Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(1998 – 2002)

Продолжение

Начало

Я не ощущаю то, что вокруг, как реальность. Мне кажется, я уже впал
в некое состояние, когда воспринимаешь себя как бы со
стороны, персонажем некой отличной от настоящей, реальности… Уж
слишком лубочны скандалисты-соседи, слишком симптоматично
ощущение тупика, слишком традиционен весь этот букет невзгод.
Слишком – для того, чтобы быть правдой.

Проснулся. Утро. Опять надо жить.

Сон: обнимаю ее, и мы падаем с ней в траву. Я смотрю ей в лицо,
полузакрытое локонами и, дурея от их смутно-нежного запаха,
шепчу: «Я люблю тебя». Потом, с жадной, выстраданной нежностью
целую её в губы. Она отвечает.

Дашка, сколько ты будешь меня мучить?!

Тарковский говорил – «единственный путь к обретению нравственной
целостности – способность принести себя в жертву».

5.11. Ноябрь, пятое… Меня повсюду преследуют эти цифры. Их различные
сочетания рябят в глазах. Знакомый, родившийся в этот день,
постоянно встречается мне в университете; стоит мне
обратить внимание на дату какого-нибудь документа – как она
оказывается пятым ноября. Если я роюсь в старых газетах и наугад
вытаскиваю из пачки любой лист – он обязательно будет
титульным и крупным шрифтом на нём будет набрано то самое сочетание.
Я встречаю его на партах аудиторий, год назад я сам писал
его на стене. Пятым ноября оказываются даты сдачи в набор или
подписания в печать; мой сберегательный счёт (рубль с
копейками) обретает новый номер именно с пятого числа
одиннадцатого месяца. Когда я узнал день рождения моего любимейшего
музыканта-поэта (Петера Хэммилла) – я просто обалдел. Оно
преследует меня, это число. Вернее, нужно сказать так – оно не
даёт о себе забыть, но это оно зря. Я и так всегда помню о нём
– иначе бы не натыкался на него постоянно.

Когда водитель автобуса внезапно ударяет по тормозам, нам не
приходит в голову, что можно остановить ту силу инерции, с которой
мы летим из конца салона в начало. Сродни этому ощущению и
та инерция, с которой я лечу по жизни, не ухватывая никакие
из её благ. Где истоки?

Кто ударил по тормозам?

Несмотря на всё, на то, что я пью, матерюсь, совершаю нехорошие
поступки – я чувствую, чувствую, как во мне зреет душа. Она уже
достаточно развита, но – для обычной жизни среднего
российского интеллектуала. А она – зреет ещё – ещё для чего-то.
Честное слово, я чувствую это. Это идёт независимо от меня,
глубоко внутри, практически без моего участия. Я чувствую, что у
меня есть особое предназначение – но смысл его скрыт от
меня, видимо, он проявится позже. Мне иногда кажется, что я
должен быть одним их тех, кто служит мерилом, кто наиболее
чувственно ощущает мир, кто призван пробуждать свет, о ком
говорил Кафка – «Но ведь сказано, что кто-то должен быть на
страже. Бодрствовать кто-то должен».

Я не знаю, ЧТО именно это будет. Но как человек – я разбросан и
нерешителен, поэтому, если Судьба серьёзно считает, что ей и
миру вокруг нужно моё будущее – ей придётся вновь подтолкнуть
меня к началу правильного пути.

Нужно готовиться к экзаменам, а я решил написать несколько заметок к
задуманным «Университетским историям». Причём, сессия уже
заканчивается, а я не сдал ни одного экзамена из пяти.
Позавчера не сдал общее языкознание, а сегодня не сдал зарубу.
Любимова трепала меня, как хотела и всё желала узнать – чем же
начинается пьеса Бернарда Шоу «Пигмалион», при каких
обстоятельствах знакомится профессор Хиггинс с цветочницей Элизой?
А я откуда знаю? Особенно, если прочитал только 50% из
списка. Тьфу. Злости нет, даже весело. Сидели рядом с другом: он
строчит, а я в потолок смотрю. На моём листке – вопрос:
«Роль эксперимента как сюжетно-психологический мотив в пьесе
Б.Шоу ,,Пигмалион,,». Через сорок минут я выдавил из себя на
листок фразу: «У Бернарда Шоу был долгий творческий путь».

Мы там чуть под столы не упали со смеху.

История тех моментов, когда я был счастлив – сплошь история
запоздалых прозрений. По прошествии времени я, находясь, как всегда,

в размышлениях и воспоминаниях, вдруг озарялся догадкой: Боже мой, а
ведь тогда я был, пожалуй, счастлив!.. А между тем – очень
важно уметь осознать, что ты счастлив, именно в этот самый
миг, тогда счастье и счастье осознавать это счастье
сливаются, являя собой высшую форму духовного человеческого бытия.

Вспомнил: когда Дашка была маленькой – я называл её Снегурушкой.

Вдохновение – это вдох. Плюс краткий миг, когда недостижимый мир
гармонии подмигивает тебе из своей запредельности.

МЫ КОМОЧКИ ЖИЗНИ, ТЯНУЩИЕСЯ ПРОЖИТЬ СКВОЗЬ ТРУПЫ, ВАЛЯЮЩИЕСЯ В
ЧЕЧНЕ. МЫ – ЛУЧИ НЕСМЕЛОГО, БОЛЕЗНОГО СВЕТА, ПЛАЧУЩИЕ НАД
ВРЕМЕНЕМ ТЕМНОТЫ И СТРАНИЦАМИ ГАЗЕТ. НАША ЛЮБОВЬ НЕ СПРАВЛЯЕТСЯ С
ВЛАСТЬЮ НЕЛЮБВИ. НАШЕ СЕРДЦЕ, ДАВНО РАЗОРВАННОЕ
НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬЮ – СШИЛИ, НО ЗАБЫЛИ ВДОХНУТЬ ЖИЗНЬ. МЫ ЕЩЁ ВИДИМ ЖИЗНЬ В
НАШИХ ДЕТЯХ, НО СКОРО ИХ СДЕЛАЮТ ЭЛЕКТОРАТОМ. НАШИ ДЕТИ
ПОКА ЕЩЁ ДУМАЮТ, ЧТО ОКРУЖАЮЩИЕ ИХ СУЩЕСТВА – ЭТО ЛЮДИ. СЛИШКОМ
МНОГО ПЕРЕДВИГАЮЩЕЙСЯ, БЕЗУЧАСТНОЙ ПЛОТИ…

Вспомнил одну вещь и тут же понял, в связи с чем меня зацепила эта
грустная история – оттого, что в ней есть некая созвучность
моим мыслям. Пару-тройку лет назад моему отцу позвонил
откуда-то из Москвы некий Ведерников – его старый знакомый и,
рассказав в двух словах о печальных своих делах, стал читать в
трубку стихи. Он был бывший первый секретарь Челябинского
обкома партии, бывший заместитель Председателя Совета
Министров, бывший посол в Швеции. Вообще, этот разговор был, видимо,
разговором двоих людей, у которых основная часть жизни уже
осталась в прошлом. Отец как-то упомянул об этом звонке и я,
расспросив подробнее, узнал, что, оказывается, незадолго
перед тем в семье звонившего случилась трагедия – его сын,
поссорившись со своей женой, выстрелил сначала в неё, а потом в
себя, и Ведерникову пришлось хоронить сразу двоих близких
людей. Записал я эту историю потому, что пока слушал отца, мне
представилась картинка: пожилой человек на грани инфаркта,
на которого свалилось такое жуткое горе, звонит старому
товарищу и читает свои стихи…; а я, когда мне худо – тоже звоню
своим знакомым и, бывает, тоже читаю стихи – но на самом
деле это вовсе не важно. Важно услышать живой человеческий
голос. Очень часто это помогает.

Я простой человек. Я хожу по улицам, мимо меня мелькают дома,
машины, другие простые люди. Мимо меня мелькают десятилетия. Я
езжу в автобусах, троллейбусах и трамваях. Я езжу в поездах, в
основном по своему старому заезженному маршруту.

Я иду по большому открытому пространству, заполненному людьми, и
вижу себя глазами режиссёра. Режиссёра, который снимает фильм
обо мне.

Меня интересует то же, что и всех. Я уникален постольку, поскольку
уникален любой человек. Я устал. Усталость эта неизбывна.
Надеюсь, пока. Я вижу, как всё рассыпается в прах. Я совершаю
движения, но они – ложные. Я создаю видимость деятельности,
но это иллюзия. На самом деле – всё, что мне доступно – это
то, что я делаю сейчас. Я сижу один, совершенно один, пью
молоко и плачу.

Я забыл, действительно забыл, как надо вести свою жизнь, чтобы
помнить о своих необходимых делах – я занимаюсь чужими; я
чувствую туманность окружающего бытия, мне говорят «пошли» – и я
иду, не задумываясь, нужно ли мне это; влекомый, вовлекаемый –
даже не жизнью, а чем-то непостижимым, я бреду в окружающем
тумане. Этот туман не даёт мне чётко мыслить, распадающийся
мир обрывает связи между мыслями и они разрозненно и
беспорядочно сменяют друг друга в своём бессмысленном и вялом
круговороте.

Люблю вечерние города, в особенности их центральные улицы – их
иллюминация празднична, идущие навстречу люди уже не спешат по
своим делам, они идут прогулочным шагом, мягко смеются и
улыбаются, поддавших магии вечерних огней. В последние несколько
лет я полюбил и Пермь, но Челябинск – это главная моя
любовь. В обоих городах есть красивые места, красивые широкие
улицы, но только недавно я понял природу моего особого отношения
к Челябинску. Дело в том, что в нём мне более свободно
дышится, сама геометрия улиц создаёт особенную фактуру жизни,
благодаря которой становится легко дышать.

Нашел у Горлановой строчки, которые могут стать неплохим эпиграфом (
или чем-то вроде него ) к моему основному тексту
«Северо-Запад: контуры чудес». Не могу отказать себе в удовольствии
выписать их: «Визг, выйдя из их здоровых глоток, встряхнулся и
весело побежал будить Дашу. Дашины перепонки затряслись и
разбудили её. Она проснулась в хорошем настроении. Если б она
была взрослой, то подумала б: почему у меня хорошее
настроение? О, сегодня я встречусь со своим единственным, дорогущим
человеком. Скоро. Я ещё не знаю его, но песня зреет. Ах,
вот и он – тут, рядом со мною».

«Арион» опубликовал местных поэтов, по этому поводу был так
называемый «вечер». Пошли туда с другом – Кириллом К. Были пьяны.
Мне почему-то всё очень нравилось, я хлопал и что-то
выкрикивал. Потом пошли в «Крутые ступени», где встретили лысого
Ямайкина, но это к слову. Выпили ещё. Познакомились с
прогрессивными девчонками

( дуры, спасу нет – но выглядят кислотно ). Я, видимо, живу всё-таки
в каком-то виртуальном мире: меня вдруг переглючило, я
вспомнил, как у Пикуля в «Фаворите» дамы или кавалеры под столом
туфлей ногу жали – «подавая сигнал любовный – к пылкости
обоюдной» – и поступил так же. И ещё давай спрашивать
по-французски – «не хотите ли переспать со мной?». В общем, они
ушли. ( Хотя, назавтра мы сидели с ними у Кирилла и смотрели
фильм…)

XXI. Кто-то в начале. Но я – в конце. Всё. Всё.

Что и говорить, эти последние 24 года были лично для меня важнейшими
в уходящем тысячелетии. Это ясно. Но сейчас – сейчас не об
этом.

Прощай! Прощай, XX век! Ты подарил мне жизнь и любовь. XXIый
разберётся с этими двумя феноменами, «во время оно» прекратив
первый и воплотив второй. Я перешагиваю демаркационную линию

XX–XXI с усталой надеждой. Надеждой на то, что всё изменится. И что

осколки составят, наконец, гармоничное целое.

2.

Просматривая концерт Хэммилла в Москве понял, что каждый звук,
каждый изворот его ( вандерграфовской или хэммилловской ) мелодии
связан в моей крови, кровной памяти, памяти крови,
смертной, крайней, потусторонней памяти – связан с Дашкой… Просто
помню, как тогда эти рваные звуки проецировались на
невозможность достижения цели, и всё вместе – заставляло рыдать.

Надо идти вразнос. В этом и смысл, и правда, это остается. Иногда
бывает уже трудно это делать, тогда – передышка, и снова –
вперед…

Вообще же, главная причина: здесь пусто, тут пусто, там ничего,
рядом – темная комната и попеременное зажигание света. Сделать
разрушение жизни её целью. Своей.

Раньше, ещё недавно, аккуратно записывал новые стихи в тетрадь. У
Веселова же – все его вещи – на разрозненных, валяющихся
там-сям листках, в задрипанных, разорванных блокнотах. У меня –
взглянул трезвым взглядом – теперь также. Просто я позже
спился, чем он.

Если честно, мне самому всегда (часто) казалось, что и в стихах, и в
прозе моих – откровения… Смешно звучит, однако лично
самому, по особым сочетаниям тех или иных слов, звуков и того, что
эти сочетания, сочетаясь, порождают – они всегда
представлялись некой непреложной – если не истиной, то, во всяком
случае, не обсуждаемой и вызывающей на ответ констатацией
чувств. Самое же грустное в этом – то, что те, к кому ( не те, а
та – чего уж говорить ) были обращены эти насыщенные эмоциями
векторы – никогда не воспринимали их так как хотелось мне.

Вот уже много, несколько лет со мной книги трех самых чудных,
ошеломительных писательниц, моих любимых:

Петрушевская – самая пронзительная и мудрая,

Набатникова – самая-самая, особенно раннее – это моя душа, и

Вера Павлова – открытие последнего времени.

Спасибо им, что они есть и пишут то, что пишут.

Я, видимо, такое же странное существо, как и моя мать. Выпавшие из
времени, из пространства жизни. Нам неинтересно то, что
интересно другим, мы всегда жили так, словно мы знаем нечто,
невыразимое словами, что неизвестно другим. Мы почти мертвы, нас
окружает туман, и мы движемся в этом облаке, не видя:
вперед или назад. Или просто куда-то в свою сторону, смысл нашего
направления в которую известен только Богу.

Сколь убоги и жалки наши миры – миры трущоб внешних и внутренних,
миры скудости сердца, ума, фантазий и мечт. Что такое
повседневность, она отсутствует. Просто одни рождаются здесь, другие
там, и больше ничего. Мы умираем, мы умираем, с нами
угасает и наша комната; отходят обои, отваливаются прилепленные к
ним когда-то мною картинки, дряхлеет рухлядь, сваленная по
углам. Даже воздух, осторожно вливаясь внутрь комнаты,
становится отравленным. Мои слова достигли предела непристойности.

Вообще нам часто встречаются фильмы, где со скорбью смакуются
трагические ситуации; со скорбью, с тяжелым сердцем, не
выдерживающим саундтрэка, мы их смотрим, потом думаем о них.… Однако,
если снять фильм про нас, нашу комнату, нашу жизнь и быт,
получится «Шепоты и крик» пополам с Петрушевской плюс
саундтрэк «Мертвеца».

Свой мир не со мной.
Мой мир пуст.
Его мир – твой.
Твой мед из его уст.

Щелчок выключателя гасит свет. Миг, когда одно сменяется другим, так
мал, что его почти не существует. Но сама смена состояний
сродни переживанию человеком острой ситуации в кинофильме.
Сердце между двумя полноценными ударами вытягивается в струнку
и чуть холодеет. Когда кончится музыка – выключи свет.
Почему я плачу на мелодрамах?..

Продолжение следует.