Проза

«Не мой!» – над одноэтажным домиком пригорода поднялся огненный
бутон. На него почти с восторгом смотрит Апполинарий Апполинарьевич.
Над головой хлопнуло, затрещало. Доски, бревна порхают в пламени,
клубится черное, красное, оранжевое. Прочие дома затаились, как
мыши. Доски, разбрасывая искры, шлепаются в сугроб, шипят, обдавая
лицо жаром и копотью. А.А. закрывает глаза. Надувает щеки, словно
пылинки со стола собирается сдувать. Смерть, благодаря его отчаянному
дуновению, уходит в сторону.

Похоронная команда шевелится возле барака торфоразработки. Машут
руками: иди, скоро п р и в е з у т ! . .

На ходу жует черный, похожий на взорванную землю хлеб, только
не горячий, а теплый, из-за пазухи. Тело как деревянное, суставы
ноют. Оттаскиванье и закапыванье мертвых в ямы и воронки от бомб
отнимает силы – последние, которые в «энзе» сердца. Землю взрывают
динамитом, в воронки сволакивают ленинградцев.

За день пять-шесть тысяч привозят. Колонны грузовиков. Деревянные
заиндевелые кабины. Шоферы, как скелеты, но шевелятся. От мертвых,
сваленных кучей, доносится гранитный запах Ленинграда. Руки и
ноги каменно стучат в деревянные кузова.

Люди спокойные, затаенно-напряженные. В глазах ледяной вопрос,
непонятный серому, в тучах, небу. Многие без головных уборов и
обуви. Теплые вещи, валенки сняты. Если вдруг встанут, отживеют
– такие случаи бывали – то хоть плачь!

Мерцает вражеская сторона. Там дышит тихое, бряцает металл.

Ленинград позади А.А. замер. Не дышит, затаился. Всегда один,
сам в себе. Даже такой, полумертвый, державен среди полузамерзших
болот.

Снежная пыль, голоса. Это шепчет город: постаревший, больной,
искалеченный. Его нельзя мучить, хотя он силен и в старости.

Раскаленная пыль пожара, смешиваясь с метелью, обжигает крупинками
лицо, пахнет диковинными временами.

Крошки догорающей серы влипают в кожу. Лицо А.А. в жженых язвах,
как в оспе. Снежинки кислые, смешанные с гарью.

– А.А-ч, зайдите ко мне в землянку! Я вам супчику налью…

Ася! Еще до войны приехала из деревни на торфоразработки, платье
мечтала купить. Умеет улыбаться. Белое лицо, темные волосы. Ее
деревня за линией фронта. Там живет отец. От него через линию
фронта доходят весточки.

Слабеет, как кошка, съевшая отравленную крысу. Умрет. Все умрут.
Никого не жалко, даже себя. Только Асю чуть-чуть.

При слове «супчик» А.А. бледнеет. Это еще что такое? Запах, запах!..
Не кошатина, которую он вполне кушает, но, скорее всего, опять
человечина, от которой его может вырвать.

Девушка прифронтовой полосы… Пухлая от неправильной еды. Улыбается
наперекор войне.

Зашел в землянку, в запах варева. В животе увеличивается тяжесть
хлебного кусочка, который он съел в обед вместе с баландой. Слюна
возмущенно клокочет. Из клубящегося Ленинграда летят снег, гарь,
стоны, голоса пушек. В просвет туч высовывается важное лицо, с
хмурым видом оглядывает окрестности. Оно слышит затянувшееся молчание
мертвецов. Важное лицо морщит круглый картофелеобразный нос.

– Не бойтесь, А.А-ч – это не человечина. Вы и в прошлый раз боялись,
когда я лисичку в капкан поймала. Помните вкусную лисичку?..

«Сама ты лиса хитрая…» – думает А.А.

Он не верит, что сейчас у нее в котелке нечто правильное.

– Я консервы у мертвеца нашла за пазухой.

– Врушка ты, Ася! – с выдохом улетает прочь звонкое петербуржское
имя, теряется в сиянии за городом.

На костяных плечах А.А. шинель – тяжелая, твердая, как броня.
Не то чтобы греет, но вроде панциря. На груди – засохшие потеки
от похлебок и чая. На голове – солдатская шапка, великоватая для
удлиненной головы бывшего мелкого чиновника.

«Странно… – размышляет он. – Мертвец не может держать за пазухой
консервы. Он давно бы их сам съел...».

Как и во все времена, А.А. робеет. Среди воронок, наполненных
мертвецами, не так страшно, как среди архитектур великого города.
«Важные лица» заседают, выдумывают маневр, выигрывают войну. Перед
ними все робеют на расстоянии. У них там разговорчики разные,
шепотки.

Трясет головой, отгоняя департаментские воспоминания. Идет на
зов Аси. Тушенка! Взаправду она на свете или нет?

Вошел в землянку. В железной печке трещит хворост. Огоньки мерцают
на лице Аси розовыми пятнами. В миске дымится похлебка. А.А. берет
в ладони обжигающую миску, пьет. Тают во рту неопределенные кусочки
мяса.

– Дикой вы, А.А-ч! – она смотрит на него с улыбкой. – Да сядьте
же вы!

Он садится на пенек, застеленный тряпкой.

У Аси темные глаза, в которых что-то итальянское, маслянисто-блестящее.
Вот тебе и чухонка!

Были когда-то белые ночи, песни, шелковые платья, теплый ветер,
летящий над социалистической Невой.

– Поцелуйте меня, А.А-ч! – через низкий столик Ася тянется к нему,
звякают миски.

Спекшиеся, в пленке супа губы, как чужие. Нет истинной влаги любви.
А.А. тычется навстречу хоботком губ. Маленькое «кувшинное рыло»
в послеобеденной слюне. Влажность человечества одолеет войну.

«Я – старый!» – думает он с облегчением.

– Я – девушка! – с нескрываемым облегчением говорит Ася, отлипая
от него красными расширенными губами. – Я и после войны останусь
нетронутая. Только кушать хочу все время почему-то…

Голова А.А. кружится от еды. Из войны можно выйти молодым, а он
старый.

Ася шутливо грозит маленьким белым пальцем. Прикоснулась к его
обмороженной, в болячках, щеке. Хрустнули рыжие волоски.

Пора идти – скоро н о в ы х привезут! Белые пальцы прячутся в
рукавицу, на темные волосы надевается ушанка. В таком наряде Ася
старше Ленинграда и Петербурга – древняя московская боярышня.
Локоны по бледному лбу блестящими черными завитками.

«Красавица мира!» – кто так сказал? Знакомый человек, но А.А.
его не помнит.

Страсть войны затмевается теплотой любви.

– Не горюйте, А.А-ч – мы спасемся!

– Мы погибнем… – это уже не А.А. говорит, но ленинградская тьма,
из которой, один за другим, выплывают черные грузовики. Над бортами
торчат руки, ноги, иногда головы, болтаются на ухабах, с ледяным
стуком бьются в борта, как замороженные рыбины.

– Тыщи на две… – определяет Ася, маленькая в мужской одежде. С
виду «сдобненькая», по выражению местного сторожа.

Локоны угольно мерцают, полоска лба в капельках послеобеденного
пота хранит девичьи мысли. Ей бы сейчас каких-нибудь концертов
– чахнет кровь лесной женщины!

Мертвецов присыпали в специальных воронках. Руки как деревянные.
Последних поднять не было сил – волочили к взорванным ямам с помощью
веревки, накинутой на шею. Всё! Замолкли голоса. Лесная тишина
страшнее городской. На окраине деревни пожар – снаряд угодил в
чей-то пустой дом.

В медсанчасти спертый запах и холод. Над каждым раненым облачко
вони, на промерзших стенах – длинные иголки надоевшего инея. Бойцы
лежат на грязных окровавленных досках. В двери – щель, на полу
– темные лужицы, возле порога – маленький снежный сугроб, розовеющий
от впитавшейся крови. Счастье, что у А.А. есть валенки с калошами
– снял с мертвого. Можно ходить по мокрому. Без валенок его самого
давно бы закопали.

Он спрашивает, когда мертвых можно грузить в машину?

– Поспите, А.А-ч, до погрузки еще далеко, – советует Ася. – В
углу освободились тряпки, они сухие!

С улыбкой смотрит на него: смешной ленинградский бобыль, мечтающий
о чае с булочками.

Прилег на тряпки, дремлет.

– Де-е-д… – рядом холодный шепот из приоткрытых солдатских губ.
Серость лба – как пустыня, переходящая в голубизну.

– Чего тебе?

– Как там Ленинград?

– Стоит пока.

Раненый удовлетворенно прикрывает глаза. Отражение окна в мутнеющих
зрачках.

А.А. просился на передовую, чтобы отмучаться в бою. Не берут –
твое дело хоронить мертвых!

Наутро у Аси слезы – ей надо переходить линию фронта, в деревне
умер отец.

– Я с тобой! – говорит А.А. – Тебя нельзя отпускать одну.

– Спасибо, А.А-ч, я так рада!..

Перед тем, как выйти в путь на рассвете, А.А. при свете коптилки
написал завещание:

«Дорогой и любимый Ленинград!

Я ухожу на смерть, в тыл врага, в дикую чухонскую деревню. Возможно,
я погибну. Мне не к кому обратиться в свой последний час, кроме
тебя. Я твой, я к тебе вернусь. Кроме тебя и Аси, у меня никого
нет. Жди меня, Ленинград!

Твой боевой друг А.А.»

…Линию фронта прошли затемно. Днем хоронились в лесу, ночевали
в догорающей деревне.

Расчистили от углей теплую землю, бросили на нее какие-то доски,
легли на них, накинув сверху одеяло, которое Ася принесла с собой.
Стало тепло, как на печке. Впервые за всю зиму А.А. и Ася согрелись
от прокаленной пожаром земли. Для дыхания оставили щелку, в которую
влетали привычные колкие снежинки.

– Поцелуйте меня, А.А-ч, а то я боюсь! – попросила Ася. А.А.повернулся
к ней и в темноте долго не мог отыскать ее губы, такие близкие
днем. Ася повернулась к нему и поцеловала горячо и липко, по-женски.
Край одеяла сполз, в прорехе туч сверкнули новые чистые звезды
– красивые, будто послевоенные.

Ночью слышали немецкую речь, шум моторов. Чужой смех раскатывался
меж стволами сосен. Жар сгоревшей избы облаком поднимающегося
пара скрывал от врагов.

Проснулся А.А. на рассвете – кто-то рычал. Увидел перед собой
ощерившуюся пасть овчарки, которая тянула за рукав Асю.

– Собаченька, милая, отпусти меня! – уговаривала девушка. – Мой
отец мертвый, надо его хоронить. Милая, хорошая, красивая собачка!..

Овчарка взглянула в темно-коричневые Асины глаза, разжала пасть.
Попятилась, крупными прыжками помчалась вдоль сгоревшей улицы.

– Отхватилась собачка, слава Богу, – обрадовалась девушка. – Надо
скорее уходить…

Небо прояснело, но еще видны северные звезды. Изредка к ним подплывает
осветительная ракета, словно ленивая щука, заглатывающая рыбок-мальков.

Пришли в деревню, которая тоже была сожжена, остаток людей жил
в землянках.

Отец лежал в гробу с грязным лицом и в рабочей одежде. Ни помыть,
ни переодеть его не было возможности. Зато благоухающий свежий
гроб возвеличивал все мгновенья этого человека.

Впервые за годы войны А.А. видел настоящий гроб, да еще обструганный
сверху рубанком! В деревне еще до войны строились укрепления,
осталось много досок и гвоздей. Доски гроба светились желтым узором,
терпко пахли. Праздничный гроб сделали умирающие от голода люди,
не забывшие мастерство, благо матерьял дармовой. По углам крышки
вбиты новые, в смазке, гвозди.

Ася сняла рукавицу, смахнула с отца снег. Покойник не был похож
на ленинградских. У тех на лицах непокорность, отчаяние, а этот
спокойный. Его изнутри не корчило отчаяние городского, окруженного
со всех сторон человека.

Жители деревни, сколько их осталось, взглянули на покойника:

– Закапывайте сами, вы привычные хоронить, а у нас духу нет, завтра
сами помрем…

Ася отыскала поблизости яму, очистила ее от снега, заложила динамитную
шашку. Если бы немцы поймали их с динамитом, непременно бы расстреляли.
После взрыва яма стала подходящая. Дымилась бурые мерзлые куски,
корявая глина излучала желтый свет вечности.

Поместили гроб в кислую, дымную после взрыва яму, закопали. Ася
своим страшным острым ножом сделала на дереве зарубку – после
войны вернется и перезахоронит отца на кладбище, рядом с матерью.
А теперь надо возвращаться – пропадает паек!

Обратно через линию фронта прошли без приключений. Знакомый солдат
угостил обоих трофейным спиртом – похоронщики добыли его где-то
целую канистру. Все пили молча, поминая тех, кого перехоронили
без счета и записи. И вдруг оказалось, что все пляшут. В просторной
комнате мало умирающих – их отодвинули к холодным стенам, покрытым
каплями отпотевшей влаги.

А.А. топал потяжелевшими валенками, не отпуская горячую ладошку
Аси. Трофейный спирт гудел в крови наступательной силой, винный
дух рычал, хохотал, угрожал. Во всех звуках и движениях было что-то
бесконечно военное. А.А. ощутил непокорство своих замшелых мышц,
способных веселиться без участия головы.

Появился откуда-то маленький шмат сала – наконец-то закуска! Дали
раненым, и А.А. с Асей перепало. А.А даже не почувствовал этот
странный духовитый кусочек, скользнувший в пищевод. В желудке
возникло тепло от удивительного питания.

Ася разжевала свою порцию, в нелепой позе вальса поцеловала А.А.,
изо рта в рот перетолкнула языком теплый слизистый сгусток. А.А.
проглотил, чувствуя, как через поцелуй в него входит энергия победы.
И он закрыл глаза, отдаваясь этому всепроникающему значению победительницы-женщины.

Ася изогнулась в танце, словно волшебная змея, глаза ее округлились.
Она прислушивалась к тихим шумам веселья:

– Радуйтесь А.А-ч – по льду спешат машины… Они везут нам хлеб,
которого мы давно не ели…

К ночи привезли работу – их опять тысячи! Сил таскать нет. Опять
веревку на чью-то шею – опьянение! Тяжелые скелеты, обтянутые
кожей? Голод, почему ты так страшен? Не жалко их, и себя тоже
не жалко. Человеческое ничтожество – в ямы.

Рядом дышит оттепельной сыростью Ленинград. Его даже занимать
не хотят – идут стразу на Москву! Обходят, как чуму, как гнилое
место. Вокруг А.А. отработанный шлак истории, груды порожних тел.
Город поглощает людей, никак не насытится ими. Это длится давно.

Нельзя сразу умирать. Надо пережить это, посмотреть и запомнить.

Голос: Ты кто такой?

А.А.: Я ленинградец!

Бредет в дыму, в мелких каплях дождя. Вжикают осколки
снарядов, которые воспринимаются, как привычный снег, горячая
железная крупа. Вот впереди кто-то шел и упал.

Ася ходила в город – «продавать кофту».

А.А. содрогнулся: тут не «лисичкой» пахнет… В сумерках возникла
перед ним с мешком за плечами.

– Приходите через час в землянку – супчиком угощу… – подмигнула
на ходу А.А.

– Не хочу такого супа!.. – ответил он. – Я знаю, ты в Ленинград
ходила…

Призналась: мальчика зарезала. Красивый такой, справный. Сынок
«важного лица»… Заплакала: вкусный, наверное…

Будто растворилась в своей землянке, из трубы сладкий дымок.

Подходит сторож с торфяного склада, весь дрожит – запах приманил.

– Она любит мальчиков! – бормочет старик. – И меня подкармливает.
Я за это ей ножик об голыш точу…

Сторож указывает пальцем на огромный валун, принесенный сюда когда-то
ледником.

Через час А.А. заходит в землянку. На газете – недоваренный кусок.
Девушка вгрызается в мясо, на лице розовый разврат. Глаза черные,
блестящие и какие-то углубленные, застывшие. Ася жгуче смотрит
на вошедшего поверх своего истекающего настроения:

– Кушайте, А.А-ч…

– Не могу я э т о есть. «Лисичка» – другое дело.

– Тогда вы умрете, мне жалко вас.

– Меня тошнит.

– Не притворяйтесь. Навидалась я таких в этом городе.

А.А. снова уходит на улицу, под зимний мелкий дождь. Шинель набухает,
становится еще тяжелее. Рядовой войск МПВО. Шинель защищает его
от города мертвых.

Город смял красоту Аси, съеденные мальчики не спасут ее.

А.А. хочется сочинить на бумаге документ, направленный на скорейшее
победное наступление. Однако сознает, что он маленький человек,
и его задача – прошептать на опушке леса какое-нибудь последнее
слово.