Онтологические прогулки

Ich bin halb Basler, halb Schwabe.
H. Hesse
¹

Если на Фишмаркте отдалиться от площадных просторов и углубиться в
средневековую узость улиц, придется пройти через двор-колодец
кантональной полиции, мимо статуи дважды пронзенного копьем
дракона, а потом круто взять вверх, по лестнице, вдоль
стены, заросшей плющем. Отдышаться удастся только наверху, на
холме, уткнувшись в обычный старый базельский дом, белый с
темно-зелеными ставнями. Как красили эти ставни, уже при мне,—
отдельная, очень смешная комедия, в коей богом из машины
явился дюжий негр с молотком. Herbergsgasse 1,
первый базельский адрес. Только прожив в Базеле полгода и
взбежав/сбежав по «полицейской» лестнице несчетное количество
раз, я выяснила, что именно там, по Фишмаркту, метался
Степной волк в поисках успокоения, или, быть может, еще большего
смятения. Трудно понять, удалось ли бы это ему сейчас. И
главное — захотелось ли бы: ресторана «Zum
Helm» больше нет, зато здание кантональной полиции занимает
целый квартал.

Гессе — пустынник, человек преимущественно деревенский. Базель —
чуть ли не единственный из городов, всерьез причастный к его
биографии. Сюда переезжает семья родителей-миссионеров из
крошечного Кальва. Здесь взрослый Генрих работает в книжном
магазине. Здесь он женится в первый раз — на Марии Бернулли,
происходящей из славного математического семейства. Здесь же
женится и во второй раз — на Рут Венгер. И здесь же, сразу
после этой второй свадьбы, в отеле «Krafft»
(ныне — пять звезд) на берегу Рейна предпринимает вторую
попытку самоубийства. (Первая была результатом содержания в
маульброннской семинарии.)

Базель Гессе — это не столько жизнь, сколько попытка выживания.
Уточним понятия: попытка выживания человека, одаренного
сверхспособностями и сверхчувствительностью. Невозможность жить «как
все» сама по себе достаточно обычна, иначе не развернулся
бы в Кюсснахте столь бойко и коммерчески успешно бизнес
доктора Юнга, цюрихского профессора и бывшего базельского
студента. Психотерапия удается преимущественно тогда, когда пациент
не может встроиться в существующую социальную систему
«снизу», когда у него т. н. заниженная самооценка и комплекс
неполноценности. Если же человеку узко в тех сферах, которым он
принадлежит по рождению, то вмешательство «нервного» доктора
будет, скорее, разрушительным.

Путь Übermensch’а — царский путь, пусть частенько
король оказывается не только без королевства, но и без
средств к существованию. Мы пользуемся здесь термином, доставшимся
в наследство от одного базельского профессора, разговор о
котором впереди, ибо разработка модели и следование ей —
вообще говоря, два разных занятия.

Сто лет тому назад, когда Гессе занимался в Базеле книготорговлей,
там трудно было не заметить следы другого местного
профессора. Pater Jacobus из «Игры в бисер» — это,
отчасти, Якоб Буркхардт. «К тому времени, как я приехал тогда
в Базель, прошло всего несколько лет со времени его [Якоба
Буркхардта] смерти, и интеллектуальная жизнь Базеля несла на
себе печать его влияния, была переполнена и очерчена его
духом; тогда началось его воздействие на меня, которое до сих
пор непреклонно укрепляется и усиливается, так что я с
уверенностью могу сказать: за исключением Гете, никто не
подействовал на меня в такой степени, как Ницше и Буркхардт, и, в
продолжение десятилетий, влияние на меня Буркхардта становится
все важнее и плодотворнее» (Bonniers Litterära
Magasin, сентябрь 1936 ²). Ницше учит уходить и
возвращаться. Буркхардт учит оставаться, учит академической
обстоятельности, кабинетному стилю работу, чувству истории, учит жить
в городе и чувствовать его. Но уже прозвучало и имя
главного учителя и предтечи.

«Что делает Гете единственным, величайшим — так это то, что только в
нем одном разрешилась загадка нового времени, соединились
пламень и вода, а именно,— классический и романтический
элементы в мышлении и поэзии. Да и нет, Платон и Аристотель, идея
и ирония, Гомер и Данте» (из письма Гессе родителям от 28
января 1896 г.).

Итак, модель избрана еще в Базеле, причем наидостойнейшим образом.
Впоследствии той же модели следовал Роберт Грейвз. Здесь
обнаруживаем любопытную связь. Буркхардт изучал в Берлине
историю у Леопольда фон Ранке. Грейвз по матери — фон Ранке и
приходится знаменитому историку внучатным племянником.

История культуры плотно пронизана подобными связями. Самые важные,
надо полагать, дублируются. Однако, если ученик не просто
талантлив, а гениален, о прямой преемственности, о гармоничном
существовании внутри традиции говорить не приходится.
Прогулки по одухотворенной почве, книги и нечто, отдаленно
напоминающее спиритические сеансы,— только так достигается
преемственность. Школа, традиция — это чудесно и важно, но гению
редко удается застать предтечу живым.

Метапоэты, сверх-поэты, поэты не для антологий. Да и поэты ли
вообще? Если, к примеру, Гете — поэт, то все, что вокруг него, не
имеет особенного значения, меркнет в лучах его солнечного
сияния. Все более-менее становится на свои места, только если
признать царственный статус сверх-поэта. Разнообразие всегда
приятно и ценно, но модель все же такова: Sturm und
Drang — толпой, а Гете — сам по себе. Мешаться с
толпой бесполезно: поэты не примут, народ не заметит. Однажды
я прочла в одной из швейцарских газет примерно следущее:
«вот, дали Нобелевскую какому-то португальцу (имелся в виду
Жозе Сарамаго, Э. В.); мы, конечно, не
читали, но раз уж Нобелевка, так и быть — прочтем. А вот у нас,
швейцарцев, Нобелевской премии никогда не было и никогда не
будет». Прибавить нечего. Гессе — швейцарец по матери, прожил
в Швейцарии практически всю свою жизнь, но был и остается
чужим. Мои базельские годы совпали с осторожным привыканием
Швейцарии к Гессе как к своему писателю. Проводились выставки
акварелей и фотографий. Даже давал публичную лекцию сам
Фолькерт Михельс — чуть ли не монопольный распорядитель
наследием Гессе (при издательстве «Suhrkamp»). На
лекцию явились десятка три очень немолодых базельских
старушек и я, с пурпурной розой в руках. Розу я унесла назад, так
уж получилось, хотя господин Михельс говорил забавные вещи. О
том, например, что наследие Гессе до сих пор не разобрано
до конца. Остались записки, заметки, обширнейшая переписка и
даже кое-какие неопубликованные стихи. О том еще, что мода
на Гессе подобна океанским волнам с их капризной, нечеткой
цикличностью. Метафора, впрочем, моя, говорилось всего лишь о
периодичности с переменным периодом. Еще о том, что в
странах Азии (особенно, в Корее) мода на Гессе не проходит
никогда, объяснений чему лектор не нашел. Можно попробовать
домыслить — универсальность, метакультурность.

Расположим хронологически: Гете, Гессе,
Грейвз. Я не знаю, можно ли
ещё кого-то упомянуть в этом ряду. Из русских обрисованной
модели соответствует разве что Вячеслав Иванов, но русская
тема еще впереди. (Впрочем, в рифму научной и кровной
генеалогии Леопольда фон Ранке упомянем, что Вячеслава Иванова можно
считать его научным внуком, через научного папу-Моммзена.)

Все трое названных — по происхождению протестанты, летние уроженцы.
Немцы полностью или наполовину. Все трое преодолели гммм...
кризис среднего возраста, поселившись вовсе не там, где
родились. Гессе — в деревне
Монтаньола в Тессине, Грейвз — в
деревне Дея на Майорке, Гете — в игрушечном королевстве. Все
трое были солнечными язычниками и дожили до преклонных лет.
Как второстепенные детали упомянем правильную классическую
наружность и нетривиальность генеалогических разветвлений.

Иоганнес Гессе (1847–1916), отец, балтийский немец, был того же
происхождения, что Мария (фон) Сиверс, жена Рудольфа Штайнера.
Последнюю же в Дорнахе, под Базелем, считали русской и
называли Марией Яковлевной. Похожего происхождения была и
«русская» Лу Андреас-Саломе. Основания вполне достаточные, чтобы
объявить Генриха Ивановича Гессе, раз уж все от него
отказываются, великим русским (немецкоязычным) писателем. Третья жена,
Нинон, дочь адвоката Ауслендера из Черновиц, убеждает в
правильности концепции. Единственным недостатком Освальда
Шпенглера Гессе считал отсутствие чувства юмора.

Недостатки, которые вменяются в вину Гессе (Гете, Грейвзу), куда
серьезнее. Маловато нарратива. Маловато понимания простой жизни
простых людей. Аполитичность. Не очень-то пышный успех, в
конце концов. Вячеслав Иванов может сидеть в своей башне и
заниматься непонятным, но королем поэтов все равно выберут
Северянина. Это литература предела, пограничных состояний. Это
почти и не литература уже. На фоне, например, добротного
реализма. Или экзистенциализма.

Годы жизни еще одного базельского профессора почти совпадают с
годами жизни Гессе. Впрочем, базельским профессором он стал
только в конце жизни. Карл Ясперс — теперь его иногда сравнивают
с Гессе. Я не обнаружила следов того, что они когда-либо
встречались или состояли в переписке.

Если же вернуться в годы Фишмаркта и Степного волка и приглядется к
тому, что еще происходило в то время в Базеле и его
окрестностях, то немедленно оглушает стук кирок и молотков,
разноязыкая речь, над которой нависает повелительный голос
Herr’a Штайнера. Гессе было плохо в те годы, он был
растерян и подавлен, но к Штайнеру, у которого были ответы
на все вопросы, не отправился, хотя идти, как сказано, было
недалеко. Все потому, что у гуру не может быть гуру. Иди себе
дальше, Сиддхартха, этот путь надо пройти в одиночку.

Параллельность базельских духовных миров говорит, пожалуй, лишь о
культурной насыщенности, если не перенасыщенности города. В
нем слишком всего много. Где-то надо прерваться и замолчать,
иначе, припомнив свои прогулки по Фишмаркту, я примусь, чего
доброго, рассказывать о том, что милую консьержку, дочь
одного базельского профессора, звали Саломе, а брата ее —
Андреас, да мало ли еще о чем.

¹ «Я наполовину базелец, наполовину шваб», Г. Гессе

² Все цитаты приводятся по изданию: Hermann Hesse, Sein Leben in
Bildern und Texten. Herausgegeben von Volker Michels, Suhrkamp
Verlag, 1999 (перевод мой, Э. В.)