Литературная критика

Трагедия гуманиста (окончание)

Вот откуда «боль и испуг» в глазах Горького. Но отсюда и «стальные»
нотки в письме к Сталину, написанном сразу после нелепой,
загадочной и, в любом случае, неестественной смерти сына
Максима. Горький не может признать своего морального поражения.
Поражения, постигшего его в результате немыслимо сложной и
запутанной биографии, безумно интересных творческих поисков и
до сих пор не понятой его духовной судьбы.

Здесь не подходят слова: гора родила мышь. Скорее иное: вулкан
породил катастрофу, которая погребла под собой самое ценное и
самое трудно объяснимое в мировоззрении М. Горького — идею
Человека. Вместо нее груда пепла и множество пострадавших и
просто загубленных «человеков», оставшихся после извержения.

Сам Горький один из них.

В ночь с 22 по 23 июля 1930 года, находясь в Сорренто, Горький
оказался хотя и не в эпицентре, но недалеко от одного из
крупнейших землетрясений Италии, сравнимого по масштабам с
предыдущим землетрясением в Мессине, унесшим свыше 30 тысяч жизней.
Горький ярко описал эту трагедию в письме к своему биографу
Груздеву:

«Вилланова — горный, древний городок рассыпался в мусор, скатился с
горы и образовал у подножия ее кучу хлама высотою в 25
метров. Верхние дома падали на нижние, сметая их с горы и от 4
т<ысяч> жителей осталось около двухсот. Так же в Монте Кальво,
Ариано ди Пулья и целом ряде более мелких коммун. Сегодня
офицальные цифры: уб<ито> 3700, ранено — 14 т<ысяч> , без
крова — миллион. Но — это цифры для того, чтобы не создавать
паники среди иностранцев <...>. В одной коммуне жители
бросились в церковь, а она — обрушилась, когда в нее набилось около
300 ч<еловек>. Все это продолжалось только 47 секунд.
Страшна была паника. Ночь, половина второго, душно,
необыкновенная тишина, какой не бывает нигде, т. е.— я нигде ее не
наблюдал. И вдруг земля тихонько пошевелилась, загудела,
встряхнулись деревья, проснулись птицы, из домов по соседству с нами
начали выскакивать полуголые крестьяне, зазвонили колокола;
колокола здесь мелкие, звук у них сухой, жестяной,
истерический; ночной этот звон никогда не забудешь. Воют собаки. На
площади Сорренто стоят люди, все — на коленях, над ними —
белая статуя Торкватто Тассо и неуклюжая, серая — Сант
Антонино, аббата. Людей — тысячи три, все бормочут молитвы, ревут
дети, плачут женщины, суетятся черные фигуры попов, но — все
это не очень шумно — понимаете? Не очень, ибо все ждут нового
удара, все смотрят безумными глазами друг на друга, и
каждый хлопок двери делает шум еще тише. Это — момент
потрясающий, неописуемо жуткий. Еще и теперь многие боятся спать в
домах. Многие сошли с ума. <...> Несчастная страна, все хуже
живется ее народу, и становится он все сумрачней и злей. А
вместе с этим вчера, в день св. Анны, в Сорренто сожгли
фейерверк в 16 т<ысяч> лир, хотя в стране объявлен траур».

Это страшное событие произошло как раз за год до окончательного
переезда Горького в СССР.

В ночь, когда умирал писатель, в Горках разразилась сильная гроза с
ливнем. Но умер он, как отмечали окружавшие его близкие
люди, «тихо». Будберг: «Вздохнул два раза и скончался...»

Постскриптум

Официальная дата смерти М. Горького (Алексея Максимовича Пешкова):
18 июня 1936 года.

Фактически Горький скончался 8 июня.

В древних русских синодиках (поминальных книгах) дается, на первый
взгляд, бесхитростное объяснение главнейших поминальных
сроков: «В 3-й день лицо умершего изменяет свой вид, в 9-й день
разрушается состав его тела, кроме сердца, а на 40-й день
разлагается и сердце».

Девять дней полубытия Горького (не считая последней ночи, когда он
был без сознания) за его последнее слово бились различные
силы. Но душа «застегнутого на все пуговицы» писателя была вне
их досягаемости. Что думала она?

Об этом мы можем только гадать (да и то с большой осторожностью) на
основании предсмертных записей Горького, сделанных его
собственной рукой и рукой М. И. Будберг и А. Д. Сперанского, а
также наивных (и потому наиболее достоверных) воспоминаний
сестры Олимпиады.

Сердце Горького разложиться не успело. Сталин сжег его вместе с
телом, грубо нарушив завещание писателя похоронить его рядом с
сыном. Более злой насмешки над человеком, некогда воспевшим
горящее сердце Данко, трудно было придумать. На просьбу Е. П.
Пешковой отдать ей для захоронения на Новодевичьем хотя бы
часть праха Горького, был отрицательный ответ Политбюро.