Поэзия

козлова не плачет

где крестиком вышит потопленный флот
на мятой странице из школьной тетради,
забор — как хранилище скрытых симпатий,
к о з л о в а н е п л а ч е т п е т р о в у н а з л о.

ату ее, дуру, ребята, ату!
и били всей стаей,
и били куранты,
и белые банты,
к апрелю растаяв,
у всех на глазах превращались в фату...

где сном невесомым проходит межа,
навек разделяя поступок и слово,
по стенам стекают портреты петрова —
к о з л о в а н е п л а ч е т, н о р у к и д р о ж а т.

была бы возможность на память пенять —
он тянется жилой,
он бесится с жиру,
то ветром кружит он,
то сходит в могилу —
никак не оставит в покое меня...

кувшин

одиночество — это искусство не быть пенелопой,
я болею, когда ты внезапно уходишь на фронт...
если падать придется, то в самую черную пропасть,
где луна по ночам истекает своим серебром...

я пугаюсь, когда голоса распускают сирены,
и в окно выпадает последний нетрезвый жених.
одиночество — это искусство выдерживать стены,
на которых висят не картины, а долгие дни...

а когда ты вернешься, я в доме повешу гирлянды
из жучков-светлячков, наколдую цветов и стрекоз...
одиночество — это кувшин несмертельного яда,
что когда-то ты мне как любимой жене преподнес.

вор

пока луна рисует знаки
на перекрестке голых тел,
дешевый чайник носит накипь
в своем линялом животе...
потом ты крутишь мягкий волос,
как будто дремлешь на цепи;
потом включаешь радиолу,
где кто-то шепчет и шипит...

вода вскипает, и на ощупь
идешь разлить по чашкам чай.
он говорит, что даже проще,
когда в кармане нет ключа...
бывает, блажь неизлечима —
ты привыкаешь, ничего...
и на ночь просится мужчина,
а в двери входит просто вор...

***

летите, снегири,
она в седьмом вагоне.
ее прощальный крик
и мертвого догонит...

она за семь земель
утащит этот поезд,
а вы в своей зиме,
в достатке и покое.

о, ягоды рябин —
вкуснее нету снеди...
люби иль не люби,
она, одно, уедет.

о, красные стежки
на белом покрывале.
шаги ее тяжки,
когда она бывает

не в духе, а в душе
того, кто сеет зерна.
и мечется драже
над белизной озерной...

когда-нибудь ее
другая не заменит.
чем радостней жилье,
тем дымоход темнее.

чем кормится февраль,
то носит под крылами...
летите, бог вам в память
и свежести с утра.

часы идут

не бойся, ласковая птаха,
не разобьешься, не упав...
ты вся живешь, как тает сахар
на серафимовых губах.

летать ли желтой трясогузкой,
самой ли браться за перо,
а все одно — как встарь по-русски
с буханкой выйти на перрон

и ждать. дождаться. и перечить —
что сто, мол, грамм не по годам...
...как тихо рушится на плечи
февральский снег — небесный храм.

мне так неведом этот росчерк,
что замираю на словах...
мы никогда не станем проще
для понимающих зевак.

ты, раскрасневшийся, смущенный,
скользя по тоненькому льду,
очнешься: господи, алёна,
идут часы?... часы идут...

...и черное на нем

мы говорим во сне,
и этот тихий лепет
дороже, чем в руках
горящий изумруд.
в ночи летит на юг
изящный белый лебедь,
для каждого из нас
роняя по перу.
а мы его храним
в шкатулках и подушках,
кто в баночку чернил
нет-нет да обмакнет,
надменно прошуршав,
он тишину нарушит —
на глянцевом листке
поселится вранье.
и вот оно живет,
красуясь каждой буквой,
и в пыльный секретер
врастает корешком,
не так, как в дерн с трудом
врастают незабудки,
а так, как снится снег
и черное на нем.

знание

бывает, знание девиц
о том, какую нитку дернуть,
невероятнее, чем зерна
тобой посеянной любви.

бывает, на ветвях сухих
родится ненароком почка,
и ты несешь скорей на почту
в конверте тайные стихи.

бывает, робкий адресат
откроет утром синий ящик
и голос твой, и мир обрящет,
и нет пути... и нет назад...

бывает, время на бегу
теряет краткие мгновенья...
и вот тогда, иглой по вене,
чуть ниже, чем наложен жгут,

как вор, рисуешь свой раек,
вскрываешь маленькую ранку
и ей, надетой наизнанку,
даруешь знание свое;