Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Уважаемый Лев Пирогов!
Осмеливаюсь
предложить свои заметки о книгах в моем детстве. Можете
использовать, если подойдут. Не подойдут, не расстроюсь. Мне 55 лет.
Живу и работаю в Кемерово. С уважением, Валерий
Плющев.

В доме была этажерка. На ее полках в живописном беспорядке
размещались тетрадки и учебники старшей сестры, кое-что из маминых
специальных педагогических книжек и бумаг. Нижний отдел я без
особого сопротивления со стороны домашних приспособил для
своих поначалу немногочисленных детских книжечек.

На этажерке жили две великие книги, которые я школьником перечитал
буквально на десять рядов: тяжеленные томищи-кирпичи
«Пионерский театр» и «Пионерская энциклопедия» — большеформатные,
толстенные, с колоссальным количеством картинок, растрепанные
и истертые от долгого и активного употребления. Я мог,
наверное, шпарить из «Пионерского театра» наизусть чуть не
страницами за всех персонажей пьес. Бывало так, что, дочитав
последнюю страницу, начинал с первой по новой. Что за наслаждение
было переживать пьески с картинками, жизненные приключения
их героев, таких, как «Чук и Гек», «Снежная королева» и
многих, многих иных, в числе которых, конечно, была и
идеологическая лабуда (это стало ясным много позднее). Не одно
поколение поселковых школяров разыгрывало на школьной сцене и даже
на сцене сельского клуба действа по этой книге,
предварительно, высунув языки от усердия, переписывая, и, конечно,
заучивая слова той или иной роли. Поначалу сестра носила этот
«Театр» в школу, затем эстафету принял я. Но и после меня книга
продолжала работать, воспользуемся штампом ушедшего
времени,— несла культуру в подрастающие массы.

Книгу эту, насколько знаю, уже без меня, когда мама лежала в
полубеспамятстве от инсульта, выкинули в тележку с мусором во
дворе, а затем и вывезли за деревню на свалку. Такую книгу я не
видел потом никогда, нигде и ни у кого. Горько...

«Пионерская энциклопедия» обогатила и научила на годы вперед. В
школе, к примеру, еще только начинали знакомить с гербами
советских республик, а я давно уже все знал, видел все красочные
геральдические отпечатки, недоумевая, куда это вдруг исчезла
из школьной программы Карело-Финская республика — ведь она в
энциклопедии-то числилась с гербом, флагом и всеми
обязательными причиндалами. Почему испарилась целая республика?
Учительница на этот вопрос не отвечала, чем явно подмачивала
свой авторитет педагога в моих глазах. Впрочем, мама,
пережившая арест отца и моего деда (о его убийстве властью семья
смогла узнать лишь в годы перестройки, мне удалось даже
расстрельное дело подержать в руках в Абаканском областном архиве),
все популярно объяснила, и я уже не лез с опасными вопросами
во время уроков.

В первом классе в самый первый учебный день я записался в школьную
библиотеку. Хозяйничала там библиотекарша по фамилии Панченко
(имя-отчество, к сожалению, забылось): миниатюрная женщина
с прекрасными живыми карими глазами. Хорошо ее помню, но
просто счастье мое, что иногда ее подменял муж — Михаил
Львович, учитель нашей школы, «физкультурник» и военрук. Это был
носатый худощавый мужик, насмешник с горящими очами
увлеченного человека. Очень любил беседовать на равных о прочитанном с
нами — малышней, которых старшие школьники поддразнивали
«пердачами». Выделял особо своих любимцев: этим оставлял самое
«вкусненькое». Я думаю, что входил в круг избранных.

Помню самую первую книжку, прочитанную самостоятельно — «Булька»
Льва Толстого в детской книжной серии — изданную в самом конце
сороковых годов, потому была сильно потрепана и подклеена. Я
тогда прочитал с ударением на первый слог фамилию великого
Льва и подумал: «Что за мужик такой, толстый?». А над
горькой судьбой собаки по кличке Булька горевал по-настоящему,
даже слезу пустил, когда никто не видел.

Была в то время своеобразная отвратительная по своей сути мода:
писать на страницах и форзацах свое личное отношение к
прочитанному: «Книга очень хорошая!»,— либо прямо противоположное,—
«Книга плохая!» Некоторые ухари всю свободную площадь
заполняли такими вот откровениями. И не лень было копировать по
десять, двадцать раз одно и то же. Было любопытно: ну ладно,
один раз написал, а зачем время-то убивать, одно и то же
тиражировать десятки раз?

...В ранние детские годы зима с завидной регулярностью насылала
крещенские морозы. В отличие от нынешних небольших градусов, при
которых занятия в школе сразу отменяются, я помню лишь один
отмененный урок в первом классе, когда мы, отзанимавшись
три часа, сидели в пальтишках и шапках на четвертом уроке, да
чернила замерзли в непроливашках, а надо было писать. На
улице все тонуло в тумане, на три шага ничего не видно, градусы
свирепели — минус 45, и это днем, в классе к этому времени
оставалось в строю меньше половины личного состава —
остальные заболели, и нас, дрожащих и заледеневших, к великой
радости все-таки отпустили домой. В тот день я, лежа на кушетке у
теплой русской печки, за остаток дня одолел симоновские
«Дни и ночи». Подобный подвиг позже не удавалось повторить
долгое время. Весь остальной период крещенских морозов,
повторявшийся ежегодно с завидной постоянностью, мучаясь и замерзая,
мы дисциплинированно отбывали в классе все положенное
урочное время, хотя на улице заворачивало так, что собаку не
выгонишь. Мороз был страшным: носы, щеки, подбородки
прихватывало запросто, несмотря на варежки, вязанные мамой из овечьей
шерсти, и валенки с носками и портянками, пальцы на руках и
ногах, пока добежишь до теплого дома, задеревенеют настолько,
что не чувствуешь. А потом у печки, топившейся круглые
сутки, греешь и ревешь, когда отходят с болью.

И вот в такой-то день мы с Вовкой Олесовым — моим другом той ранней
школьной поры, умным мальчишкой-книгочеем — бегали без
пальто, только в шапках, на большой перемене в библиотеку: метров
80 от школьного двухэтажного деревянного здания. Что было
мочи неслись в низкорослое строение с покосившимися оконцами
и низкой дверью, обитой для тепла в продранное тряпье. Вот
там и ютилась библиотека средней школы. Она, конечно, была
нищей по нынешним меркам (у меня сейчас книг много больше, о
разнообразии вообще молчу), но тогда, казалось, что в этом
месте сосредоточены несметные богатства и сокровища. А как мы
завидовали однокласснице, которая приходилась племянницей
библиотекарше!

Время было удивительное, тогда некоторые книги буквально на глазах
становились учебниками жизни. Таким учебным пособием для нас
с Вовкой стала «Школа» Гайдара. Томик в красном переплете в
серии «Школьная библиотека», который я, наверное, перечитал
раз десять, никак не меньше! Восхитительный рассказ,
мальчишечья романтика, испытания жизнью — все это буквально
завораживало. В школьной библиотеке был только один экземпляр
«Школы», а читался он всеми «влет». Выстраивалась длиннющая
очередь из жаждущих. Сдавая книгу после чтения, тут же становился
в строй ожидающих. И каждый из очередников следил, когда
дойдет время до счастливого предшественника, а затем нельзя
было упустить его, направляющегося сдавать прочитанное: бежать
на переменке в библиотеку надо было только вместе. После
чего, получив в руки заветную книжку, испытывалось счастливое
блаженство.

Уже взрослым перечитал гайдаровскую прозу вновь. Написано добротно и
интересно. Однако магия и очарование куда-то испарились.
Как исчезли они и у «Двадцать тысяч лье под водой», и у
«Капитана Сорви-голова», и у многих других юношеских книжек.

Как-то с моим другом (было нам в ту пору лет по сорок) согласно
пришли к твердому выводу: «Мы прочли главное, что надо было
прочитать в детстве и отрочестве. Советская власть лучшее для
этого возраста издавала так, чтобы было доступно и городскому
пацаненку и деревенскому. И на дефицит литературный нашему
поколению жаловаться грех. Туфту не переиздавали, если она
все-таки проскакивала, то редко, и не переводили пустые книги
с чужих языков. Зато главные сокровища литературы, пусть
даже у плодовитого автора за его жизнь появлялось всего одно
достойное произведение, делали доступными для всего
подрастающего поколения».