Литературная критика

Л.Н. Толстой. 1893 г.

И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными

(Ин. 8: 32).

Часть 2

Чтобы загладить свою вину за искалеченную жизнь Катюши, Нехлюдов собирается жениться на ней. Героиня с яростной злобой и гневом отвергает это предложение. Во время свидания, дозволенного в тюрьме, между князем и арестанткой возникает знаменательный диалог:

«– Я говорил, что пришёл просить вас простить меня, – сказал он.

– Ну, что, всё простить, простить, ни к чему это... вы лучше...

– Что я хочу загладить свою вину, – продолжал Нехлюдов, – и загладить не словами, а делом. Я решил жениться на вас.

Лицо её вдруг выразило испуг. <…>

– Это ещё зачем понадобилось? – проговорила она, злобно хмурясь.

– Я чувствую, что я перед Богом должен сделать это.

– Какого ещё Бога там нашли? Всё вы не то говорите. Бога? Какого Бога? Вот вы бы тогда помнили Бога <…>

– Успокойтесь, – сказал он.

– Нечего мне успокаиваться. Ты думаешь, я пьяна? Я и пьяна, да помню, что говорю, – вдруг быстро заговорила она и вся багрово покраснела, – я каторжная, б...., а вы барин, князь, и нечего тебе со мной мараться. Ступай к своим княжнам, а моя цена – красненькая.

– Как бы жестоко ты ни говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, – весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, – не можешь себе представить, до какой степени я чувствую свою вину перед тобою!..

– Чувствую вину... – злобно передразнила она. – Тогда не чувствовал, а сунул сто рублей. Вот – твоя цена...

– Знаю, знаю, но что же теперь делать? – сказал Нехлюдов. – Теперь я решил, что не оставлю тебя, – повторил он, – и что сказал, то сделаю.

– А я говорю, не сделаешь! – проговорила она и громко засмеялась.

– Катюша! – начал он, дотрагиваясь до её руки.

– Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, – вскрикнула она, вся преображённая гневом, вырывая у него руку. – Ты мной хочешь спастись, – продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось в её душе. – Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! – закричала она» (XIII, 172–173).

Это уже сословная ненависть человека из народа, чья душа была попрана, жизнь исковеркана по прихоти знатного богача.

Нехлюдов не покидает своего намерения служить Катюше: «Он решил, что не оставит её, не изменит своего решения жениться на ней, если только она захочет этого» (XIII, 202). Князь выступает ходатаем по судебному делу Масловой и всех тех, кто осуждён безвинно. О множестве таких вопиющих случаев ложных обвинений, судебных ошибок, неправомерных жестоких приговоров, свидетельствующих о ненормальной, аморальной работе судебных механизмов и государственной машины в целом, князь узнал, когда стал встречаться с Катюшей в остроге. «Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа» (XIII, 309).

Хлопоты героя, его тягостные, оскорбительные для достоинства личности, для нравственного чувства хождения по чиновничьим кабинетам, гостиным столичных сановников, посещение мест тюремного заключения дают автору романа возможность изобразить государственную бюрократическую систему на всех её уровнях, сверху донизу. «Я сам не ожидал, как много можно сказать в нём <«Воскресении»> о грехе и бессмыслице суда» (71, 457), – писал Толстой 30 сентября 1898 года своему другу и стороннику, впоследствии – биографу Павлу Ивановичу Бирюкову (1860–1931).

В изображении писателя власть имущие, «люди, составляющие правительство и богатые классы» (35, 148), – это  «тень», нечто «отрицательное», безжизненное,  окостеневшее, призрачное. 

Таков комендант Петропавловской крепости, старик Кригсмут –  «выживший из ума, как говорили про него, старый генерал из немецких баронов» (XIII, 274). Безумный барон увлекается спиритизмом, и сам во время спиритического сеанса походит на жуткое привидение: «Тонкие, влажные, слабые пальцы художника были вставлены в жёсткие, морщинистые и окостеневшие в сочленениях пальцы старого генерала, и эти соединённые руки дергались вместе с опрокинутым чайным блюдечком по листу бумаги с изображёнными на нём всеми буквами алфавита. Блюдечко отвечало на заданный генералом вопрос о том, как будут души узнавать друг друга после смерти» (XIII, 275).

Занятый беседами с душами умерших, Кригсмут совершенно равнодушен к страданиям живых людей, истерзанных в мрачных застенках вверенной ему Петропавловской крепости. Сам полумёртвый, он сеет вокруг себя тление, ужас и смерть. Он исполнительный винтик безжалостной, смертоносной государственной машины во главе с государем-императором. Барон «уже расслабленным стариком, получил то дававшее ему хорошее помещение, содержание и почёт место, на котором он находился в настоящую минуту. Он строго исполнял предписания свыше и особенно дорожил этим исполнением. Приписывая этим предписаниям свыше особенное значение, он считал, что всё на свете можно изменить, но только не эти предписания свыше. Обязанность его состояла в том, чтобы содержать в казематах, в одиночных заключениях политических преступников и преступниц и содержать этих людей так, что половина их в продолжение десяти лет гибла, частью сойдя с ума, частью умирая от чахотки и частью убивая себя: кто голодом, кто стеклом разрезая жилы, кто вешая себя, кто сжигаясь.

Старый генерал знал всё это, всё это происходило на его глазах, но все такие случаи не трогали его совести, так же как не трогали его совести несчастья, случавшиеся от грозы, наводнений и т.п. Случаи эти происходили вследствие исполнения предписаний свыше, именем государя императора» (XIII, 274). 

Дряхлый служака неукоснительно исполняет установленные в государстве античеловеческие законы: «Раз в неделю старый генерал по долгу службы обходил все казематы и спрашивал заключённых, не имеют ли они каких-либо просьб. Заключённые обращались к нему с различными просьбами. Он выслушивал их спокойно, непроницаемо молча и никогда ничего не исполнял, потому что все просьбы были не согласны с законоположениями» (XIII, 274–275).

К этому-то живому мертвецу Нехлюдов обращался с просьбой о смягчении участи арестантов, но вскоре понял всю тщетность своей попытки: «Нехлюдов слушал его хриплый старческий голос, смотрел на эти окостеневшие члены, на потухшие глаза из-под седых бровей, на эти старческие бритые отвисшие скулы, подпёртые военным воротником, на этот белый крест, которым гордился этот человек, особенно потому, что получил его за исключительно жестокое и многодушное убийство, и понимал, что возражать, объяснять ему значение его слов – бесполезно» (XIII, 278). Героя мутит от  «смешанного чувства отвращения и жалости, которое он испытывал к этому ужасному старику» (XIII, 278).

Авторская позиция в отношении генерала Кригсмута более жёсткая: «ему бы надо было признать себя не почтенным героем, достойно доживающим хорошую жизнь, а негодяем, продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть» (XIII, 278–279).

Подобен ему и вице-губернатор Масленников – «такой дремучий дурак», «это такая, с позволения сказать, дубина и вместе с тем хитрая скотина» – «несмотря на то, что исполнял самую нравственно грязную и постыдную должность, считал себя очень важным человеком» (XIII, 164; 195; 201). С его ведома и одобрения к заключённым применялись телесные наказания, несмотря на то, что официально в России они были к тому времени отменены.

Столь же мертвенно, отталкивающе выглядят сенаторы: «Сенаторов было четверо. Председательствующий Никитин, весь бритый человек с узким лицом и стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми губами и белыми ручками, которыми он перебирал листы дела; потом Сковородников, толстый, грузный, рябой человек, учёный юрист, и четвертый Бе, тот самый патриархальный старичок» (XIII, 281).

Адвокат Фанарин выставляет Нехлюдову грабительский счёт за составление формалистичной кассационной жалобы для подачи в сенат. Однако сенат бездумно утверждает приговор окружного суда, не вникая в суть дела. Таковы установленные принципы судопроизводства в высших инстанциях. Накануне слушания сенатор Вольф «так строго внушал» Нехлюдову, что «сенат не может входить в рассмотрение дела по существу» (XIII, 282).

Сенаторы и товарищ обер-прокурора, выслушивая речь адвоката, «имели вид людей, скучающих и говоривших: “Слыхали мы много вашего брата, и всё это ни к чему”» (XIII, 285).  Рассмотрев одно дело в открытом заседании, они «намеревались <…> окончить остальные дела, в том числе масловское, за чаем и папиросами, не выходя из совещательной комнаты (XIII, 282).

 Представители высшей судебной власти – существа абсолютно беспринципные, безнравственные, безучастные. Более того, эти так называемые вершители  правосудия – безбожники, лишённые религиозного чувства: «решение Нехлюдова жениться на этой девушке во имя нравственных требований было в высшей степени противно ему <сенатору. – А. Н.-С.>. Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления отвлечённой нравственности или, ещё хуже, религиозности не только презренным безумием, но личным себе оскорблением. Вся эта возня с этой проституткой и присутствие здесь, в сенате, защищающего её знаменитого адвоката и самого Нехлюдова было ему в высшей степени противно. И он, засовывая себе в рот бороду и делая гримасы, очень натурально притворился, что он ничего не знает об этом деле, как только то, что поводы к кассации недостаточны, и потому согласен с председательствующим об оставлении жалобы без последствий. В жалобе было отказано» (XIII, 286).

Ни на одной ступени государственной машины, обязанной обеспечивать правопо­рядок, нельзя добиться восстановления попранной справедливости. Это подтверждает опытный адвокат, со знанием дела наставляющий Нехлюдова: «А то сделают запрос в министерство юстиции, там ответят так, чтобы скорее с рук долой, то есть отказать, и ничего не выйдет. А вы постарайтесь добраться до высших чинов.

– До государя? – спросил Нехлюдов.

Адвокат засмеялся.

– Это уж наивысшая – высочайшая инстанция. А высшая – значит секретаря при комиссии прошений или заведующего» (XIII, 245–246).

Беспощадной критике, убийственным разоблачениям в романе «Воскресение» подвергаются власти не только светские, но и церковные, сама официальная церковь, которая стала прислужницей государства.

Так, Синод утверждает неправедный приговор, вынесенный крестьянам-сектантам, за которых также ходатайствует Нехлюдов. «Дело состояло в том, что отпавших от Православия христиан увещевали, а потом отдали под суд, но суд оправдал их. Тогда архиерей с губернатором решили на основании незаконности брака разослать мужей, жён и детей в разные места ссылки. Вот эти-то отцы и жены и просили, чтобы их не разлучали» (XIII, 307). 

С этой просьбой   обращается Нехлюдов в Святейший правительствующий синод, который в царской России являлся высшим органом церковно-государственного управления. «Хотя он и не ожидал ничего хорошего от своей поездки, Нехлюдов всё-таки <…> поехал к Топорову, к тому лицу, от которого зависело дело о сектантах» (XIII, 305).

Обер-прокурор  духовного ведомства, как и высокопоставленные чиновники, представляющие светскую власть, такой же бездушный «живой труп» с «неподвижной маской бледного лица» (XIII, 307–308). Точно так же Топоров лишён духовно-нравственного чувства, сердца, сострадания к людям: «Нехлюдов, не садясь, смотрел сверху на этот узкий плешивый череп, на эту с толстыми синими жилами руку, быстро водящую пером, и удивлялся, зачем делает то, что он делает, и так озабоченно делает, этот ко всему, очевидно, равнодушный человек. Зачем?..» (XIII, 308)

Прообразом Топорова в романе «Воскресение» явился обер-прокурор Синода, ревностный охранитель режима К.П. Победоносцев. Толстой характеризовал его как «образцового злодея» в письме императору Николаю II в декабре 1900 года: «Вы, наверное, не знаете и одной тысячной тех ужасных, бесчеловечных, безбожных дел, которые творятся Вашим именем. <…>  Из всех этих преступных дел самые гадкие и возмущающие душу всякого честного человека это дела, творимые отвратительным, бессердечным, бессовестным советчиком Вашим по религиозным делам, злодеем, имя которого как образцового злодея перейдёт в историю – Победоносцевым» [1]. 

Толстой убеждён в абсурдности самого существования Синода – этого псевдодуховного надзорного учреждения и соответственно должности его руководителя: «Должность, которую занимал Топоров, по назначению своему составляла внутреннее противоречие, не видеть которое мог только человек тупой и лишённый нравственного чувства. Топоров обладал обоими этими отрицательными свойствами. Противоречие, заключавшееся в занимаемой им должности, состояло в том, что назначение должности состояло в поддерживании и защите внешними средствами, не исключая и насилия, той церкви, которая по своему же определению установлена Самим Богом и не может быть поколеблена ни вратами ада, ни какими бы то ни было человеческими усилиями. Это-то Божественное и ничем непоколебимое Божеское учреждение должно было поддерживать и защищать то человеческое учреждение, во главе которого стоял Топоров со своими чиновниками. Топоров не видел этого противоречия или не хотел его видеть, и потому очень серьёзно был озабочен тем, чтобы какой-нибудь ксендз, пастор или сектант не разрушил ту церковь, которую не могут одолеть врата ада» (XIII, 305–306).

Обер-прокурор святейшего Синода в романе «Воскресение» схож с Великим инквизитором из романа Фёдора Михайловича Достоевского (1821–1881) «Братья Карамазовы» (1881). Инквизитор не верует в Бога, давно отрёкся от Христа и только заманивает Его светлым образом народ, чтобы усмирять и держать в узде людей. Все они, по мнению инквизитора, «бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие» [2]. Заключив Христа в темницу, инквизитор признаётся Ему: «мы давно уже не с Тобою, а с ним», то есть с сатаной – с «духом самоуничтожения и небытия» (9, 290; 283). «Но мы скажем, что послушны Тебе и господствуем во имя Твоё. Мы их обманем опять, ибо Тебя мы уж не пустим к себе» (9, 286).

Присвоив себе абсолютную власть, инквизитор обращает народ в покорное стадо, отнимает у людей дар свободы, с проповедью которой являлся на землю Христос: «Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо» (9, 289).