Литературная критика

 

 

 

«Вот стихи, а всё – понятно...», - написал один мой неявный оппонент. И переписал стихотворение Лермонтова.

 

 

 

А мне, получается, нужно доказать, что тут лишь видимость, что всё понятно.

Попробую.

И в первую очередь обращаю внимание на скрытое противоречие: стихи написаны как бы не о себе, а воспринимаются (по крайнеё мере мною) как – о себе. И я подозреваю, что много есть так воспринимающих. Потому что в школе учили, что Лермонтов, как и Пушкин, были погублены царизмом и даже в некотором смысле самим царём. И послать человека на войну – это послать почти на убийство. Тем более определённо, что как-то знаешь, что Лермонтов не тот, кто трусит. Следовательно, почти убийством эта ссылка была. Вот и Википедия подтверждает: «Теперь же его прибытие сопровождалось личным приказом императора не отпускать поэта с первой линии и задействовать его в военных операциях». Раз первая ссылка «была приятная прогулка, позволившая Лермонтову знакомиться с восточными традициями, фольклором, много путешествовать», то ясно, что о приказе Лермонтов догадался. Хотя бы по тому, что его теперь не отпускали с первой линии. Он просто знал, что царю требуется его смерть. Тут и предвидения особого не надо было. Но оно присутствует не только внелитературно, а и по силе переживания – щемящей обиде на всё современное общество, приверженное царю.

Сделаю отступление.

Спорят, принадлежит ли Лермонтову такое стихотворение:

 

 

А известно, что Лермонтов часто впадал в публицистику (чтоб не отторгать эти стихи от высокой поэзии даже придумал так называемый ораторский стиль некоторых стихотворений Лермонтова.)

Так вне зависимости от того, лермонтовские ли это стихи, видим какое отличающееся тут переживание от «Завещания», хоть и в нём я подвёл под «общество, приверженное царю». В «Прощай…» – презрение к народу. А в «Завещании» – горечь. То есть народ-то – свой… Он мог бы быть и другим, понимай.

И я вспоминаю великого (хоть мало кто его знает) Гуковского:

Причём, в отличие от Гуковского, я горечь вижу не как непосредственно данную. Не перебивом… одним… другим… третьим: «Смотри ж... Да что? моей судьбой», «Признаться, право, было б жаль», «Расстались!.. Обо мне она / Не спросит... все равно».

Лирическое я и подчиняется общественному мнению (надо подать весточку о себе знакомым, друзьям, родителям, любившей его женщине), и не подчиняется. Знакомым – ложь, ибо не за царя «я» погиб, не из-за плохих лекарей. А всё-таки есть общее между ними («я» и друзьми-знакомыми) – родной край, который навеки, тогда как люди – изменчивы: вот теперь, по сути, предали («Никто не озабочен») лирического «я» из-за того же царя, но… может, изменятся… И потому – всё-таки весточка им. Родителям – ложь: писать ленив и вне похода, тем более – в походе. И ложь – чтоб не ждали, когда его-то уже не будет в живых, а весточка пришла. Но родительская любовь неизменна, и надо её уважить. И вот – намёк. Они почти поймут. И лжи не будет. А женская любовь – изменчива. Нет уже любви – и в наказание этому – заставить женщину лгать: пустыми слезами. А, может, и не совсем пустыми. Ей же ясно, что плачет она попусту, и это нехорошо. Так она переменит причину плача, и заплачет о природе своей, неверной. И, значит, МОЖНО надеяться на сверхбудущее, когда не будет изменчивости чувств у знакомых, друзей и любящих женщин. Но это будет только в сверхбудущем. А сейчас – смерть, и горечь, что не дожил до такого сверхбудущего. Из-за этого – горечь.

А не из-за того, что (обычное дело): «моей судьбой… Никто не озабочен».

Соответственно такой обычности – слова: «выражение не горит и не сверкает образами, но небрежно и прозаично» (Белинский).

Обычное дело, обычные слова – а… колоссальной силы неприятие этого! – Отсюда – такая более чем крайность, как сверхбудущее.

Не знаю… Может, это я, наостропалённый Выготским, совершенно самообманываясь чувствую не то, что написано словами… Художественный смысл-де – нецитируем!

Или намёком на него, на него, УЖЕ существующего, является «брат»?

Это как Горацио при Гамлете.

Горацио хотел было, как и Гамлет, тоже уйти из этой мерзкой жизни. Но Гамлет его уговорил остаться и рассказать, что на самом деле произошло в Эльсиноре. То есть Гамлет верит, что потрясение от рассказанного будет жить века и формировать людей до тех пор, пока на станет плохих.

Казалось бы, у Лермонтова наоборот: кому «брат» ни расскажет про «я», все недостойны.

И Белинский соответственно и написал было:

Это тоже нецитируемо!..

Но художественное чутьё Белинского стихийно «знает» про нецитируемость Выготского и выдаёт в итоге:

Он же сверхбудущее Лермонтова восславил!