Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

***

Так долго говорили о любви,
что целый год не помнили о смерти.

Под Рождество случайный визави,
как пауза в предпраздничном концерте,
когда уже почти сошла с ума
от музыки, прекрасной без причины,
вдруг стихло. И ко мне пришла зима
с улыбкой незнакомого мужчины.
И алый жар моих вчерашних снов
поднялся до предсмертного озноба,
до хруста потрясения основ —
и в ужасе мы отвернулись оба.
Чего он испугался? Не меня
и не себя — того, что много выше.
Он тоже жил, по-своему любя,
и музыку какую-нибудь слышал.
.............................
Никто не знает, из каких обид
любовный сор пробьется в наши щели.
Но если с вами кто-то говорит,
молитесь, чтоб вы оба уцелели.

***

Однажды поезд опоздал на перегон,
и ночь туманы разлила на посошок.
Пришел мужчина на мерцающий огонь
и прикурил, и даже пальцев не обжег.
Он сел на лавку у накрытого стола,
ему налили — выпил разом. Докурил.
Была гитара, ночь и женщина была —
она была, но с ней никто не говорил.
Мужчина был не то чтоб молод, но хорош.
(А поезд точно подавали через час.)
И он махнул рукой на двери: мол, пойдешь? —
она кивнула и поспешно собралась.
Он тоже вышел и догнал ее впотьмах,
они пошли через какой-то темный двор.
А на вокзальных много видевших часах
был час, когда не спят диспетчеры и вор.
Он обнял женщину, когда свернули в парк,
подвел к скамейке, стал шептать привычный вздор.
Стояла осень, и от губ тянулся пар.
Она присела, не вступая в разговор.
И лишь когда он наклонился к ней рывком,
она сказала странно звонко: «Поспешим»,—
и, облизнув сухие губы языком,
раскрыла руки и сомкнула там, над ним.
......................................
Когда мужчина быстро вышел на перрон,
спеша нагнать простои, тронулся состав.
Мужчина прыгнул в проплывающий вагон.
Вагон был пуст. Он лег и стал считать до ста.

***

Ему было года три с половиной.
Вечером соседка тетя Ирина
сказала маме: складывай вещи,
наши отступают — надо уезжать.
Потом он запомнил холодный город,
трудное в середке слово «голод»,
мамину истерику и пару затрещин
за то, что с перепугу начал кричать.

Потом было все как у всех — у многих.
В доме появились двое безногих
солдат, один поселился с ними —
мама называла его Максим.
Весной у Аленки вернулся папа.
Мама достала брюки из шкапа
и отдала их дяде Диме,
сказала: Андрей почти не носил.

В пятьдесят четвертом мамы не стало.
Максим попрошайничал у вокзала.
Сосед дядя Дима спился и помер.
Красавица Алена поступила во ВГИК.
А он с товарищами постарше
пошел за дело куда подальше,
получил спецовку, паек и номер
и от скуки впервые дорвался до книг.

Потом, после срока, поехал в город,
где он родился. В справочном скоро
сказали адрес: с женой и дочкой
вернулся хозяин в сорок шестом.
Весь день он ходил по двору, не зная,
зайти ли к отцу. Снег почти растаял,
но к вечеру приморозило. Ночью
напился водки и уснул под мостом.

***

У провинциального вокзала
в самом лучшем месте — под часами
каменная женщина стояла
с синими стеклянными глазами.
Каменная женщина-разлука,
белая наследница режима
красного. Откуда эта мука
рук заломленных? Непостижимо.
Белая — среди зеленых елей,
тихая — меж топота и звона,
знающая что-то, что не смели
назначать свидания влюбленные
под часами. Говорили прежде,
статую слепил заезжий мастер.
На ее готической одежде
серой пылью оседали страсти
неземные. Все земное бренно,
преходяще, смертно — как хотите.
Что осталось от земного тлена —
только пыль на гипсе и граните.
Поезда уходят от вокзала,
точно времена. Забыто имя
мастера, чья горечь изваяла
эту безответную богиню.
Мастер был немолод, из опальных,
жил один, работал при заводе.
В параллелях улиц привокзальных
потерялся он при всем народе.
День искали, через год забыли —
но она, быть может, ждет. Не знаю.
Помнят те, которых не любили.
Ждут того, кого не целовали.

Ничего о старости не зная,
пробегают по перрону дети.
— Мама, что за тетенька такая?
— Я не знаю, мало ли на свете
тетенек.
      Мне нечего ответить.

***

Эта разлука случилась сама собой.
Был поздний август. Шел моросящий дождик.
Синий автомобиль. Мальчишка с разбитой губой
медленно говорил, справляясь с внезапной дрожью:
я его видел, помню, в последний раз
ночью на остановке — он уезжал от Таньки —
мы потрепались — что-то о ней, о нас,
о моей поездке в Москву — выпили по полбанки —
пиво было дрянное — он недавно бросил курить —
вскоре пришел автобус — он уехал, а я остался.
Он замолчал, мол, что еще говорить! —
нервно открыл окно и, кажется, засмеялся.
Было уже темно, не видно лица,
и она хотела спросить, что случилось с тем,
но вместо этого подумала про отца,
ей захотелось домой, от холода, от чужих проблем.
Она махнула рукой — поехали! — и машина рывком
тронулась с места и юзом пошла под гору.
Через неделю он снова приехал, поднялся в дом,
пил крепкий кофе, но к старому разговору
он не вернулся, лениво ругал начальство,
гладил котенка, сказал, что давно влюблен,
но не сказал, в кого. Позже, когда прощался,
тихо обмолвился: был неприятный сон...
Больше они не виделись. И ни ей,
и ни ему не хотелось снова вернуться в сны.
Осенний ветер сбивал листву с тополей,
остужая деревья надеждой дожить до весны.