Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Самолет был забит до отказа. Подавали красную икру.

– Ишь ты, – бурчал дядька, обложенный кульками и сумками, несмотря
на предупреждение бортпроводницы, что все вещи необходимо
убрать в багажные сетки, – икрой кормят напоследок, негoдяи:
рады небось, что избавились.

– Вы поосторожней, – говорили ему, – так и самолет могут обратно
повернуть, с них станется.

– Пусть слушают, всю жизнь молчал, всю жизнь поддакивал. Мне терять
теперь нечего, я за их... гражданство заплатил. Если бы нe
дети, я бы сейчас на даче водку пил... В Америку им надо,
Россия их не устраивает...

– Почему твоя мать опять со мной не разговаривает? – беспокойно
вопрошала молодая женщина, зябко кутаясь в тяжелую меховую шубу.
– Опять она изображает из себя несчастную жертву. Люди
смотрят, Боря, стыдно.

В аэропорту, перед самой отправкой, воздух уплотнился. Суета,
объятия, поцелуи, чемоданы, баулы, родственники, улыбки, смех.
Тоска.

– Они только ограниченное количество ручного багажа пропускают,
Лелечка, – озабоченно бормотал муж.

– Что же мы делать будем, Боренька? – испуганно вскидывалась женщина
и оглядывалась вокруг в поисках ответа.

– Лелька, позвони немедленно из Вены, – наказывала старшая сестра, а
младшая пыталась успокаивать неподвижно застывшую на
скамейке мать. Та сидела, уронив руки на колени, и бессмысленно
смотрела в пространство.

– Лена! Ленка Гурская. Боря, смотри, Лена с нами одним рейсом летит!

– Леля, я знаю, что делать, – зашептал муж, дергая Лелю за рукав, –
вынимай половину груза из сумок.

– Зачем, Боря, зачем? Что ты хочешь делать?

– Молчи, Леля, я сейчас вернусь, – и побежал к весам.

Всеми забытая, в стороне стояла его дочь от первого брака. Бывшая
жена разливала жидкий кофе в пластмассовые стаканчики.

Было около пяти утра.

– Мама, мамочка, если они сережки найдут, я их тебе обратно вынесу.
Вы сразу не уезжайте, хорошо? Подождите, пока самолет
взлетит.

Муж прибежал обратно – счастливый, обвешанный разнокалиберными сумками.

– Народ, я гениально решил проблему. Все взвешенно, ярлыки на
сумках, запаковываем все обратно.

– Папа, можно я тебе помогу? – спросила дочка от первого брака.

И все, кроме неподвижно сидевшей мамы, стали, толкаясь и пыхтя,
запихивать в сумки колбасу и лекарства.

За стеклянными стенами было темно. Где-то рядом существовал аэропорт
– шумный, суетливый, с ресторанами, кафе, парикмахерской,
цветочными и газетными киосками. Здесь же все было подчинено
одной цели. Лихорадка и возбуждение, спрессованные темнотой
декабря, превратили толпу в муравейник нетерпения и страха.

Вена встречала ветром и утренним светом. Ровно посаженные деревца,
ухоженное здание аэропорта оказались неожиданно чужими,
заграничными.

– Мы уехали, мы уехали из Совка, – неизвестно к кому обратилась
Леля, оглядываясь на тех, кто прилетел вместе с ней. Никто ее не
услышал. Люди стояли потерянно посреди поля, пересчитывая
сумки и детей.

В Риме было почти жарко, шубы и зимние пальто тяжело висели на
плечах. Лица людей уже приобрели землистый оттенок, запавшие
сухие глаза стали глазами переселенцев – тех, кто плохо спит на
чужих постелях, у кого нет своего дома; тех, кто третью
неделю едет в неизвестность, заводя мимолетные знакомства и тут
же расставаясь.

– Говорят, что с визами плохо, – вещала маленькая брюнетка,
окруженная вновь прибывшими. – Нужно иметь хорошую «легенду» для
Консулата.

– Я не собираюсь врать, что меня насиловали на пороге синагоги, – с
презрением цедила девица в длинной енотовой шубе,
затягиваясь элегантной тонкой сигаретой. – Мы в отказе достаточно
отсидели, чтобы теперь Саррочки-комсомолочки плакались, как им
шестиконечные звезды на груди выжигали.

– Фима, Фима, – кричал кто-то на лестнице, Фимочка, посмотрите, если
что есть от Хаитов.

Фима старательно смотрел – и его при этом периодически толкали в
бока, в спину, а чей-то чемодан устаревшей конструкции
беспощадно впивался в ягодицу.

«Если кто случайно увидит семью Розманов, передайте им, что
Симоны получили въездную визу».

«Танечка, по-моему, мы уезжаем в Санта-Маринеллу. Ира Зелевич».

«Продается: шуба норковая, 48 размера; набор матрешек деревянных;
сумка импортная. Спросить Жанну у портье».

«Дядя Шура, мой дорогой! Не знаю, когда увидимся. Пишу эту записочку
наугад, вдруг прочтете. Волнуемся за тетю Любу – как-то она
переживает весь этот ужас? У нас еще нет адреса, но решили
– на всякий случай – оставить весточку. Даст Б-г, увидимся.
Мила и Семен Фурманы».

Дело происходило в транзите. Бумажки, неровно оборванные
по краям, покрывали деревянную панель стены на лестничной
площадке третьесортной римской гостиницы. Толпа вновь прибывших
волокла багаж, детей и своих обезумевших уже от переездов
стариков вверх по лестнице. «Ветераны» смотрели на них
сверху, свешиваясь через перила.

– Ленечка, голубчик, вы высокий, посмотрите, нет ли чего-либо для
нас... Мама, да не тащите вы чемодан! Мама, ну чемодан-то вас
больше! Мама, людей же стыдно!..

А людям было наплевать. Люди шли вверх и вниз одновременно. Люди
ругались, мирились, сходили с ума, хватались за сердце,
завязывали знакомства.

Ребенок был зачат на неустановленной территории – то ли за день до
отъезда с утраченной навеки родины, то ли в Вене, перед
отправкой в Рим.

– Я не знаю почему, но у меня совершенно отвратительное настроение,
– говорила молодая женщина, распаковывая чемоданы. – Почему
твоя мать все время мельтешит перед глазами – туда-сюда,
туда-сюда?

– Боится.

– Чего ей бояться, ей-то работать не надо. Боря, а куда мы
запаковали мое вязание?

– Лелечка, ты бы лучше прилегла, что ты все суетишься? Дальним
грузом мы отправили твое вязание.

– Как дальним грузом? А что же я теперь делать буду?

– Отдыхать.

– Отдыхать в одной комнате с твоей матерью?!

– Лелечка, тебе надо быть терпимее.

– Мне? Терпимее? Это тебе надо быть решительнее! Она – боится! Ее
никто не заставлял ехать.

– Я думал, мы эту тему уже закрыли, – говорил муж и вздыхал. Слышно
было, как в душе из кранов капала ржавая вода.

Зимний Рим суетился в преддверии Рождества, не обращая внимания на
эмигрантов. В музее Ватикана, на спиральной невиданной
лестнице, слышна была русская речь:

– Беллочка, а что, Ладисполь далеко от Рима? Ах, на автобусе, вы
говорите? А я слышала, люди сейчас в Санта-Маринелле снимают.

– Какая все-таки отвратительная у них организация всего этого дела!
Неужели-таки самим и снимать квартиры? Без языка, без знания
местных нравов?

– Они из гостиницы уже на третий день выставляют. Кровь из носу, а
надо снять что-нибудь.

– Леночка, дорогая, я так бесконечно счастлива с вами увидеться!
Боже, как мир тесен!

– Мы визу второй месяц ждем, вот на Север уже съездили. Экскурсии,
знаете ли, недорогие. Неизвестно, когда еще придется
попутешествовать.

По улицам шли процессии. Рим готовился к Рождеству. У ворот Ватикана
стояли охранники в беретах с длинными перьями. На площади
святых Петра и Павла кормились голуби. По гостиничным
лестницам вверх и вниз носились эмигрантские дети. Они еще не
знали, что они эмигрантские. Пока что это были просто дети,
которые болтали, смеялись, ссорились, мирились, приспосабливались
к новой жизни. Родители их сходили с ума, а они завязывали
дружбу навсегда-навсегда, ели картофельные хлопья, и ехали в
новую, счастливую жизнь.

– В Совке такая чертовщина, что иногда страшно газету в руки взять,
– делилась своими тревогами полная дама с лысоватым молодым
человеком. – Каждый день Господа славлю, что там нет близких
мне людей. Друзей вот тоже жалко. Мы здесь, видите ли, уже
не первый месяц. С визами сейчас плохо, такие задержки, – и
она делала драматические глаза. – Я с папой приехала. Ах, он
так не хотел ехать! Конечно, у него там была работа
ответственная, дача, подруга, – и дама значительно улыбалась.

– А вы уверены, что квартиру можно снять недорого? – спрашивал
лысоватый молодой человек.

– Квартиру? Недорого? Вы шутите? Мы живем с папой в проходной
комнатке, и за такие деньги, вы не поверите!.. Вот подрабатываю на
экскурсиях, иначе бы не выжили. Это пособие – курам на
смех. Разве это деньги!.. Вот, не хотите ли поехать на Север?

На солнечном берегу, на древних холмах, у знаменитой Римской дороги,
где когда-то проходила армия Александра Завоевателя, белые
каменные виллы приняли в себя толпы растерянных эмигрантов.
На мраморных холодных полах лежали сваленные в кучу баулы с
постельным бельем, самовары, чемоданы и электрические
обогреватели.

– Маша, Маша, – раздавалось под вечно безоблачным, до боли
безоблачным итальянским небом, – Маша, ты крылья покупать будешь? Я у
Раисы Семеновны замечательные крылья ела. В супчике.

– Я эти крылья видеть уже не могу, – отвечала Маша. – В Ладисполь за
языками поедешь?

Леля обнаружила, что ждет ребенка под Новый год. Чего только уже не
произошло к тому времени! И чемоданы были
тасканы-перетасканы, и на велосипеде она каталась, на этом доступном средстве
передвижения – под пальмами Италии, под безоблачным, зимним
небом.

Стояла итальянская зима, цвели розы, светило солнце и плескалось
искрящееся море. Америка впускала иммигрантов – хороших
иммигрантов, образованных, работящих, спокойных, вышколенных годами
советской власти. Россия открыла двери, Вена трещала под
напором транзита.

Сперва они жили в трехэтажном белом здании, опоясанном с трех сторон
балконом, деля квартиру с семейством из Закарпатья. Обе
бабушки – закарпатская и ленинградская – спали в гостиной.
Закарпатское семейство общалось в основном на венгерском.

Потом переехали на виллу у взморья – к своим приятелям из
Ленинграда. У приятелей было двое детей. Трехлетняя девочка не спала
по ночам, заходясь нескончаемым, разрывающим душу криком.
Шестилетний мальчик ходил по пятам за взрослыми и задавал
бесконечные вопросы. В каменной вилле стоял жуткий холод.

Они не поехали на Север. На фотографиях запечатлены застывшие
улыбающиеся люди; они продают матрешек, цветные платки, спички и
финифть. Фонтан в Ладисполе (позже на нем появилось
изображение свастики), зоопарк в Вене, пальмы, гигантские кактусы,
Замок Ангела, стайка монашек, голуби у Ватикана, лица, лица,
небо, летящие волосы, море, белые виллы на берегу.

Семейство это уже, естественно, распалось – благодаря невзгодам
проживания в эмиграции. Но девочка родилась хорошая, вполне
американская девочка, чего уж там говорить. А что с мамашей
стало, так это уж совсем другая история.

Бостон.
Декабрь 1997 – февраль 2000