал Иваныч недоумевает: куда девались тысячелетний
страх и трепет?

– Идея – вещь разового пользования! – размышлял бородатый Лева,
ссылаясь на популярного в то время Хемингуэя. Подражая «Хэму»,
носил свитер крупной вязки. – Явление истины, не поднявшейся над
уровнем среднего – бессмыслица!

– Не мельчи идею… – упрекал его Пал Иваныч, заходивший иногда
к нам в редакцию. – Долой религию червя и прочие христомонии!
Религия не спасла людей, церковь не стала народным сердцем...
Однако и его величество Коммунизм передумал приходить...

Материализация Христа

Лева толковал старику о низведении Бога на землю в образе человека.
Орал на ухо старику. Ветеран шамкал губами, делая вид, что понимает
– он был в дребезину пьян.

– Сумма ожиданий евреев воплотились в Мессии... – объяснял Лева.
– Но совсем не в том, которого они ожидали, а именно в Том…

– Не забивай голову поповскими бреднями! – взъярился старик, ударяя
кулаком по огурцу – тот с писком лопнул, разлетаясь по комнате
тухлой массой.

– Именно об этом статья Гегеля, определившая смысл двадцать первого
века.

– Какого еще века? – бурчал старик. – Кто их считал, эти века?..
«Вочеловечился и ушел», оставив фактическое освобождение пролетариев
нам, большевикам.

Лева возражал: в статье Гегеля именно так: «Вочеловечился и остался».
Полный простор материализму. Гегель показал богочеловека аборигеном
нищего душевного пространства.

Выпиваем с отцом

Сижу возле могилы отца, полбутылки ухреначил, а всё никак не доходит.

– Отец, напомни, что ты написал на рейхстаге? Ты мне говорил,
когда мы с тобой сиживали за бутылкой, а я забыл эти давно стертые
и забелённые слова…

Отец молчит. Слова его, как и многие другие, ушли в пустоту всеобщей
победы. Так же уходят мои теперешние мысли, рожденные алкоголем.
Только здесь, на кладбище, насыщенном терпкими запахами, полная
тишина коммунизма, о котором до сих пор мечтает Пал Иваныч. Далеко
мой отец ходил, большие пути прошел! Он сидит возле меня, на лавочке,
рядом с собственной могилой, улыбается, в клетчатой выгоревшей
рубахе. Помогает бутылку допить.

– Какой век идет? – спрашивает отец.

– Кажется, двадцать первый...

Говорю в пустоту кладбища, отчетливо вижу его нестареющее лицо.

Закат за полосой бурьяна нежно-розовый. Завтра опохмелиться будет
нечем. Надо опять что-то придумывать... Эти муки отложены на завтра,
но уже сейчас в центре голове разгорается точка боли.

Странно: о коммунизме я мечтал с детства. Прожил пятьдесят лет,
но коммунизмом даже не пахнет – запах кладбищенской травы, да
еще самогоном тянет из горлышка бутылки.

Жалко коммунизм до слез, и я говорю об этом отцу.

Жадно ловлю голос отца, но мне плохо. Кровь испорчена, затоптана
прошлым. Невозможно выбрать чистые крупицы. Я – вчерашний, ненастоящий.
Пустая бутылка возле могилы, ее отвратительный прозрачный блеск.
Пора домой.

Прощаюсь с отцом. Обнимаемся. Ладони проваливаются сквозь теплый
вечерний воздух. Надо не заплутать, не свалиться меж крестов и
оград. Тропинка серая, тонкая как нить. Она куда-то ведет, но
хитрит и лавирует.

Издалека, в гудении ветров разбушевавшегося июля я с трудом оборачиваюсь:
отец остановился возле своего бугорка, и с улыбкой, медленно взмахивает
ладонью.

Любомудрий Висельник

В середине восьмидесятых в редакции районной газеты появился молодой
сотрудник со странным именем – Любомудрий, и с не менее странной
фамилией, словно бы выплывшей из мрачных времен отечественной
истории – Висельник.

Я в то время в газете уже не работал, зато мой лучший друг Лева
все еще дожигал там свои лучшие годы в качестве ответсекретаря.

Лева – коренастый крепыш, фанат районки, готовый с утра до вечера
сочинять заметки, подклишовки и прочую дребедень, рисовать макеты,
придавая событиям местного значения соответствующую сенсационность...

Любомудрий лодырем тоже не был. Но активность его была особого
рода – нарождался особый тип провинциального политического интригана,
поставщика «грязи» (которую позже стали называть почему-то «пиаром»)
в любых количествах.

С утра он начинал бродить по райцентру, собирая из всех источников
сведения и сплетни. При этом он ловко затевал разговоры о том,
о сем. Слухи распространялись им, как всегда, в преувеличенном
виде.

С началом перестройки Любомудрий вступил во множество вновь созданных
партий. Партии регулярно проводили съезды в столице. Висельник
с удовольствием ездил в столицу в составе областной делегации
с группой товарищей на «халявные» мероприятия.

В газету писал статьи политического толка, но редактор неизменно
их браковал, требуя статьи на сельскую тему.

Висельника недолюбливали многие жители поселка. Пал Иваныч, сидевший
в свое время в Чадлаге, чудом там выживший, и вовсе терпеть не
мог Висельника:

– Этот мерзавец требовал в августе 1991 года повесить меня в центре
поселка на фонарном столбе, а памятник Ленину свергнуть с пьедестала!..

Такой вот «знаменатель эпохи»! Отчество у Любомудрия было обыкновенное
– Федорович. Парень круглого сложения, полноватый, высокого роста,
с хитрым, нарочито придурковатым взглядом. В глазных впадинах
тонули серые глазки, на лоб свешивался скошенный чуб сальных волос.

У Висельника был крепкий поверхностный ум, цепкая память. Если
занимал деньги на бутылку, то непременно возвращал.

Рукопожатиями Висельник обменивался неохотно, проделывая это быстро,
чувствуя влажность и липкость своей ладони – мягкой, как тесто,
и отдающей запахом плесени.

Встречным задавал один и тот же вопрос: как там «наша линия» –
правильная?

И смеялся своим подловатым смехом, в котором звучал хихикающий
оттенок первобытной ненависти ко всем и ко всему.

После перестройки Висельник написал статью, сделавшую его имя
известным в областных кругах: «Фермеры в белых рубашках».

«Фермерами на бумаге» в то время называли чиновников, заключивших
договора с председателями колхозов, которые делились с ними прибылью
от урожая. Таким образом, еще до перестройки был нанесен первый
сокрушительный удар по колхозам, не говоря уже о совести народной,
впитывающей, словно губка, все вышестоящие безобразия.

Оправдывая свою фамилию, Любомудрий грозился повесить всех врагов
демократии на фонарных столбах. И в первую очередь ненавистных
«коммуняк».

Но говорил он это скорее в шутку, желая обозлить и напугать местных
стариков. Ни одной из партий, в которых в которых он состоял,
не верил, и потихоньку, в разговоре, высмеивал их. На банкете
в честь одной из партий, устроенном богатыми спонсорами, пьяный
Висельник упал в бассейн. Вернувшись в поселок, рассказывал об
этом, как о подвиге. У него было единственное положительное качество
– он всегда готов был посмеяться над собой.

Пьяный делался невменяем, и на этой почве с ним случалось множество
приключений. В вытрезвителе у Любомудрия имелась персональная
койка – в дальнем углу, у окна. Во хмелю Любомудрий становился
дерзок и буен, за что был неоднократно потчеван резиновыми палками.
Милиционерам не нравилось, когда Висельник называл их «красно-коричневыми».

Из вытрезвителя выходил, как и положено, печальным, бледным, небритым.
Заходил во все подряд редакционные кабинеты, рассказывал о своих
злоключениях. Несмотря на подавленность и болезненное самочувствие,
говорил с самоиронией, рисуя самого себя подчас в самых непривлекательных,
хотя и ярких красках. Обещал вернуть долги, отлично помня, сколько
и у кого занимал, просил у Пал Иваныча прощения за призывы вешать
на столбах большевиков районного масштаба. Но при этом в глазах
его проблескивала хитринка.

«Что мне теперь делать, как встать на правильный путь?».

Его опять жалели, давали денег на опохмелку.

Висельник был близорук, очки постоянно терял или разбивал. Без
очков взгляд его становился рассеянным, и в то же время цепким,
стремящимся охватить некоторое пространство, словно рыбак, оглядывающий
мутное пространство воды, и примеривающийся, куда ловчее забросить
сеть.

«Толкователь провинциальных политических снов», – так отозвался
о нем однажды Лева.

Один местный поэт утверждал, что, что от Висельника пахнет московским
метро – своеобразной подземельной влажностью. И чуточку электрическими
разрядами, жженой изолентой.

Висельник умел находить изъяны в характерах других людей, подмечал
глупые поступки, фразы – в этом и состоял его талант. Висельника
почти всегда интересно было слушать. Он умел всколыхнуть стоячее
болото. Какие дрожжи при этом использовались – ему все равно.
Умел играть на зависти и амбициях собеседников, ловко затрагивал
болевые точки.

В словах Висельника всегда звучало скрытое презрение, замаскированное
иронией. Никого он не любил, не уважал и даже никому не завидовал.
Но и на глубокую ненависть не был способен. Недаром Пал Иваныч
называл его «гнилым кадетом и вшивым оппортунистом». Эти двое
терпеть друг друга не могли. Потому старый большевик был у Любомурия
первым «кандидатом на повешение».

При встречах ветеран партии замахивался костылем: прочь с моих
глаз, анархист долбаный!

Сельский демократ в непритворном страхе шарахался от старика,
на бегу приглаживая короткий пионерский чубчик, придававшей провинциальному
многопартийцу забавное выражение местного «фюрера». Правда, ни
одного сторонника он так и не заимел. Слушать его болтовню было
забавно, но соваться в местную политику, которая даже в случае
успеха вряд ли принесла бы дивиденды, никому не хотелось.

Отбежав от старика на безопасное расстояние, Висельник разражался
торжествующим хохотом. Смех у Висельника был жесткий, противный.
Казалось, не человек смеется, но хрюкает митинговый репродуктор.

Глядя на этого парня, так никогда и не женившегося (ну какая дурочка
за такого пойдет?), прохожие невольно вздрагивали, думая, что
суть молодости не в том, что она молода, а в том, что у нее все
получается так, как она хочет.

Идеалом свободной прессы для Висельника была молодежная газета,
напечатавшая в начале перестройки схему самогонного аппарата.
Вот она, вершина свободомыслия! Вспоминая об этой статье, Висельник
приосанивался, глаза с жирком в зрачках становились яснее.

Расчет на «многопартийность» был беспроигрышным: какая бы из партий
не пришла к власти, в каждой Висельник имел знакомцев, которые
могли бы предоставить ему не самую пыльную должностишку.

Однако в митингах демократов хитрый Висельник не участвовал –
он словно бы чувствовал, что это обыкновенные, жалкие духом люди,
вырвавшиеся из своих кухонь, на которых они долгие десятилетия
вели шепотом «крамольные» беседы. Очутившись на улицах и площадях
с мегафонами, они не знали, что надо говорить, и уж тем более
ничего не умели делать. Время тогда, в начале девяностых, было
такое, что по всем городам и весям ходили немногочисленные группки
бледнолицых «демократов» (уже тогда это слово писалось и произносилось
чаще всего в кавычках) со скучными задумчивыми лицами. Они останавливались
на площадях и через репродукторы выкрикивали незамысловатые лозунги
о свободе, добре и справедливости. Позже их назовут «демократами
первой волны», хотя никакой «второй», а тем более «третьей» волны
вовсе и не было.

Висельник стоял среди немногочисленных зрителей и показывал в
сторону «демократов» пальцами – вот они, дураки глупые! И мелко
при этом хихикал. Хотя сам же подговорил их провести митинг, и
даже помогал раздавать и расклеивать пригласительные листовки.

В числе слушателей митинга были, в основном, старики с бидончиками,
приходившие занимать очередь за молоком – в ту пору его продавали
на разлив по три литра в одни руки.

«Демократы», желая завоевать доверие пожилого люда, требовали
завозить молоко в магазин в нужном количестве, чтобы всем хватало.
Летело над полупустой площадью микрофонное эхо. Старики вздыхали,
помахивали пустыми бидончиками, покашливали в кулак. Вождь местных
демократов по прозвищу Стрелок раздавал слушателям листовки с
призывами разоблачать партократов. Была создана соответствующая
комиссия, заседавшая в офисе, размещавшемся в заброшенной хибаре
с соломенной крышей. Сообщался адрес «офиса» для анонимных писем
с разоблачениями: дескать, чиновники нахватали квартир вне очереди,
и колбасу покупали не в магазине в результате стояния в очередях,
а в закрытых для простых смертных складах. Демократ по прозвищу
Стрелок выдвигал первостепенный лозунг – покончить с привилегиями
и дать народу всеобщее равенство!

Автор всех поганых листовок и статей – Висельник. Однако его мечта
внести смуту в жизнь райцентра не сбылась, он по-прежнему мечтал
стать когда-нибудь редактором районной газеты, чтобы сменить ее
название: «Местная правда» будет называться «Районной клюквой».

Пал Иваныч, ввиду преклонного возраста, впадал иногда в летаргический
сон. Мог спать десять дней, и больше. А когда старик просыпался,
Висельник норовил взять у него интервью: не видал ли бывший революционер
во сне что-либо пророческое, связанное с судьбами России?

И хотя старик отказывался с ним разговаривать, Любомудрий писал
очередную статью «Бес снова отживел», или что-то в этом роде.
Свои бредни Висельник выдавал за революционные видения выжившего
из ума «коммуняки».

«Пусть пишет, что хочет… – ворчал ветеран. – Истинному большевику
везде хорошо. Я всюду боец! Меня Чадлаг не сломил. А вот с общественными
нагрузками на том свете дело обстоит из рук вон плохо. Во сне
я видел, будто меня в качестве псевдореволюционного святого изолировали
на персональном облаке, и я не мог общаться с товарищами…».

Любомудрия старик относил к категории «некоторых»: неосновательный
во всех вопросах тип!

Встретит Висельника на улице и колтыхает за ним, грозя побить
костылем. Любомудрий неторопливо убегал, записывая на ходу что-то
важное в блокнот. Затем обходил квартиры, где заседали партячейки
различного направления, чтобы рассказать о чудачествах «твердокаменного»
старика.

«Провинциальная интеллигенция накрылась одним местом! – провозглашал
Висельник. – Революционного индивидуализма больше не существует».

Посылал статьи в те газеты, где его еще печатали. Хотя все реже
и реже.

В настоящее время он известен в качестве специалиста «предвыборных
технологий» – добывает грязные сплетни, и разносит их устно и
письменно среди граждан района. Иногда его статьи печатаются в
желтой прессе. Ему дали третью группу инвалидности – результат
частых запоев, «белых горячек» и неоднократного лечения в психушке.

Продолжение следует.