Комментарий |

Жизнь на улице

Жизнь на улице – это пиздец. Это когда бесконечно холодно. Утром,
днём и вечером, и на том свете. Холодно, холодно. Всегда и везде.
Даже если закрыты глаза и ты спишь, и если орёшь и плачешь и некуда
деться… от холода. Днём жмёшься в переходе метро, загдядываешь
в урны в поисках объедков. Ищещь бутылки в поисках любой жижи.
Хоть глоток пива, хоть крошку, любого дерьма: холодного беляша,
куска хлеба, окурок.

Многие из нас почти не говорят, разучились. Забыли слова. Их души
парализованы холодом, в их венах бегут потоки грязи, помоев. Их
кровь цвета дерьма. Поэтому они только мычат. Быдло. Они уже не
люди. Общего с людьми у них только – крещение и крест. Всё остальное
у них – иное. Гнилое, больное, червивое, холодное, но ещё живое.
В этом их высшая мера. Это вышка - гнить телом заживо. Заживо
замерзать.

Всегда были такие как мы. Мы вечны, в отличие от цивилизации,
и её благ. Сколько была преисподняя, столько были и мы. Мы побоялись
переселиться в лес самоубийц. Взамен мы получили крест и пошли….
Мы последовательно старались нести его и поднимали каждый раз,
когда он падал. А он всё падал и падал… И всё труднее было его
поднимать. Но мы не отказались по великодушию малодушия или и
наоборот... Не важно. Судить нас не будут. Мы свободны. Никого
не убили, отходили своё, выгребли дерьмо из ямы и легли вместо
него. Из праха в прах, так и не став людьми.

Так весь день. Высматриваешь остатки чужой жратвы, лишь бы унять
на секунду холод. Каждые полчаса ищешь, где можно прислонить зад.
Не держат ноги. Не держит шея. Не держат веки. Можно прислониться
стоя и закрыть глаза. Осесть на пол в переходе, оглохнуть от гула
шагов и голосов на полчаса.

Если повезёт, мент не двинет дубинкой и не вышвырнет на поверхность.
Отсидишься, поднимешся, поднимешь крест и пойдёшь дальше. На полу
попадается мелочь, окурки… Главное - держаться подальше от людей.
Они думают, что мы уже умерли, а мы им не завидуем. Мы же не люди.

Кто из нас посильнее - ищет водку. Это требует сил, много сил.
Я уже не ищу. У меня нет воли собирать бутылки, просить милостыню.
Я могу только подобрать окурок и стереть с лица какое-то липкое
дерьмо. Почти уже не слышу. Я почти не вижу. В ушах какая-то вата
и пульсирует кровь. И чешется всё, всё чешется… И я не чувствую
вони собственного тела. Своего имени не помню. Нет имени, а крест
есть. Зачем? Если мы не люди?

Это иллюзия, что от холода можно спрятяться. Её дарит только водка.
Поэтому только о водке и думаешь, ради неё тянешь ещё один день.
Ждёшь, чтобы был последний. Его и благославляешь. Зима для многих
– последняя. Последнее испытание. Понимаешь, что жил ради этого
дня. Потому что потом - покой. Утоление жажды холода. Всё кончено.
Но, кажется, бесконечное существование не прервётся никогда. Маленькую
смерть даёт только опъянение. Молишь, чтобы маленькая смерть перешла
в большую. Незаметно. Счастлив тот, кому удался безболезненный
Переход.

Не переходит у меня пока. Не переходит.. Не получается.

Что за быдло человек? Любая тварь бы загнулась. Я - нет. Сколько
ещё нужно отморозить пальцев, сколько литров крови выблевать на
асфальт, чтобы наконец перейти? Я не боюсь Перехода. Это навсегда
отделило меня от человека. Люди боятся смерти, а я – быдло, я
не боюсь. Только зачем крест?

Сегодня не повезло с переходом, но повезло со старой драной курткой.
Валялась около урны. Я поднял её. И всё равно холодно, страшно
холодно. Кажется нутро вымерзло. Да, так и есть. Ноет каждая кишка.
Ноет. Каждая кишка простужена и больна. Оказалось, у куртки уже
есть хозяин. Такое же быдло, как и я. Отдал сперва ему. Точнее,
он отнял у меня. Потом я отнял опять у него. Рефлекторно борюсь…
ни зачем, просто так… Я оказался сильнее.

Может, сегодня повезёт с Переходом. Ждать каждый день конца –
жить одним днём. Люди завидуют мне только в этом. Они так не могут.
А кто из них смог, тот не человек. Они таким поклоняются. С благоговением
произносят их имена... Но я не бог, я быдло и пока у меня ещё
есть одна извилина и огрызок сердца.

Волоку тяжёлые ботинки дальше. В них холодней, чем без них. Их
невозможно поднять. Оторвать от земли невозможно. Они разбухли
от сырости. Драные, уродливые, страшные и вонючие – как и их последний
хозяин. Первый был человеком. Ноги отдельная история. Самая изуродованная
часть тела. Трёх пальцев у меня уже нет. Каждая зима что- нибудь
отнимает. Пальцы зимой просто отвалились. Мне не повезло. Гангрены
не было. Я живуч, а это значит, перехода придётся ждать долго.
Почему я не могу повеситься? Из-за креста ? Нет. Из-за того, что
у меня нет пальцев на руках. Щиколотки распухли так, что уже невозможно
снять врезвашиеся в них обмотки. Эти тряпки уже стали моей кожей.
Сорвать их можно только вместе с ней. Но только не зимой. Слишком
холодно. И будет ещё холодней. Впереди ещё одна ночь.

Ночь - это время Перехода для тех, за кем пришли. Мы все ждём,
что за нами придут… очень ждём. Все благославляют последнюю ночь.
Но какой она будет, никто не знает. Один раз я пошёл навстречу
переходу. Ночью, зимой, в самый холод. Я не стал прятаться в загаженный
подвал и жаться к такому же быдлу, как я. Отказался хлебнуть мерзкой
водки из общей бутылки и вышвырнул из кармана найденный днём кусок
заплесневелого хлеба. Я расстегнул ставший тряпъём бушлат, вышел
на улицу и пошёл. Решил просто идти, упасть и наконец перейти
туда… где холодно только душе, но не телу. Тело меня измучило.
Ему всегда что-нибудь нужно. Жрать, спать, греться и так далее.
Тридцать лет я угождал ему. Мне надоело это тупое порабощение
физиологией и я ушел из жизни. Из жизни телом. Я вышел на улицу.

Тогда было, как теперь. Я помню этот день. Это почти единственное,
что я помню - день своего решения. Прошлое исчезло. Теперь я всегда
нахожусь только в настоящем.

Тогда разница была в том, что одежда на мне не была тряпьём, нутро
грела «Столичная» и сознание распирали иллюзии. Миллионы иллюзий…
Сколько дней в году, сколько лет в жизни - столько и иллюзий,
и каждый день - разоблачение. В моей теперешней жизни каждый час
за год. И… полное разоблачение свершилось. Теперь я даже не верю,
что ТАМ не замёрзну. Когда я вышел на улицу, было ясно только
одно: назад я не вернусь. Я не вернулся. Прошёл год. Я стал быдлом,
которое опять вышло на улицу из подвала, чтобы расстаться с уничтожающим
жизнь телом. Круг замкнулся.

На улице был минус. Градусов пятнадцать точно. Ночь без снега.
Разрывающий кожу ветер и холод. Но я решил не останавливаться.
Я шёл, шел и шёл. Стало ясно, что быть быдлом не плохо – не плохо,
что я ушёл из подвала. Всё хорошо. Я добрался до Перехода. Мне
стало тепло. Впервые за тридцать один год жизни мне стало тепло.
Впервые тело оставило меня в покое! Я не чувствовал холода, голода,
вони. Я ничего не хотел… И наступила благостная тьма, о которой
мечтают монахи и молятся. Тьма. Незнакомая уютная утроба без страха,
видимых границ и желаний. Переход удался…Я улыбнулся… первый раз
за тридцать один год. Чувсто бесконечного покоя обняло меня изнутри
и снаружи, проникло в каждый капилляр и бережно заполнило его.
Тяжесть и лёгкость одновременно отделили меня от биологической
жизни.

Но едва блеснул в этой тьме огонёк, я испугался. Я опять почувствовал
тело. Оно боялось. Оно опять настигло меня. Вспышка стала светом.
Переход закончился резким светом в глазах и гулким ударом затылка
о каменный пол. Солёной вкус крови - последнее доказательство
жизни. Материя победила дух… в который раз. Меня не пустили!..
и… я вернулся. В каталажку с белыми бинтами и серым кафелем. Начинать
жизнь заново не хотелось, продолжать не было сил. Я просто лежал.
На полу ? На столе? На земле? Не помню.

Два дня блуждания по Переходу вернули меня. Я поднял руки, чтобы
посмотреть пальцы. Их не было. Руки были забинтованы, ладони оказались
на месте, но пальцы исчезли. Частично материя оставила меня, но
это означало ещё большие сложности в отношениях с ней. Ног я не
чувствовал, но знал - они сохранились. Через две недели предстояло
вернуться на улицу.

Зимой.

Всё это время я помнил, что у меня есть дом, есть ключи от него.
Есть стены. Я был единственным бомжем с квартирой. Это была моя
лонжа, всё таки я был живым существом и тело не оставляло меня
в покое ни на минуту. За год быдлятской жизни я ни разу не прошёл
ни метра в сторону дома. Держался как можно дальше от района с
моей многоэтажкой. Я боялся увидеть окна своего дома, но всегда
помнил о стенах и благодаря этому жил. Помнил каждый день. Если
бы они исчезли, исчез бы я.

Лёжа в каталажке без пальцев, я вновь вспомнил о доме, увидел
цвет обоев и узнал запах сухого, протопленного помещения. Я вспомнил,
как выглядит плита на кухне. Меня никто не ждал дома и от этого
было легко. Невыносимо легко. Эйфория безответственности, незначительности
собственной жизни и острого ощущения права выхода из игры сводила
с ума.

Через две недели я сделал окончательный выбор. Потому что целый
год до этого я играл в жизнь на улице. Я знал жизнь на улице,
я знал жизнь в многоэтажке. Я знал ВСЁ, я вырвал из сознания все
иллюзии, кроме одной - исхода. Я уцепился за неё и пополз к выходу
из каталажки. Затем я встал на ноги и пошел к выходу. К выходу
с улицы.

На пути мне никто не втсретился. Дверь была открыта. Мороз сразу
же обжег лицо. Меня легко выпустили. Я шёл домой пешком, мне не
хотелось поднимать голову. Руки были навсегда покалечены, душа
пробита гвоздями во всех местах, месяцы жизни на улице обнулили
мою карму. Мне был тридцать один год. Точнее, мне был один год.
У меня были ноги, зубы и глаза. Моё сознание помнило алфавит и
улавливало причинно-следственные связи. Я шел дорогой домой. Я
знал, что больше никогда не вернусь на улицу. Я знал, что теперь
точно свободен от телесного рабства. Язнал, что свободен. Но где-то
в запредельной глубине моего нутра всё таки жило крошечное чудовище
- быдло. Оно и сейчас сосмной. Иногда оно зовёт меня на улицу.
Навсегда.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка