Поэзия

***

Жизнь паруса свои тихо полощет
В мутной водичке, и ход ее полон
Лишь переходом на станции площадь
Той революции, с запахом школы.
Стук-перестук — электрический поезд —
Так выезжает, как будто рвет ленту,
И ты в вагоне стоишь, изготовясь,
Как будто последуют аплодисменты,
Только ты выйдешь. Выходишь, а сцена
Гулом полна и залита огнями.
Строем проходит массовка, нацелясь
На переход, и тебя обгоняют
Бабки с тележками. Дрогнули рельсы —
Новая партия лиц на подходе.
О, это дивная, странная пьеса:
В ней ничего не происходит.
Только на рельсах стоят и кружатся,
Как бы застывшие дни и недели.
Только порою тисками зажата,
Водоворотом отброшена — где я —
Вдруг прижимаешься ты к постаменту:
Сверху решительно смотрит и прямо
Бронзовый Петька и ствол пистолета
Тычет в плечо, намекая на драму.

***

Явился жить таким-то нумером,
Числом чернильным обозначен;
А вдруг не хватит чувства юмора
От цифры той, с которой начал,
Дойти до цифры замыкающей...
Ха,— говорят,— забудь о счастье,
Здесь пустота и скука та еще,—
И бирку вешают к запястью.
Поди пойми таких насмешников —
Жить, говорят, усвой привычку,
И лучше жизнь с собой не смешивать,
А заключать ее в кавычки.
Они под страхом жизни веселы —
Во имя пользы организму,
Спокойствия и равновесия
Возьми себе чуть-чуть цинизма.
Лежат младенцы в сером здании,
Еще без имени и ленты,
Уже во сне утратив знание,
Что первый крик сравним с последним
Тоской и ужасом, величием
Изгнания, переворота;
Расти, малыш, учись приличию,
Над чувством юмора работай...

***

Отшумели уже времена,
Когда утром вставала страна,
Было утро в воздушном потоке
Серебристым и легким, и тонким
Колесом на ВДНХ.
И когда умирали в верхах
Настоящие люди, герои,
Неприметные в общей крови,
На постах завов и замов
В тишине кабинетов и залов...
И едва отшумели, прошли,
Как уже глядя вдаль издали
Желторотый юнец, хоть и поздно,
Прозревает, однако же, грозно,
Как страшна, как страшна та свобода,
Что на наши выпала годы,
Что она нам пустой коробок,
Лагерь, камера, газа глоток.

***

Направления южного РЖД,
Проводницы в синем, убогий уют.
По экрану окна навсегда навезде
Полосу степную передают.
Поперек души, пополам зрачка
Эта линия, ставшая здесь немой:
Вместо гари и плоти, и вони толчка
Головой придумай чабрец и зной.
Вот сейчас проезжаем как раз места,
Где течет река, не помню названья,
И мы будем ехать мимо моста,
Но в низине: увидим, как грубые сваи
Зачеркнут горизонт (а здесь поезд ходил,
По следам уходящего дикого скифа):
Девятнадцать, двадцать, двадцать один —
Промелькнут огромные римские цифры.

***

Почему-то не шлют из Америки
Отбитые дробью в истерике
Искрящиеся молнии:
Умер ваш дядя, мол, не
Беспокойтесь за деньги оного,
Ждите: свалятся вам на голову
Вашей русской бедности ради
Тчк. Какой еще дядя?!
Вспомни все, что тобою не видано:
Убиваются девки на выданье
С сорок первого по сорок пятый.
На краю села стоит хата,
На краю степи бела мазанка,
Где повыплакала все глазоньки
Пятерых убиенных матерь.
Как она голосила бедная,
Поваляся на землю в мае
И захлебываясь — победа!
Глядя в спину счастливчика деда.
Отмотай назад: эта девочка,—
Через пар с котлом и ухватами
В господах стряпуха в застеночке,—
Одного года с Ахматовой.
Она будет прабабкой твоею.
Ее руки в узлах и трещинах
Не подарят свой сомкнутый веер
Кому-то ему... Эта женщина,—
О, перо ее шляпы наверное
Не черкнет о верх экипажа.
И полоска от зноя неверная
Будет вечным ее пейзажем.
Суховеем гонимы лютым,
Еще долго дядья и тетки
Будут вверх карабкаться, в люди
И дойдут до райцентра все-таки...
И неужто не чуешь в столице —
Тот же ветер вокруг тебя веет...
Так пускай почтальон извинится,
Он, наверно, ошибся дверью.

***

Урле-урле март ликует,
Каплет, сыплет и воркует...
Я стою, гляжу поверх
Перил балконных и дымка –
Идет нормальный человек,
Любо-дорого: в руках
Несет бумаги свертком,
Спешит своей походкой...
Иди-иди. Там у ворот
Дедуля во тулупе рыжем.
Шевелится, гляди-ка, рот –
Ты подойди к нему поближе,
Авось, что он тебя разбудит.
Из немощной болезной груди
Прекрасный голос изойдет.
На ветре трудится весь день он,
Про шапку с кисточкой поет,
Закрыв глаза и гладя деньги
Внутри ладони.
Что ты встал?
Что сделать можно? Дать червонец? —
И оскорбится высота
Высоких родниковых звонниц.
Но дед, очнувшийся от песни,
Иди — он след твой перекрестит.

***

И вязь листвы, и зной прощальный
Тягуче преодолевая,
Автобус местный ритуальный
К калитке сада подплывает.
Из дома, помнящего лица
Пяти-, шести-, семидесятых,
Номенклатурную вдовицу
Выносят весело ребята.
Порвав сплетения и сети
Сырых корней, подземных стеблей,
Два родственника и соседи
Её без слез положат в землю.
Закат — сады дымятся светом,
Клубятся зеленью лучистой.
Соседский мальчик плачет где-то,
Что лето больше не случится.
Как будто в хижине из веток,
В плетеной будто бы корзине,
Под яблоней ребенок этот
Трясется, вздрагивая сильно.
С утра он увидал автобус.
Молчал и жил от всех отдельно.
Все как всегда, но что не то без
Соседской бабушки бесцельной?..
Улиткин след на досках старых.
Как нитка бус порвалась оземь,
Так райских яблочек удары,
Как барабан дробятся. Осень.

***

Страха тихого настали
Времена у нас воистину.
Уж никто не взглянет пристально –
Прикрываются листами.
Женщины ершатся шубами,
Раздуваются, как парусы.
Клеёнчаты мужчины грубые,
Молчаливые, как палтусы.
И неся корабль, колышутся
Электрические волны.
Только шум бумаги слышится,
Шум бумаги миротворный.
Открывается внимательным:
Как приделанные к спинам,
Словно будто бы кабины
Вокруг каждого читателя.
Инвалидка молодая,
Покривившись, восседает.
Здесь ее никто не тронет
И никто не наблюдает.
Голова её — шкатулка:
Каждый винтик в ней да трудится!
Зубы движутся над булкой,
А глаза проворно крутятся
По газетной пестроте —
То газета голых тел,
Грубых тел и положений
Неестественных движений.
Пассажиры несчастливые,
Люди корабля большого,
Над бумагою дешевой
Взгляды сузили пытливые —
На газетной пестроте —
То газеты мертвых тел,
Грубых уличных порядков,
Человеческих остатков.
Слава Богу! Наш народ —
Не первобытные покамест!
Калигула или Нерон
Собственноручно развлекались...

***

Здесь я за Ростову кружусь навсегда
В одном бесконечном, безвыходном вальсе,
На эполете, как робкое «да»,
Легонько дрожат мои тонкие пальцы.
Глаза закрываю, очнуться боясь,
И белой фигуркой в лосинах мой князь
Погаснет и вспыхнет опять в голове
С подсветкою запонки в твердом манжете.
Здесь наглухо заперты окна и дверь,
Кругла эта зала и гладко скольженье
По кругу и нет остановки, оглядки
Для этой пустячной и страшной догадки:
Затем ли Всевышний меня одарил,
Чтоб сбилось дыхание на раз-два-три?
Неужто я дерево жизни живой
Под прессом предам истончиться?
И соки системы моей корневой
Вспитают сухую страницу...

***

Когда умру, и тлен коснется нежно
Сначала выступов, немного позже впадин
Того, что называлось мною прежде,
Но там ненужного: там не глядят, не гладят —
О так ли буду я, любезны сестры,
Себя ценить, себе рисуя маску,
И малевать глазищи, пачкать простынь,
Как бабочка ночная, черной краской.
И буду ли у встречных я канючить:
Ну расскажи меня и дай мне имя,
Заглядывать в глаза, где буду лучше —
Того любить и не смотреть своими...
Китайский шелк, тирийские одежды
Для пышных похорон сгодятся разве...
Жалею только, что свечою между
Чужих ладоней в православный праздник
В церквушке самой маленькой и темной
Мне там гореть, а рук твоих не помнить.

***

Один мужик, по виду и не скажешь:
Уже и плешь, и плесенью как будто
Покрыты щеки, а ладони сажей
Неотмываемой; он кочевал по будкам
Сторожевым. При нем же непременно
Бывал еще мужик, а то и двое
На случай скоротать ночную смену
За пузырем. Тогда уж тихий дворик
Полнехонек до самых звезд бывает
Одним его дрожащим, слабым, бабьим
Неумолчным; так вот, я забываюсь,
Мужик этот имел такой гербарий,
Богатую коллекцию такую,
Конечно, за спиной уже,— из женщин.
Ощупывая языком, смакуя,
Музейный страж,— дрожал о каждой вещи:
О локоне, колене и атласе,
О запахе и цвете, вздохе каждой,
О родинках-изюме в общей массе,
О как ему не тошно, как не страшно...

***

Гладиолусом или ирисом,
Обрисовано горло вырезом,
Невесомым, щекочущим газом...
Если хочешь, глаза мои выразят,
Что не видно обычному глазу.
Эта линия шеи с камушком
Позвонка, и стояние с краешку,
Капля сладкого запаха в ямке
Ключевой, и слезинка на варежке —
Всё ужимки моей обезьянки.
А туман распускается ирисом,
Присмотрись, и глаза мои выразят
То, чего ты не видел ни разу:
Я из куколки-бабочки выросла
И морочу, душу тебя газом.

***

О, я задариваема была
Еще дитем букетами в пакетах,
Тревожно шелестящих как от ветра,
Сушила их, подвесив, не могла
Ждать увяданья, тлена хладнокровно:
Они нежны, их смерть всегда близка,
Спешила дать устойчивую форму
Во тьме из-под чего-то коробка.
По клеточкам расхаживали ферзи.
Один всегда дарил один, и то
Еще не распустившийся цветок,
Пронзавший влажным стеблем мое сердце.
Над ним стояла, закусив губу,
Ждала — вот стрелка вздрогнет и разбудит,
И роза расцветет на слоге «бу»,
Бутона, стало быть, уже не будет.
Почти я чувствовала в этот миг,
Почти я знала: жизнь тяжелым зверем
Натянет цепь и разомкнутся звенья –
Щенок велик для девочки и ми—
мо сада, цветника, оранжереи
Меня еще проволочит за шею,
А дальше — в путь, глазищами крутя,
Слюною брызжа, с диким завываньем,
Хрипя, сбивая лапы,— без меня,—
Рифмуя на бегу с крылами, дланью.