Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Лежу в дневном стационаре под капельницей. На других кроватях лежат
другие люди, тоже под капельницами, разговаривают.

Один, седоусый мужик, похожий на тех, что орут «Любо!» на всяких
«казачьих кругах», вздыхает и говорит:

— Третий год этот курс прохожу, а всё толку никакого. Надо, наверно,
барсучьим жиром лечить...

Другой, лет тридцати восьми, болезненно худой, сухой, с добрым
грустным лицом, поддакивает:

— Да, барсучий жир — это да... Я на барсука ходил... Барсук — это
да... С хорошего барсука у нас можно было трёхлитровую банку
жира набрать, а хороший барсук у нас — это тридцать пять
килограмм... Обычно — килограмм двадцать семь, а хороший —
тридцать пять. Но и обычно можно литра два жира набрать, а
барсучий жир — это ж известно...

Третий, похожий на престарелого советского бухгалтера,
поинтересовался, не спуская глаз со своей капельницы:

— А барсук — это кто? Вроде козы?

Мужики заусмехались... Худой покачал головой:

— Ну ты скажешь... х... вроде козы... Барсук — это зверь...

— Ну, я просто почему сказал... Вы сказали, что жир, я подумал, что
у козы, вот, тоже жир... Им тоже лечат...

— Да ну,— «казак» замахал свободной от капельницы рукой,— У козы там
разве жир... От козы только самым свежим можно лечить...
Вот, собрали — и сразу лечить. А у барсука — у него жир такой,
что можно и через полгода лечить, он долго целебные
свойства свои держит... Ну, ты сказал тоже... Что коза — и что
барсук... Барсук — это... это барсук...

— Нет,— голос «бухгалтера» резкий, высокий, но в то же время
довольно сильный, будто он привык перекрикивать толпу рабочих
инструментального завода, объясняя, что аванса не будет,— нет, ну
он кто, барсук? Он хищник? Что он ест?

— А он, как человек, ест,— говорит Худой,— червяков всяких, корешки...

— Травоядный?

— Да нет... Ну, я же говорю — как человек... Ну, мышей, ягоды,
змей... Совсем, как человек, ест.

— А вот ещё,— не унимается Бухгалтер,— говорят: «Спит, как барсук».
Это почему? Спать любит?

— Ну, он как медведь, в спячку впадает.

— На зиму?

— Ну, не на лето же... Он для того и жир себе нагуливает... А жир у
него — от любых болезней лечит...

— А медвежий жир лечит?

— Вот, про это не знаю. Не буду врать. На медведя не ходил.

— А ты на барсука где ходил? — спрашивает Худого Казак,— Ты ж, вроде
молодой, а у нас тут барсука давно нету.

— Да не, я не здесь... Я в Сибири ходил... А что — тут барсук тоже был?

— А то не было... Я раз подстрелил, ну себе шкуру снял, мяса
отрезал, а остальное мужикам на карьере отдал... А моя ж с работы
через карьер шла, приходит, говорит: «Ой, мужики на карьере
овечку готовили, угостили... Ой, и вкусная овечка!» Я говорю:
«Барсука». Она: «Что — барсука?» Я говорю: «Барсука
готовили». Она: «Ой, да не бреши». Ну, я ей части-то показал — её и
вытошнило.

— Тю,— Худой скорчил недоумение,— А чё вытошнило-то? Это ж барсук!
Он же вкусный, да и полезный! Не собака ж какая!

Казак помялся.

— Ой, не знаю я... Бабы — они ж только знакомое едят. Что знают
бишь, то едят, а то их тошнит... А собак-то тоже едят.

— А, ну корейцы, да,— согласился Худой.— Корейцы едят.

— Да что ты мне — корейцы,— запальчиво, с придыханием возразил
Казак.— У нас вот мужик был, пьяница. Ну, жуть как пил. Ну, оно
уже и ему самому от этого житья не было. К бабке пошёл, а она
ему говорит, что, мол, собак надо есть. Он собак и ел. У
нас в колхозе всех собак съел, там ещё дальше хутор был, там
всех собак съел. И пока собак ел — не пил. А потом он на
Север уехал, не знаю — запил-нет...

Бухгалтер, всё ещё не сводя глаз с капельницы, спросил:

— А зачем собак? Они ж невкусные, наверно. И это, что у них от
пьянства? Вещества какие-то?

Зависла тишина. Казак явно пытался и не мог найти ответ.

— Нежнее курицы,— глядя в потолок сказал худой.— И собаки пьяных не
переносят. Вот, это и передаётся. Потому корейцы и пьют
мало. Ты, вот, пьяного корейца видел?

— Знаете, я их вообще, кажется, не видел.

— Ну, вот.

— Да, не пьяных... Вообще корейцев. Не видел.

— Да не,— заговорил Казак,— корейцы не пьют. Это точно. Собак же
едят — вот и не пьют... А я ото скока собак побил — не ел. Так
бил. Зачем собаку есть, когда ути свои, куры, на зайца можно
ходить...

— А Вы зачем,— продолжил интересоваться Бухгалтер,— собак били? Тоже
кому-то от пьянства есть?

— Не-е,— Казак попытался повернуться к Бухгалтеру, но посмотрел на
иголку в своей правой руке и передумал,— Я это, на зайца
ходил, с кобелём. Я его на зайца пускаю, он догнал его — и
сожрал, гадюка, пока я подойду. И выжирает же, гад, самое вкусное
— с грудки. Я раз его на зайца пустил — он его сожрал, два,
три, а то пустил его на зайца, зайца подстрелил, да и его
дуплетом завалил. Нахуй нужна такая собака.

— Гончак, что ли? — поинтересовался Худой.

— А?

— Ну, кобель — гончак?

— А, да, гончак. Длинный такой.

— Ну, гончаки, они всегда жрут. Их отучать бесполезно. Их только на
большого зверя стаей пускать, чтоб загнали, а ужрать не
могли, а зайца, там, утку они всегда жрут.

— Да, я ж его завалил. Зачем ты такой нужен. Правильно. А то ещё
стали куры пропадать. Жена говорит: «Может, лиса завелась». Я
думаю, откуда лиса? Но стал караулить. Смотрю, а кобель — мой
который, с будки — прямо берёт курицу, душит — и за будкой
у себя зарывает. Ну, я его пристрелил тоже, жене говорю:
«Вот твоя лиса».

— Ну, это понятно,— зарассуждал Бухгалтер.— Собаки, они ж, как
волки, хищники. К ним, кур просто не надо, наверно, было пускать.
Какой же хищник курицу не съест?

— Э, не,— возразил худой,— собака домашнее должна охранять. Дикое
отгонять или охотиться, а домашнюю дичь охранять. Если собака
домашнюю дичь душит, такую собаку и правильно застрелить...

Он помолчал.

— Или если дикое не ловит. А про домашнюю дичь она должна понимать,
что это своё, и охранять. Потому собаке нельзя и домашнюю
дичь давать. У меня, вон, товарищ кобелю косточки, там, от
курицы давал, от жареной, а потом удивлялся, что он кур жрать
начал. Он же видит, что эти самые косточки ходят — вот и
жрёт, не дурак же, собака, всё-таки...

— Подождите,— Бухгалтер приподнял голову и посмотрел на худого,— а
чем же собаку кормить? Она же мясо должна есть, она же
хищник.

— Кашей с пшеницы и говядиной,— сказал, как отрезал, Худой.— Корову
она всё равно не задушит, а кашу — для баланса: витамины,
вещества... Собаку, конечно, если не гончак, отучить можно
домашнюю дичь жрать. У меня, вон, тоже кобель уток душить стал,
так я беру прямо эту утку — и по морде его этой уткой, и
часа два так, за ошейник держу, чтобы не убегал, а второй
рукой уткой его по морде, пока всю утку не сбил. Так тремя
утками по часу-два отхлестал — и, знаешь — как бабка отговорила —
прямо по нему эти утки ходят — он на них теперь даже носом
не поведёт. Но это только не гончак. Гончака учить
бесполезно. Если так не понимает — только стрелять.

— А у меня,— оживился Казак,— кот был, пуховой... так я инкубатор
купил, вывел цыпляток, кот к ним так зале-е-езет, ляжет там у
них, они его облепят со всех сторон, в него уткнутся, на
него зале-езут... он же тёплый... вот, не трогал цыплят
никогда, бережно с ними так, лапами ставит мягко, когтищи уберёт,
мурлычет... А то на дворе лежит. И воробьи на него садятся, а
он только хвостом от них отмахнётся и не ловит. Я говорю:
«Что ж ты, гад, это ж не цыплята, это ж жиды!» А он только
хвостом их смахнёт и всё. Я кирпичом по воробью бросил, не
попал, правда... А потом помер... Жалко было так: такой кот
пуховой... Я потом кошку завёл себе, тоже пуховую. Она крыс
душила. И за ночь надушит пять, а то шесть, и приносит на порог
складывает. Еле отучил. Нагад мне нужны эти крысы-то на
пороге! Она принесёт, я утром увижу и, чтоб она видела, ногами
их пинаю и громко говорю так, что плохие крысы, воняют,
невкусные, не нравятся мне... Ну, поняла потом, стала в сад
складывать.

— А я,— тоже решил рассказать о своих охотах Худой,— на норы много
ходил. У нас собак много было на норы обученных: таксы, яхты,
одна даже дворняга у меня была по норам. На лисицу, на
барсука тоже. На барсука, конечно, тяжело собаке: он сильный, в
норе дома, когтищи,— худой поднял свободную от капельницы
руку, вытянув пальцы,— во! длиннее пальцев моих. Вот. И как
ножи. У собаки пятак всё время розочкой, так, распущен, на
три-четыре части, так, лепестками, если рабочая. У нас так,
видишь собаку, что нос распущен, спрашиваешь: «Рабочая? На
барсука?» «Рабочая,» — говорят. Хули. Барсук как лапой даст. На
лису проще. И ведь ни заставлять не надо, ничего. Иногда и
не знаешь, что там нора — она сама почует — нырь туда! И
тащит... Вот... А то был у меня тоже яхт, вот, последний уже.
Четыре года, гад, на диване у меня пролежал — в нору не
загонишь. Те сами, а этого не загонишь. Я уже пристрелить его
хотел: нахуй такая собака нужна... Вот... А на охоту сам уже
редко ходил, на норы... Думаю, ладно, что ж, меня тоже, что ли,
стрелять такого? Я ж тоже уже на норы редко хожу. Тоже,
вот, на диване... А то пошли с товарищем за грибами, собаку
тоже с собой взяли, а он вдруг нырь под куст! Мы там и не
видели, что нора. Я думаю: «Хуй. Вот ведь бывает. Четыре года на
диване и не загнать, а тут и не на охоте, а он сам — нырь».
Вот, нырнул под куст — и нету. И тихо. Мы ждали-ждали —
нету. Думали уже копать. Вдруг слышу — скулит. И не отсюда, а,
вот, тут нора была, а туда — отнорок. И вот он из того
отнорка тянет. Хвост уже показался, жопа, сам уже вылез, уже
голова лисы... И схватил удачно — за всю морду, не пасть в пасть,
как обычно получается, а прям почти целиком её вот так
сверху во рту держит... И, блядь, застрял! Тянет, скулит, а
дальше не может. А товарищ мой сзади подошёл и, дурак, помочь
решил — за задние ноги. Я не успел ему сказать, что нельзя:
собака ж не знает, кто там её сзади схватил, чует, что сзади
опасность, и лису отпускает. Тут лиса может собаку укусить.
Отпустила, но лиса убежала просто, в нору опять. Мы потом её
долго ждали, а яхт мой в нору больше не пошёл. Ну, я тогда
караулить остался, а товарищ сходил домой, как виноватый,
принёс лопаты, ружья, откопали мы её и пристрелили. А кобель
этот больше так на нору и не пошёл...

— А барсук,— опять заинтересовался Бухгалтер,— если, вы говорите,
большой, как овечка, как его такса из норы тянет? Она же,
такая, в общем, небольшая собачка?

— Тяжело тянет,— кивнул Худой,— и яхт тяжело. А что делать?

Большую ж собаку в нору не пошлёшь — застрянет.

— А барсук почему не застряёт?

— Так, я ж говорю — когтищи! Он лапой два раза гребнёт — и от собаки
закопался. Он же норы на раз роет, у него лапа — как
экскаватор! У собак же нету таких...

— И что, жир его, барсука, помогает?

— Скажешь! От всего! Вот, совсем от всего!

— А что же вы,— в голосе Бухгалтера слышалось недоверие,— Тут
лечитесь, а не барсуком этим?

— Эх,— вздохнул Худой,— куда мне, такому щас на барсука... Я, вон,
лежу, на левый бок повернусь — и будто меня щас кроватью
прихлопнет и стеной сверху накроет... Здоровья нету никакого —
охотиться...

— Да и нету его,— добавил Казак.

— Кого нету? — спросил ещё один мужик, в течение всего этого
разговора молчавший.

— Барсука тута нету,— сазал Казак и ещё раз вздохнул.— Давно нету.

Минуту помолчали. Жидкость в капельницах иссякала.

— Девчата! Шестая! — закричал, призывая медсестёр, Бухгалтер, первым
заметивший, что его капельница закончилась.