Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Первая публикация и один из первых рассказов Шукшина. По некоторым сведениям, написан еще в 1951 году. Опубликован в журнале «Смена» №15 за 1958 год. В сборники рассказов автором не включался.

Дождь, дождь, дождь... Мелкий, назойливый, с легким шумом сеял день
и ночь. Избы, дома, деревья — все намокло. Сквозь ровный
шорох дождя слышалось только, как всплескивала, журчала и
булькала вода. Порой проглядывало солнышко, освещало падающую
сетку дождя и опять закутывалось в лохматые тучи.

...По грязной издавленной дороге двигалась одинокая повозка. Рослая
гнедая лошадь устала, глубоко проваливала боками, но время
от времени еще трусила рысью. Двое на телеге вымокли до
основания и сидели, понурив головы. Старик-возница часто вытирал
рукавом фуфайки волосатое лицо и сердито ворчал:

— Погодка, черт тебя надавал... Добрый хозяин собаку из дома не выпустит...

За его спиной, укрывшись легким плащом, тряслась на охапке мокрой
травы маленькая девушка с большими серыми глазами. Охватив
руками колени, она безразлично смотрела на далекие скирды
соломы. Рано утром эта «сорока», как про себя назвал ее сердитый
возница, шумно влетела к нему в избу и подала записку:
«Семен Захарович, отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в
Березовку. Это до крайности необходимо. А машина у нас на ремонте.
Квасов». Захарыч прочитал записку, вышел на крыльцо, постоял
под дождиком и, войдя в избу, бросил старухе:

— Собери.

Ехать не хотелось, и, наверное, поэтому бойкая девушка не
понравилась Захарычу — он сердито не замечал ее. Кроме того, злила
хитрость председателя с этим его «пожалуйста». Не будь записки
и не будь там этого слова, он ни за что не поехал бы в такую
непогодь.

Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху, толкал ее кулаком и, думая
о записке, громко ворчал:

— Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная!

Когда выехали со двора, девушка пробовала заговорить с возницей:
спрашивала, не болит ли чего-нибудь у него, много ли снега
бывает тут зимой... Захарыч отвечал неохотно. Разговор явно не
клеился, и девушка, отвернувшись от него, начала негромко
петь, но скоро замолчала и задумалась.

Захарыч, суетливо подергивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю
жизнь кого-нибудь ругал. Теперь доставалось председателю и
этой «сороке», которой приспичило именно теперь ехать в
Березовку.

— Ххе-е... жизнь... Когда уж только смерть придет. Но-о, журавь!

Они с трудом выехали на гору. Дождь припустил еще сильнее. Телега
качалась, скользила, точно плыла по черной жирной реке.

— Ну и погодушка, чтоб тебя черти...— ругался Захарыч и уныло тянул:

— Но-о-о, уснула-а-а...

Казалось, этому пути, дождю и ворчанию старика не будет конца. Но
вдруг Захарыч беспокойно заерзал и, полуобернувшись к
спутнице, весело прокричал:

— Что, хирургия, небось замерзла?

— Да, холодно,— призналась она.

— То-то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь?

— А что, скоро Березовка?

— Скоро Медоухино,— лукаво ответил старик и, почему-то рассмеявшись,
погнал лошадь:

— Но-о, ядрена Матрена!

Телега свернула с дороги и покатилась под гору, прямо по целине,
тарахтя и подпрыгивая. Захарыч молодецки покрикивал, лихо
крутил вожжами. Скоро в логу, среди стройных березок, показалась
одинокая старая избушка. Над избушкой струился синий дымок,
растягиваясь по березняку слоистым голубым туманом. В
маленьком окошке светился огонек. Все это очень походило на
сказку. Откуда-то выкатились два огромных пса, кинулись под ноги
лошади. Захарыч соскочил с телеги, отогнал бичом собак и
повел лошадь во двор.

Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в сторонке
между деревьями ряды ульев, догадалась, что это пасека.

— Бежи отогревайся! — крикнул Захарыч и стал распрягать лошадь.

Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в ногах.

— Что? Отсидела?.. Пройдись маленько, они отойдут,— посоветовал Захарыч.

Он бросил Гнедухе охапку травы и первый потрусил в избушку,
отряхивая на ходу мокрую шапку.

В избушке пахло медом. Перед камельком стоял на коленях белоголовый
старик в черной сатиновой рубахе и подбрасывал дрова. В
камельке весело гудело и потрескивало. На полу затейливо
трепетали пятна света. В переднем углу мигала семилинейная лампа. В
избушке было так тепло и уютно, что девушке даже
подумалось: не задремала ли она, сидя в телеге, не снится ли ей все
это? Хозяин поднялся навстречу нежданным гостям — он оказался
очень высоким и слегка сутулился — отряхнул колени и,
прищурив глаза, сказал глуховато:

— Доброго здоровья, люди добрые.

— Там добрые или нет — не знаю,— ответил Захарыч, пожимая руку
старому знакомому,— а вот промокли мы изрядно.

Хозяин помог девушке раздеться, подбросил еще в камелек. Он двигался
по избушке не торопясь, делал все спокойно и уверенно.
Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и
приговаривал:

— Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я пасечником не
сделался — ума не приложу.

— По какому же делу едете? — спросил хозяин, поглядывая на девушку.

— А вон с доктором в Березовку едем,— объяснил Захарыч.— Ну, помочил
он нас... Хоть выжимай, язви его совсем...

— Доктор, значит, будете? — спросил пасечник.

— Фельдшер,— поправила девушка.

— А-а... Смотри-ка, молодая какая, а уже... Ну, согревайся,
согревайся. А мы тем делом сообразим чего-нибудь.

Девушке было так хорошо, что она невольно подумала: «Все-таки
правильно, что я сюда поехала. Вот где действительно... жизнь». Ей
захотелось сказать старикам что-нибудь приятное.

— Дедушка, а вы весь год здесь живете? — спросила она первое, что
пришло в голову.

— Весь год, дочка.

— Не скучаете?

— Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы свое спели.

— Ты тут, наверно, всю жизнь насквозь продумал, один-то? Тебе бы
сейчас учителем работать,— заметил Захарыч.

Пасечник достал из-под пола берестовый туесок с медовухой и налил
всем по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку
принял не торопясь, с достоинством. Девушка застыдилась, стала
отказываться, но оба старика настойчиво уговаривали,
разъясняя, что «с устатку и с холода это — первейшее дело». Она
выпила полкружки.

Вскипел чайник. Сели пить чай с медом. Девушка раскраснелась, в
голове у нее приятно зашумело, и на душе стало легко, как в
праздник. Старики вспоминали каких-то кумовьев. Пасечник раза
два покосился на улыбающуюся девушку и показал на нее глазами
Захарычу.

— Тебя, дочка, как звать-то? — спросил он.

— Наташей.

Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:

— Ведь она, слушай, ни разу не пожаловалась даже, что холодно, мол,
дедушка. От другой бы слез не обобрался.

— А вон у ней, видишь,— указал пасечник на комсомольский значок и
добавил: — Они молодцы!

Наташе вдруг захотелось рассказать что-нибудь особенное о себе.

— Вы вот, дедушка, ругались давеча, а ведь это я сама попросилась
ехать в Березовку.

— Да ну? — изумился Захарыч.— И охота тебе?

— Нужно — значит, охота,— задорно ответила Наташа и покраснела.—
Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень
необходимо.

— Хэх ты!..— Захарыч крутнул головой и решительно заявил: — Только
сегодня мы уж никуда не поедем.

Наташа перестала улыбаться. Старики снова принялись за свой
разговор. За окном было уже темно. Ветер горстями сыпал в стекло
дождь, тоскливо скрипела ставня. Девушка встала из-за стола и
присела у печки. Ей вспомнился врач — толстый, угрюмый
человек. Провожая ее, он говорил: «Смотрите, Зиновьева...
Погода-то больно того. Простудитесь еще. Может, нам кого-нибудь
другого послать?». Наташа представила, как доктор, узнав, что
она пережидала непогоду на пасеке, посмотрит на нее и
подумает: «Я ведь и не ожидал от тебя ничего такого. Молоды вы и
слабоваты. Это извинительно», а вслух, наверное, скажет:
«Ничего, ничего, Зиновьева». Вспомнилось также, как пасечник
посмотрел на ее комсомольский значок... Она резко поднялась и
сказала:

— Дедушка, мы все-таки поедем сегодня,— и стала одеваться. Захарыч
обернулся и вопросительно уставился на нее.

— В Березовку за лекарством поедем,— упрямо повторила она.— Вы
понимаете, товарищи, мы просто... мы не имеем права сидеть и
ждать!.. Там больные люди. Им нужна помощь!..

Старики изумленно смотрели на нее, а девушка, ничего не замечая,
продолжала убеждать их. Пальцы ее рук сжались в тугие, острые
кулачки. Она стояла перед ними маленькая, счастливая, и с
необыкновенной любовью и смущением призывала больших, взрослых
людей понять, что главное — это не жалеть себя!..

Старики все так же, с удивлением смотрели на нее и, кажется, ждали
еще чего-то. Счастливый блеск в глазах девушки постепенно
сменился выражением горькой обиды: они совсем не поняли ее! И
старики показались ей вдруг не такими уж умными и хорошими.
Наташа выбежала из избушки, прислонилась к косяку и
заплакала... Было уже темно. По крыше уныло шуршал дождь. На крыльцо
с карниза дробно шлепались капли. Перед окном избушки лежал
желтый квадрат света. Жирная грязь блестела в этом квадрате,
как масло. В углу двора, невидимая, фыркала и хрустела
травой лошадь...

Наташа не заметила, как на улицу вышел хозяин.

— Где ты, дочка? — негромко позвал он.

— Здесь.

— Ну-ка, пошли в избу,— пасечник взял ее за руку и повел за собой.
Наташа покорно шла, вытирая на ходу слезы. Когда они
появились в избушке, Захарыч суетливо копошился в темном углу,
отыскивая что-то.

— Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее,— ворчал он. А пасечник,
подкладывая в печку, тоже несколько смущенный, говорил:

— На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяснить лишний
раз... А это ты хорошо делаешь, что о людях заботишься так.
Молодец.

Наконец Захарыч нашел шапку. На Наташу вместо пальто надели большой
полушубок и брезентовый плащ. Она стояла посреди избы
неуклюжая и смешная, поглядывая из-под башлыка мокрыми веселыми
глазами и шмыгая носом. А вокруг нее хлопотали виноватые
старики, соображая, что бы еще надеть на нее...

Через некоторое время телега снова мягко катилась по дороге, и на
ней снова тряслись два человека. По-прежнему ровно шумел
дождь; обочь дороги, в канавках, тихонько булькало и хлюпало.