Царская баллада
Светлана Леонтьева (21/02/2024)
Стефано Торелли. Аллегория на победу Екатерины II над турками и татарами. 1772.
Когда я начала «Царскую балладу», то я не думала в какую бездну окунусь, поначалу я считала, что будет одно-два стихотворения на историческую тему, ибо от Ивана Грозного происходили удивительные перипетии – от кровавых, безмерных, до великих и могущественных. Меня взволновала экзистенциальная тема – отчего браками сочетались царёвы особы с иностранцами и иностранками, разве было мало невест, али женихов на Руси? Нет, не мало. Но замужество, женитьба, сочетание узами брака – это дело, как бы сейчас сказали, политическое. Родина сказала: надо, партия ответила: есть… Но сколько, сколько таит в себе эта умудрённая политика, эти тектонические сдвиги эволюции, ибо Русь-Россия развивалась поступательно, феодализм, изучаемый нами в школе также, как прогресс – дело рук человечьих. О чём молчит Царь-колокол? А ведь это некий прототип русского пространства, великой тайны…Когда А. Суворов воскликнул: «Я русский! Какой восторг!», то я бы добавила: мы русские! Какая это мощь, ответственность, призвание, предназначение, судьба, именины сердца, Одесса души, Москва сбережения, Брестская крепость несдающаяся до сих пор.
Русь – это то, что было.
И одновременно это то, что будет. И чего не видно в настоящем, как нет Прекрасной дамы Блока, как нет смерти, хотя Бога распяли, но он исчез с полей смерти, и он недосягаем. Некий ужас смерти и Спас Нерукотворный одновременно. А Русь – это Спас, но не один, а сразу много. Русь – это любовь российская, как Россия – любовь Руси. Женили младых цесаревичей по принципу: стерпится, слюбится, ибо любить можно лишь только Русь, как блаженство. А иные постельные и любовные экстазы – лишь самодеятельность. А не творчество. Так отличается настоящее искусство от подделки. Оно живое. И оно смертельное. Жениться без любви ради Руси – это искусство, это творение высшего смысла.
А Европа 15-19 века, это не Европа – 21 века. Это два разных архетипа, как разных цивилизаций. Когда одна цивилизация исчезает на глазах у другой и рождается третья. Совершенное безумие.
Тогда безумия не было в таких пропорциях. Ибо просвещённая Европа сходила с ума медленно, по капле.
Сейчас Европу губит прогресс. Ибо он показал ей Прекрасную даму и Живого Бога. Это ослепило её, бедняжку. И она пошла в другую сторону. Это сделало на какое-то время безумной меня, ибо я так глубоко погрузилась, что сосредоточилась и на мгновение вспышка осветила все углы. И получилась ЦАРСКАЯ БАЛЛАДА.
1.
Походная жена, чухонская царица, золушка…
Страной столетье правил женский пол!
То немку, то датчанку брали в жёнушки
цари великие. У каждого камзол
расшит сребром да златом первой пробы.
С чего бы так? А как ещё Европу
нам приручить? Через любовь, постель,
так спит земля с землёй иных земель.
И Змий, и яблоко в одних руках царёвых.
В Исаакиевском храме пели так,
как будто бы не горлом, пели – кровью,
цари датчанок, немок на руках
несли в альков. Их клали на постели,
любили, обладали и хотели,
их целовали, нежили впотьмах.
А что сейчас мешает целоваться,
любить и обнажать сих жён, баб, девок
под музыку, под стон, под вопль вибраций?
Пусть женится вся свита! Было б дело!
И корни древа родословного втекали,
простите мне, вовнутрь – в такие дали
аж до Китая…
Особенно мне жалко Лизавету
Петровну: как она мечтала
о Карле (род Гольштейна), в быте – Петя,
но умер он от оспы, шведский малый.
София Федерика Ангальт Цербская
приехала в Россию с дипломатией,
учила русский барышня немецкая,
пока жених играл её в солдатики.
И стала – русской, синеглазой, солнцеликою,
и стала самодержцею великою!
А муж, как наречён, что делал он?
Простое: был смещён и умерщвлён
во имя царствия, во славие престола.
Карл Петер Ульрих – внук Петра, который
в Европу прорубил окно, он мог бы
владеть не только русскою короной,
а мог стать шведским королём, в итоге
он стал покойником…
С тех пор вражда и свара
между Европой восторжествовала.
А может, позже… но всё длится, длится,
у этой свары длинная десница,
у этой шмары двадцать первый на дворе
и апокалипсис, не Висла. Речка-Стикса,
где рыбы водятся – селёдка, угорь, пикша,
зеленохвостые, похожи на пюре.
А здесь у нас есть Матушка-река,
а здесь у нас есть батюшка-Байкал,
нам не нужны ни свары и ни шмары,
из дерева, разбитой стеклотары.
Мне жалко только яйца Бомарше –
изобретателя, агента, музыканта.
Закуривай! Европы нет уже,
она, что Азия, шахидка-эмигрантка.
Всегда перед началом обращения к эпистолярному процессу надо помолиться…
И я поняла: надо. Именно сейчас. Пока я не зашла слишком далеко…
Спасибо, Отченько, за всё, за всё, за всё.
Как я давно не говорила эту фразу,
которая излечит и спасёт,
как я была слепа до безобразия!
Спасибо, Отченько, за сердца сбитый ритм,
за все ушибы, боли, огорчения!
Давно мне надо было говорить
вот эти фразы, преклонив колени!
Не просто говорить, шептать во сне
и против сна, и после сна, сном греясь,
чтоб растекалась где-то в глубине,
во мне
очаровательная эта онемелость.
Теперь я знаю, Ваня – друг детей,
что ощущают, выйдя из темницы,
воришки, тати, зеки и блудницы,
а ощущают солнце: черпай, пей!
И хочется пойти в военкомат,
и кровью искупить вину (вин много…),
к Пригожину дядь-Жене во штрафбат,
плести масксети, шить мне маскхалат,
вязать носки до ноченьки глубокой.
– Ах, доченька, ах, солнышко, ах, свет, –
окликнет меня бабушка чужая,
слепая, не моя и не родная.
Её обниму. И дам монет.
(Вот скоро у меня концерт, концерт
в Кремле да в ЦДЛ, да в сельском клубе),
спасибо, Отченько за всё, что после будет.
Особенно за бабушку.
В ответ:
– Ах, доченька, ах, солнышко, ах, свет!
ХУДОЖНИКИ
Сезанн думал яблоками, купальщицами и Сент-В`иктуаром,
Тангейзер Вагнера рождался из Парсифаля, а не наоборот.
Но за роялем сидела Роза, а Мари восхищалась Рихтером,
а там далее – как пойдёт.
Я попробую пересказать музыку, хотя это дело зряшное,
всё равно, что перетасовывать яблоки на полотне,
скатерть, кувшин, тарелку, корзину – всё в ящике,
откуда-то появившегося как извне.
Но Сезанн упорно, все годы, словно зациклился,
только о них и про них изо дня в день мазок за мазком
их творил, их выписывал пением, выкриком, цыканьем
и ещё чем-то словно бы кровь с молоком.
Между тем, объяснишь ли обычному зрителю
в тот момент, когда Клод Моне и Делакруа
воссоздали в полотнах настолько пронзительно
всю историю Франции. Мунк криком рвал!
А Ван Гог в ушных раковинах, что располоснуты,
Ренуар от портретов весь кровоточил.
И когда умер Вагнер, то жена его косы
свои врезала – на! А они из могил
прорастали в конфетных обёртках и бантиках.
Но упорно, настойчиво, словно маньяк
повторял сам себя – сам своим был фанатиком,
И Сезанн сам себя возносил в облаках.
Словно я вам несу свет, когда сам я – темень!
Словно сам я себе грех, осанна и стержень!
И рожали глаза его Анри Канвейлера,
Мориса де Вламинка и Фернана Леже.
Завершил жизнь Ван Гог – ухо было, как сердце
по куску он срезал, как шашлык, что на спицах.
…Но Мари, но Мари – вечно шьёт полотенце.
Мёрзнут пальцы у Розы – нельзя шевелиться!
СПРЯТАННЫЕ ЗВУКИ
«Не бил барабан» или всё-таки бил?
Не слышны внутри были звуки.
«Надеюсь, страна изо всех своих сил
почтит боевые заслуги?»
Он был генерал. Не наймит. Он Джон Мур.
был ранен разрывом от пушки.
Но выглядел словно бы скальд, трубадур,
он был, как терновник поющий.
Пожили ещё бы…Но бил барабан,
подсолнухи в грязь осыпались.
Валькирий полёт – вам не поезд Сапсан!
Не отдых, что на перевале!
Ужасна война. Но нельзя о войне
всю правду ужасную, злую
рассказывать! Бил барабан, но извне
кричалось: «Служил я вчистую!»
Осанна не лучше, чем громкая смерть,
проклятье не лучше, чем воля.
Но бил барабан нам в подгрудную клеть,
и звукам внутри было больно!
И вот, когда вышли из мёртвой петли,
в пике, когда шли по спирали,
и было им местью, когда на своих
пошли и орудья вздымали.
О, мимо ты чашу, Господь, пронеси!
Но он не пронёс чашу мимо.
Есть шанс умереть: с благородством в связи
и тем сохранить своё имя!
Но бил барабан громко, бурно, вразлёт,
и был барабанщик безруким!
…Когда оборвался высокий полёт,
прекрасные вырвались звуки!
ЖЕЛАНИЕ ЦАРСТВОВАТЬ – ЕСМЬ ЕСТЕСТЕННОЕ ЖЕЛАНИЕ КАЖДОГО. Но не каждому дано. Исследуя загадку Евгения Пригожина, создателя ЧВК, его почти возле-царскую пристань, когда человеку было дано всё, как Меньшикову, но сей человек покусился на нечто высшее – не хочу быть столбовой дворянкой, когда силы авторитета настолько превысили силу правды, что стало невыносимо. И судьба своим перстом поставила точку…
Точку, переходящую в многоточие, в миф этого многоточия.
Вот так происходит рождение сказки и мифа,
и я, как дурная, себе повторяю тихонько
слова про юродивых, хипстеров, трикстеров, хтони,
и я повторяю, что жив он.
Он жив – убиенный, боец за народное счастье.
Точнее, он умер, но сразу родился причастным
к частушке, былине,
как это бывает у скифов.
Не стану я строить нелепые версии. В теме
пусть строят иные, что в Африку будто подался.
Но просто хочу я сказать, о нет, выкричать я дяде Жене,
что смерть и несмерть в данном случае для государства
бездонная,
страшная,
горькая, дикая бездна!
И чтобы сейчас не сказать – будет выглядеть глупо,
и чтобы сейчас не сказать – бесполезно,
как будто толочь и толочь воду в ступе.
Дядь Жень, нынче завтрак у Канта – сосиски с котлетой,
наверное тьма, это происхождение света.
Что тьмы нас и тьмы. И что их тоже тьмы, тьмы и тмищи!
Мятеж неудавшийся! Танец валькирий с гранатой.
Сам Вагнер в слезах повторяет как будто – не надо!
Зачем же вы так, дядя Женя? Свалились в кострище?
А я, как дурная,
как будто, и вправду, дурная,
он жив, будет жить, он живой, повторяю!
Что здесь терем был. И стоял этот терем высокий,
и люди в нём жили, родные такие атланты!
Сейчас пустотою изранены двери и окна,
сквозь крышу летят облака, словно белые банты.
Глазницы пробоин, оскалы деревьев над кручей.
Но терем! Он был! Вы могли бы его жадно строить.
Тугой погребальный звон жарко и горько канючил.
Сожжённая Троя, она всё равно будет Троей.
А вы – медиатор, вы странник, и вы герменевтик.
и вы позабыли о хрупкой черте между злом, между златом.
Дядь Жень, ну скажите, что живы, ну просто ответьте,
о том, что вернётесь обратно!
ТЫКВА
Что она оставит нам, спроси,
что нравственность – есть правда. Она же – геройство.
Тыква – это юродивый Всея Руси,
это пульсация мысли про мироустройство.
Вот такая ползёт себе, как тележечка Канышева, побеги выплёвывая!
Что с нами? «Что делать?» забрасывая Чернышевским.
Тыква – это всегда бесшабашно-оранжево новое.
И, простите, немного Второе Пришествие!
Тыква, тыква моя, руками моими выращенная!
К тебе, как к юродивому иду за помощью.
Исцеленья прошу, ибо я – тот травматик нынешний,
говорят, что ты – фрукт, хотя кажешься овощем.
Так никто, так никто себя близко, интимно не чувствует,
ни томат, баклажан, кабачок, огурец с патиссонами!
Говорят, ты – шизо потому, что ты более русская,
где-то между Гагариным и Мармеладовой Сонею!
Ты – дорога.
Ты – путь
не с Бродвея, а более греческий
из варяг. А мне впору табличку из Бродского «более жив ты, чем мёртв»,
вычеканивать, ибо заботы в тебе, как Отечество,
жёлтым облаком ластится, как у Софии Парнок:
«змеи-косы, брюхатая» …Ты неотмирная, ибо
ты – Шукшинская, переводящая нам с языка
на латынь, ты, как рэп, ты как очень большое спасибо,
стратосфера тележья,
оранжевый космос мешка.
Твой медовый бок-лоб весь в закладках, весь в древних загадках,
но придёт миг, когда расшифровываться, в миф впадать.
Я-то знаю! Внутри очень сочно, нектарно и сладко,
ибо мне точно также врезались да по рукоять!
* * *
…серьги грошовые – злата в них грамм,
круглые, бабушкины, деревенские.
Бабушка их покупала на пенсию,
скопленную с кое-чем пополам.
А кое-что – это сбор стеклотары,
банок да склянок в китайский пакет,
макулатуры сбор, старых газет,
что отвозилось в тележечке старой.
На пропитание, булки с корицей,
на пироги со сметаной, с яйцом.
Царская наша еда – с огурцом.
А остальному я – век не царица!
1.
Страна ты моя, сладость сладкая, горюшко горькое.
Я так люблю года твои прошедшие, года твои будущие!
Твои хлебушко, волюшку, долюшку, полюшко
и мотаней твоих, что на матрице, на смерть идущие!
Потрясения, как же без них, уходящих в бессмертье?
Я в себе выношу Куликовскую битву во чреве,
Выношу твоё Смутное время, как дети,
оно ножками бьётся во мне изнутри телом девьим.
Выношу девяностые годы я и нулевые!
Как проштрафившаяся, как грешник, юродивый Гришка!
Я когда-нибудь здесь не умру – говорили живые
и звонили, звонили мои сыновья, не родившись!
Где страна, там и я. Где народ мой – я с ним! Не иначе!
Я сейчас не поэт, я сейчас – волонтёр рыжи косы!
Коль смеётся страна, с ней смеюсь, коль рыдает, я плачу,
без одежды она, значит, я по росе – ноги босы!
Жаль, что старая, значит, в окопы не пустят, я – бабка,
то есть я – молодая настолько, что ей я – младенец!
Её часточка, капелька, крошка, землицы охапка,
но всегда, хоть она не права, ей я единоверец!
Говорят, нас не любят в Европе. Не любят, не надо.
Говорят, что мы орки, мы Орды, мы дикое племя.
Что с такими, как мы, нет ни слада, ни рая без ада.
А в нас время.
Неистовое наше время!
Нас не любят за что, что богаты у нас наши недра,
нас мечтают разграбить, на части разрезать и кушать.
Я была в той Европе и больше туда не поеду,
у Венеры артрит, у Вангога болят нынче уши.
Мне нужна лишь моя – выходящая в валенках старых
на крыльцо из избы, где в углу пропылённом иконы.
Мне нужна лишь моя, вся в Кремлях, вся в метро, фресках, Лаврах,
от Москвы до окраин в границах, что до Вавилонов.
Вот тогда нас полюбят да так, что начнут нас бояться!
Хлеб горячий у нас.
Угль чернющий у нас.
А нефть – вечна!
Чай и крупы, мёд в бочках, сыры да колбасы.
Ко всему справедливость и матушкина человечность!
2.
Гляжу на страждущий, добрый мой, на русский народ,
прошедший свои испытания в девяностые!
Как из-под обломков взошедший, взрастающий словно из-под
нежных трав изошёл, словно выстрадал крест свой межзвёздный.
Христосе Воскресе – широк белоствольный собор!
Христосе Воскресе во церкови матушки-Ольги.
И звон колокольный, и храма обход во простор,
так бережно люди друг другу свет свеч возжигают у Волги.
Так чинно идут. Не торопко. Во истину – Бог воскрешён!
Христосе Воскресе.
Христосе Воскресе! До слёз он,
до спазм он Воскресе, до радостей на миллион.
О, мой несгибаемый, добрый, сорадостный мой и бездонный!
Иконно!
Хребетно!
Повздошно! И – птицы в глазах.
Листаю я птиц. В них вникаю, внимаю и внемлю.
Младенцев здесь крестят в сияющих медных тазах.
И старцев вот здесь отпевают пред тем, чтоб класть в землю.
Хочу правду знать о победе добра по-над злом,
над криком, надменностью, глупостью, ложью и срамом.
За правду костьми лечь! За правду с большой буквы «О»,
за эту молитву, летевшую птицей по храму.
А далее купол! А там-то, а там страшный суд
на фреске, вдоль фрески. Прости меня, о, милосердный!
И всех неразумных возьми вразуми, всех, кто тут
и тех, кто не тут. И богатство дай бедным.
Страдательный, русский, огромный, прекрасный народ,
листай его! Словно бы птиц, что листает твой ветер!
Вникай и внимай, и познай, как любовь познаёт
до донышка, плоти, до самых начальных столетий.
Мы – зёрна.
Мы – семя,
мы – ядра, росточки твои.
А Пасха духовная наша – купель для врастанья.
Как свет, что над мраком. Как жизнь, что над смертью парит.
И как очищение, как искупление, как покаянье.
Любой проживает её.
И внимает любой.
Светлейшую Пасху, как будто исконную родину.
Разбойник и вор, и не верящий грешник лихой,
и праведник каждый, святой да юродивый.
Любовь абсолютная – Пасха! Она чистота и живот.
И большего нету у Бога – как наш верный праздник.
Он вечно живёт, и пред вечно, навечно – народ!
Родной, русский, разный!
Солдат русский нынче несёт на Голгофу свой крест.
Одною рукой он от нечисти землю счищает,
другою рукою спасает, несёт миру весть
ту, что есмь благая!
***
Сказала тогда Катерина Вторая: панове!
И встала в Одессе да в Питере наизготове,
и встала, как Матерь Великая в бронзе и в камне.
Как жаль, что есть смерть человеческая, что телами
мы смертны. Но есть нечто выше – есть русская память!
И властно взирает на вечно шумящий, кадетский
Царица как будто за храм, на проспект ея Невский!
Строитель, в миру основатель и освободитель
внук – Царь Александре Второй, так его почитали.
И он подписал Манифест.
Да хоть что говорите,
а он – управитель!
Воздвиг сей он памятник знатный на весь город Питер!
Михайло Микешин (о, мне бы таланты: скульптуры
из меди вылавливать! Эти людские фигуры!)
На ярусе среднем – Суворов, Потёмкин, Румянцев,
Орлов, адмирал Чичагов, да Дашкова, Державин,
Бецкой, Безбородов. Над ними фигура в багрянце
стоит величаво огромная Матерь-Держава!
У Бога все живы, у Бога нет мёртвых, снесенных,
полковников нет, нету сотников и есаулов,
нет ксёндзов, казаков, князей, нет царёвых посулов,
у Бога лишь верующие в него есть,
поэтому – всё им!
Любите историю – разную, всякую. Это,
что нас охраняет, нас учит. От Леты до Леты.
Историю может судить только самый немощный,
царей осуждать да правителей все мы охочи.
Придите сюда – поглядите царице полночной
во царские, синие, светом пронзённые
очи!
Последние публикации:
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Зимний путь –
(30/12/2023)
Я иду! –
(23/11/2023)
Песенка о двугривенном –
(12/09/2023)
Но бросить Крест нельзя! –
(10/07/2023)
Цикл «АВТОБИОГРАФИЯ из солнца» –
(05/06/2023)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
