Проза

• Начало.

Попытка семейной хроники

Люди, о которых я рассказываю, весьма необычны по уровню таланта,
ума, образования, а между тем они, как и я, как и тысячи
других, не состоялись, ушли в небытие, не оставив следа. Значит,
принадлежат к той колоссальной массе людей, которую мы
называем мещанством. «Мещанин по сути своей,— если следовать
словам Германа Гессе,— существо со слабым импульсом к жизни,
трусливое. Боящееся хоть сколько-нибудь поступиться своим «я»,
легко управляемое, большинство интеллигентов, подавляющая
часть художников принадлежит к этому типу (Степного волка).
Лишь самые сильные из них вырываются в космос из атмосферы
мещанской земли, а все другие сдаются или идут на компромиссы,
презирают мещанство и все же принадлежат к нему, укрепляют и
прославляют его, потому что, в конечном счете, вынуждены
его утверждать, чтобы как-то жить. Трагизм этим бесчисленным
людям не по плечу, по плечу им, однако, довольно-таки
злосчастная доля в аду, в котором довариваются до готовности и
начинают приносить плоды их таланты... У всех этих людей, как бы
не назывались их деяния и творения, жизни, в сущности,
вообще нет, то есть их жизнь не представляет собой бытия, не
имеет определенной формы, они не являются героями, художниками,
мыслителями в том понимании, в каком другие являются
судьями, врачами, сапожниками, учителями, нет, жизнь их — это
вечное мучительное движение и волненье, она несчастна, она
истерзана и растерзана, она ужасна и бессмысленна, если не
считать смыслом как раз те редкие события, деяния, мысли,
творения, которые вспыхивают над хаосом такой жизни».

Это определение нескольких поколений, это проклятый ХХ век,
пронесшийся над Россией, как ураган, сметающий все на своем пути.
Это время, уничтожившее творческое начало слабых, зато
вознесшее сильных духом. «Степной волк» ведь сказал нам о том, что
есть времена, когда « целое поколение оказывается между
двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что
утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в
обычаях, всякую защищенность и непорочность». Не этим ли
объясняется сегодняшний цинизм и имморализм?

Но я хочу рассказать о тех, кто даже в такое время сохранил свою
личность. Личностью, согласно Лосскому, можно назвать
«существо, обладающее творческою силою и свободою; оно свободно
творит свою жизнь, совершая действия во времени и в
пространстве». И хочется посмотреть — каков же этот акт собственного
со-творения.

«Идеал красоты,— пишет Лосский,— осуществлен там, где действительно
осуществлена всеобъемлющая абсолютная ценность совершенной
полноты бытия, именно этот идеал реализован в Боге и в
Царстве Божием. Совершенная красота есть полнота бытия, содержащая
в себе совокупность всех абсолютных ценностей, воплощенная
чувственно».

В своей жизни мы должны стремиться к полноте бытия. Только тогда она
осуществится, но почти всегда, когда жизнь уходит, мы
понимаем, что этого не произошло.

Я из племени духов,
Но не житель Эмпирея,
И, едва до облаков
Возлетев, паду, слабея,
Как мне быть? Я мал и плох;
Знаю: рай за их волнами,
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землей и небесами.

(Евгений Баратынский)

В детстве, лет так в 15–16 я написала рассказ о встрече человека с
самим собой, каким он мог бы стать, но не стал, о
несостоявшемся художнике. Этот Черный человек, второе Я, переносит
героя на другую планету. «Тут поднялись они выше туч, выше небес
и помчались прямо в открытом космосе. Космос произвел на
Павла Петровича какое-то странное впечатление. Уносящийся
сверкающий вихрь звезд свистел ему в ухо. Черт, как прозвал про
себя Черного человека Павел Петрович, наконец, опустил его
на какую-то планету, удивительно красивую и в тоже время
страшную: над головой красное солнце, черные деревья с синими
щупальцами. Щупальца шевелятся, но ни звука кругом, полная
тишина.

— Подождите,— сказал Черный гость,— то ли будет.

Наконец наступили сумерки. Небо стало темно-фиолетовым, и на нем
выступили багровые звезды. Смотреть на них было страшно,
казалось, руку поднимешь — и достанешь звезду.

Неожиданно какой-то вздох пронесся над ними. Откуда-то полилась
музыка. Что это была за музыка! Величавая, как звуки органа, она
лилась над планетой, она охватывала всю ее, поднималась к
небу, соприкасалась со звездами, неслась в бездну космоса.
Какие краски, какие цвета играли в этой музыке. В ней звучало
чувство единения планеты и космоса, сбывалась гармония.

— Слышите,— говорил Черный человек,— чувствуете, что такое радость и
красота бытия? Эти деревья — живые существа, у них нет
мышления, но есть чувство — радость единства с миром. Где же в
существе разумном, в человеке, чувство гармонии, радость
бытия? Ведь сейчас ты умрешь, ничего не создав, и я так и не
состоюсь.

Они понеслись обратно, к Земле, и Павел Петрович ощутил, как манят
его к себе бесчисленные звезды, как удивителен мир. Когда они
очутились вновь в старом доме на берегу Волги, гость исчез,
а Павел Петрович схватился за кисть. В течение нескольких
часов он создал удивительную картину, символ Вселенной,
полотно, которым мог бы восхищаться мир. Но наступил рассвет, и
над Поволжьем пронесся атомный вихрь, который уничтожил
пол-Европы».

Когда вспоминаешь о вечном перед смертью, оказывается уже поздно...

Жизнь прошла не так, как должна была пройти. В детстве мне были
присущи любопытные особенности. Я помню себя месяцев примерно с
восьми. Мы жили в глухой молдавской деревне, куда буквально
убежали из Москвы, я помню, как однажды проснулась ночью с
неудержимым желанием непременно быть на улице, увидеть то,
что мне неизвестно. Когда тебе 7–8 месяцев, есть только один
способ заставить себя услышать — заплакать. Моя мать решила,
что у меня болят уши и, завернув в одеяло, вынесла меня на
улицу. Я увидела то, что хотела увидеть, сама не подозревая о
том: я увидела звезды. Огромные, сияющие на фоне черного
неба, они казались такими близкими.

И еще одно воспоминание: мне, кажется, год... Меня везут на телеге,
я лежу на сене лицом вверх и вижу над собой бесконечно
чистое синее небо... Когда, много лет спустя, я читала о небе
Аустерлица, открывшемся перед князем Андреем, мне было так
понятно все. «Над ним не было ничего уже, кроме неба,— высокого
неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо
ползущими по нем серыми облаками... Да! все пустое, все обман,
кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет кроме
его».

Еще одна из моих особенностей открылась несколько позже: я умела
читать чужие мысли, чувствовать, не переживать, а именно
чувствовать чужие ощущения.

Еще: когда мне было девять лет, умер мой отец. Его увезли на скорой
с подозрением на инфаркт. Воспользовавшись тем, что в доме
нет взрослых, я вертелась перед зеркалом и вдруг в зеркале
увидела, как умирает мой отец.

Пока я была подростком, эти особенности заставляли меня отдаляться
ото всех и жить своей жизнью. Но я так настрадалась от
одиночества в детстве, что в годы юности захотела быть как все:
иметь семью, детей, друзей. Я подавила все, что мне дано было
от природы, я выбрала себе обыденную жизнь — и это была моя
самая большая ошибка. Замечательная фраза «жизнь Ивана
Ильича была самая обыкновенная, то есть (и потому) самая ужасная»
просто не воспринималось мной во всей ее суровой правде.
Когда я добавила к тексту Льва Толстого слово — и потому —
только тогда я поняла, насколько это соответствует всему, что
произошло со мной. Только в моменты сильных любовных
переживаний я вновь возвращала себе и ясновидение и вещие сны. К
сожалению, люди, которые любили меня или которых любила я, мало
понимали все это. Они пугались подобных проявлений
непонятного, говорили мне о скромности, о том, что таких вещей в
нормальном состоянии не бывает, о том, что надо жить как все...
«Мудрость, которую мудрец пытается передать другому,
смахивает на глупость» — Герман Гессе, как всегда, прав.

Теперь подобные явления называются модным словом — проскопия, а
тогда за подобные штучки можно было и в психушку попасть.
Проскопия, как ее определяют,— сверхчувственное восприятие, это
некое получение информации через психику определенного
человека. Предсказание событий касается как будущего, так и
прошлого, то есть будущее предсказывается, а прошлое провидится.
Сколько событий прошлого покрыто тайной, которую хочется или
нужно узнать!

Мой отец был историком и, несомненно, обладал даром проникновения в
будущее и прошлое. По-видимому, он не отдавал себе в этом
отчета. Просто его все считали, а так оно и было,
необыкновенно умным человеком. Он всегда предсказывал, что рано умрет, и
умер в 45 лет. На его могиле друг юности с такой
характерной фамилией — Рабинович — многое рассказал мне об отце. Они
поступили в Историко-архивный институт в 1927 году и после
экзаменов, как Герцен и Огарев поднялись на Воробьевы горы,
чтобы поклясться в вечной дружбе, верности и любви к Родине.
Когда в 1932 году они окончили институт и вновь поднялись на
Воробьевы горы, мой отец, глядя на расстилавшуюся перед ними
Москву, которую он очень любил, предсказал, что будет с
этой страной ближайшие 20 лет: лагеря, массовые аресты, война,
легкая оттепель после смерти Сталина,— а дальше он ничего не
мог сказать. Неудивительно. Он умер в 1957 году.

Многое предвидя, он смог спасти от ареста и лагеря обеих своих жен.
Первая жена отца, мать моей старшей любимой сестры, приехала
из Польши вместе со своей семьей и подругами в 1934 году.
Эти еврейские юноши и девушки устремлялись из предфашистской
Польши в Советский Союз — строить коммунизм. Все их
родственники, друзья и подруги погибли впоследствии в Освенциме —
такова была судьба евреев, оставшихся в Польше. Впрочем, и до
войны, как рассказывала тетя Лиза, еврейские дети, что
учились в одной гимназии с поляками, должны были стоять весь
урок, они не имели права сидеть в присутствии поляков. Понятно,
что, приехав в Советский Союз, они по-своему были счастливы.
Но после ареста Бухарина все изменилось. Все, кто так или
иначе был связан с Бухариным или деятельностью Ш
Интернационала,— все были арестованы. Посадили и расстреляли брата тети
Лизы, посадили в психушку одну из ее подруг; отправили в
лагерь другую ее подругу. Как когда-то декабристы, вернувшись
из ссылки, стали нравственным идеалом для целого поколения,
так и эти люди, прошедшие лагеря, стали духовными
наставниками шестидесятников.

Но вернемся к моему отцу. Именно он спас свою невесту, Лизу, от
ареста. Когда арестовали брата тети Лизы, а он входил в
ближайшее окружение Бухарина, отец просто-напросто посадил Лизу и ее
мать на телегу и увез в какую-то деревню. Там они жили
полгода. За это время к ним три раза приходили из НКВД, но так и
не смогли найти их, когда компания кончилась, отец привез
их домой.

Еще Миша Рабинович рассказывал мне там же, на могиле отца, как он,
верный данной им клятве любить Родину, добровольцем ушел на
фронт, служил десантником, был ранен, получил орден. А мой
отец, который почти ослеп перед войной — у него была опухоль
мозга,— был отправлен в тыл. Его удачно оперировали, вернули
ему зрение, но в сочетании с больным сердцем это сделало
моего отца непригодным к военной службе. Учитывая его
способности и диссертацию «Русские архивы эпохи Ивана Грозного»,
которую он так и не успел защитить, отца отправили в эвакуацию
в Киргизию, в город Ош с архивами НКВД. Там, кстати, он и
познакомился со своей второй женой, моей матерью. Можно только
догадываться, что он прочел в этих архивах, если, садясь в
электричку и видя знакомое лицо — а жили мы в подмосковном
поселке с историческим названием Тайнинская,— он громко
говорил: «Как я рад тебя видеть, давай поговорим по-еврейски о
том, как я ненавижу советскую власть». Если я скажу, что было
это в 1955–56 годах, то понятно, почему собеседник бледнел и
скисал.

С другом отца, по фамилии Рабинович, поступили в те времена
соответственно национальному признаку. Вернувшись в 1945 году из
эвакуации в Москву (надо понимать с сохраненным архивом НКВД),
отец стал одни из организаторов Музея истории и
реконструкции Москвы. Когда Миша Рабинович вернулся с фронта со всеми
своими медалями и ранениями, отец взял его к себе в музей, но
в 1947 году уже начала разворачиваться компания борьбы с
безродными космополитами. На собрании,— все мы теперь знаем,
как проходили подобные собрания,— осудили безродного
космополита Рабиновича и постановили, что надо уволить его с работы
как недостойного заниматься советским музейным делом. Мой
отец был единственным человеком, который встал и сказал, что,
если многоуважаемый коллектив не устраивает человек
воевавший, раненый, получивший награды, то он тоже не имеет права на
столь ответственную работу. До конца жизни отец так и не
смог больше найти достойную службу, а Рабиновичу, к счастью,
повезло больше. В конце 50-х годов он попал в Исторический
музей, где и работал до самой смерти.

Продолжение следует.