Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Из пункта А

Хельсинки

Фото Аркадия Драгомощенко

"Хвост поезда бесконечен". Фраза, угодившая на футболку, принадлежала высокой литературе. Высокая трава - лету. В 7 утра все выглядит не иначе, а ниже. Финляндский вокзал умещается в прорехе проблеска. Преобладают тона жемчуга и сырой бумаги. Здесь неуместно говорить о птицах и планах на зиму. Не потому что птиц нет, но потому как линии связи предполагают узел исчезновения; подобно повествованию, идущему к завершению. Дым горящего торфа изменяет оптику, и часть спектра, с которой зрачок считывает ступени к свету, изъята. В лимбе вокзала не находится места ни Эросу ни Мнемозине. Сюжет можно рассматривать наподобие западни, выставленной на обозрение, а с самим поездом связываются не только отсылки к прозе, сводящей догадки к сиянию фальшивых тайны. Сюжеты перечислил Веселовский. Пропп объяснил, почему жизнь убога. Любой рассказ на вокзале кажется более путешествием, чем вне его стен. Два вокзала + расстояние между неизбывная подоплека романа, питающего тоску русского критика. "Точка зрения" вписывает модели успеха в исчезновение неудачных изменений.

Место критика в мигании глаза, вплоть до слезы, до прорехи проблеска. Поутру вещи возвращаются к истокам, тени не рождены, окурок замирает на дуге к урне. В "шаверме" за углом Отис Рединг начинает про то, как сидеть на заливе. Песня, действительно, не новая: Старая история. Ни начала, ни конца, - один пролет, в котором переливается смальта дивной, не случившейся истории, которая не история, которая так: ерунда, которая смутное предчувствие того, что забыто, и о котором: "Что-то не так" - вполне приемлемо. Невзирая на то, что все, как надо. А как надо? При случае можно рассказать. В чем же дело? Неизвестно. Почему? Потому что все равно не так. Что именно? Во-первых, почему непременно нужно рассказывать? Потому что не возможно не рассказывать, даже в молчании. В любом, даже "совершенном" повествовании, то, о чем говорится, является одновременно другим.

Спустя два дня на пресс-конференции Пол Остер (Paul Auster) напомнит о книге Цветана Тодорова "Face the Extreme". О книге, состоящей из простых вопросов. Например, "Почему в этом мире насилия, ужаса, тюрем, наркотиков, лагерей, лжи и нетерпимости; почему в мире, где каждую минуту кого-то убивают, остаются те, кто никого не убил, никогда не крал, не подумал об унижении другого? Не значит ли все это, что мы действительно живем в странном мире?".

Накануне вечером мы собрались в кинотеатре "Андорра" (Andorra). Пол Остер показывал "
Лулу на мосту" (Lulu on the Bridge). Во-первых - мост (даже два), во-вторых - река. Искусительное пересечение разных скоростей. Средоскрестие небесного прицела. При случае можно рассказать о чем угодно. Тогда о чем? В том-то и дело: когда приближаешься, все удаляется, а затем рассеивается в геометрии ложных совпадений. Вообразим лето.

Пунктир отсчета

- когда воцаряется суета не особо орнаментальных затей, встреч; умеренное пьянство и солнце сквозь листву. С востока тянет гарью. Сквозь сон по телевизору всплывают острова неуместных имен. Аллен, Джоан, Мексика: Утром с чашкой кофе на босу ногу прешь в Internet и узнаешь, что вчера в час ночи демонстрировался фильм под названием "Beat". Ветер, как грецкий орех в руке китайца. Терцию спустя попадаешь на сайт, где пробегаешь статью о том, что некогда мы действительно жили в "золотом" веке, и что сознание палеоевропейского века управлялось почитанием Матери-Прародительницы (пониманием времени как цикла "рождение-смерть-возрождение), и что палеевропеец не знал оружия до начала курганских войн или до вторжения индоевропейцев и что это, по мнению Райэн Эйслир (
Riane Eisler, "The Chalice and the Blade") свидетельствует о перевороте, в результате которого на смену "прославлению женской красоты" пришла эстетика силы и разрушения: Выборг был тих, как радиоактивная мышь. Вечером, после просмотра, в ресторане Teatteri я говорю Полу, что знаю, о чем меня спросят завтра на пресс-конференции. Сири, его жена на мгновение задерживает у рта вилку, а взгляд на мне. Кондиционер едва управляется с ялтинской жарой.

- О чем? - Спрашивает Пол


- О Чечне.


- Тогда я тоже знаю, - говорит он.


- Догадываюсь, - говорю я.


- Да. Про 11 сентября.

Спрашивали о другом. Но это потом. Кинотеатр "Andorra" принадлежит братьям Kaurismaki (Aki & Mika). Компактный вместительный зал. Репертуар - art house, в остальных случаях - остальное. Бар Корона (Corona) тихой сапой перетекает в фойе "Андорры". В иные вечера улица Ecrikinkatu (прямо у бара) перекрывается экраном, выставляются ряды стульев и ненавязчиво меняя бокалы с пивом, места и друг друга, народ смотрит хрестоматийное ч/б. Не хватает подсолнухов. Мне попался noir с Бельмондо в "La dullo" (?).

Затевалось, что "Лулу на мосту" будет делать
Вим Вендерс, но в итоге Пол Остер принялся за дело сам. Оператором стал Алик Захаров. Крупные и средние планы, слегка "запаздывающий" фон, не плоско и вполне внятно в череде портретов.

- Он уехал из Москвы двадцать лет назад. Собирал часы на Kanal Street, в конце-концов накопил денег на камеру, начал понемногу снимать документальное кино. Потом появился у меня. И хотя в этой картине Нью-Йорк, как особое место, не так важен как, например, в "
Дыме" (Smoke) - то, что оператор знает город, тоже сыграло роль в моем выборе.

В фильме многое сыграло свою роль. Особенно актеры. Вероятно, говорить следует не столько о casting'e, сколько о доверии артистов к фигуре самого Остера: Харви Кейтел (Harvey Keitel), Мира Сорвино (Mira Sorvino), Виллем Дефо (Willem Dafoe), Ваннеса Редгрейв (Vanessa Redgrave) и др:

- Еще Лу Рид (Lou Reed) в роли Не-Лу-Рида, это когда Изи (Izzy) просматривает видео кассеты с ее кино-пробами, в одном из эпизодов в бар входит Лу Рид, а парень у стойки говорит другому: смотри, это же Лу Рид, а тот ему, что никакой это не Лу Рид, а мужик, который похож на Лу Рида.

Когда мы снимали этот кусок, в городе стояло 46 градусов жары. Я ему позвонил и он согласился приехать только на час. Но мы снимали до поздней ночи, при этом мне казалось, что все, что он говорит невероятно скучно, но когда я посмотрел материал, то понял, что монтаж вывезет. Не забудь, что у нас прекрасный художник по костюмам - Адель Луц (Adelle Lutz), жена Дэвида Бирна.

Заканчивая свой спич перед демонстрацией фильма, Пол сказал, что хотел бы представить еще одну актрису, которую, конечно же, никто из сидящих не узнает, поскольку в ту пору, когда снимался фильм, она была гораздо моложе, и это - "Софи, моя дочь". Когда смущенная Софи поднялась на сцену, зал зааплодировал. Было чему. Потом все - Пол, Сири, Софи, Зина, Юкка Маллинен, кинокритики двинули в ресторан Teatteri. Вечер напоминал Крым из старых снов. С пивом можно было мириться. Тигровая креветка длиной превосходила ладонь. До виллы Kivi, где мы остановились, было минут тридцать ходьбы, но после пива это не пугало. - Кстати, этого вечера могло не быть. - Сказал Пол. - Три недели назад мы попали в автокатастрофу. Машину прямо-таки сплющило. Нас вытаскивали спасатели с пилами. Остаток дня провели в госпитале. А в итоге, кроме царапин - ничего особенного и во что с трудом верится даже здесь в Хельсинки. - А нога? - Спросил я, указывая на палку, оставленную у подоконника. - Это другое; это - старость. - Сказал он, ухмыляясь. - Похоже на третий звонок. - сказал я.

Дочь Пола Остера, Софи Фото Аркадия Драгомощенко

Он рассмеялся и сказал, что на самом деле так все и обстояло, и начало романа "Город стекла" (City of Glass), действительно "списано с натуры". По его словам он засиделся за "Изобретением одиночества", которое тогда писал, как неожиданно раздался звонок, - кому-то с явным испанским акцентом нужен был г-н Квин из детективного агентства "Пинкертон". Есть такое известное детективное бюро. В ответ он сказал, что это - частный номер и отношения к искомому агентству не имеет. О звонке забыл. Следующей ночью вновь раздался звонок и тот же голос с акцентом опять спросил детективное агентство и г-на Квина. Пол снова объяснил, что по этому номеру агентства не существует. Но когда повесил трубку, спохватился - "А почему бы и нет?!". Но было поздно. Более звонков не последовало, а вместо "третьего" звонка возникло начало "Нью Йоркской трилогии": "Голос на том конце попросил к телефону кого-то, кем он не был:" Просили Пола Остера из агентства "Астер". "Кем-то, кто не был" - стал протагонист романа Квин, писатель, известный автор детективов, главным действующим лицом которых является Макс Уорк.

Квин убежден, что центр тяжести настоящей книги должен меняться с каждым, даже едва заметным поворотом события. Героиня фильма "Лулу на мосту" Цилия Барнс пробуется на роль Лулу в фильме "Ящик Пандоры", которая в результате ей достается. Но Изи Маурер (Harvey Keitel) встречая Целию, не знает еще, что она актриса, которой предстоит сыграть роль Лулу в будущем фильме... Конец фильма Остера одновременно происходит в Голландии (мост) и в Нью Йорке. Для тех, кто видел фильм, рассказывать фабулу ни к чему. Для тех, кто не видел - подавно.

Иногда фильм провисает, иногда балансирует на грани банальности. К примеру, блестяще поначалу разыгранная партия доктора антропологии Ван Хорна (Willem Dafoe) к финалу разочаровывает неуместной театральностью. Впрочем, все это частности или впечатление человека, поднявшегося чем свет. Публикация первой части "Город стекла" обращает на Остера внимание критиков. А выход в свет трилогии приносит настоящий коммерческий успех.

Причем, конец фильма тоже слегка тянет на мелодраму: В целом же история напоминает "Случай на мосту через Совиный ручей" Амброуза Бирса.

- В фильме много ящиков в ящиках, - говорю я ему, - которые оказываются в ящике, который в свой черед содержит коробку, etc. И, наконец, в последнем - панацея, а не дары Пандоры.

- Которая в итоге становится бедой для всех участников. - Замечает он. - Но я уже говорил, что книга состоит из не сводимых к толкованию элементов, и чем меньше писатель их понимает, тем легче оживает книга. Хотя к фильму это может относиться в меньшей степени.

Как правило, писатель мало понимает в том, что делает. В 1972 или в 73 мне довелось встречаться с Беккетом, - накануне он закончил перевод своего первого французского романа "Mercier and Couvier" на английский. Когда я, исполненный понятного трепета, сказал, что это замечательная книга, он, кажется, ответил: "нет-нет, не совсем хорошая книга, не совсем: я выбросил четверть. Английская версия будет намного короче французской:" Я продолжал настаивать, что книга замечательна, однако он пропустил мои слова мимо ушей, хотя спустя какое-то время вдруг спросил, неужели мне на самом деле кажется, что это стоящая книга:

- Кстати, в "Лулу" летает целительный камень, в романе Mr. Vertigo летает человек. В последнем случае можно подумать, что научить можно чему угодно.

- Там речь идет не об обучении, но - проявлении способности. Мастер Йехуди увидел эту возможность в подзаборном мальчишке. Поэтому он и мастер, потому что знает как извлечь этот дар. А процесс "извлечения" очень болезненный. Но не столько важно летать, сколько знать, чем ты готов ради этого пожертвовать.

- На русском языке, насколько мне известно, есть две вещи, посвященные левитации. У Александра Грина и у фантаста Беляева. Последнее мало интересно в контексте нашего разговора, но в первом случае персонаж Грина предстает мелодраматической фигурой в пространстве ходульной аллегории. У тебя мальчик взрослеет, как бы по ступеням восходит к совершенству, а затем по ряду причин бросает летать, связывается с бандитами, открывает свой бар, "опускается" и, в конце-концов, по прошествию долгих лет находит подругу своего учителя, чтобы остаться с ней, довольствуясь житейскими радостями. Просто какая-то Наташа Ростова. Развитие несложно, но, быть может, именно поэтому в повествовании можно услышать определенные ноты?

- А я никогда не отрицал, что моя литература с одной стороны является результатом самого настоящего отчаяния, нигилизма, безнадежности, бессилия языка, - мы преходящи, мы смертны и т. д. И для меня это вовсе не фигуры речи. И в то же время я всегда хотел писать о красоте и необыкновенном счастье быть живым, дышать вот этим воздухом, любить, быть в собственной шкуре. Какие тут могут быть скрытые значения?!

Об этом говорится после пресс-конференции в ресторане laspilatsi, что на углу бывшей Николаевской (теперь Маннергейма), где внизу кафе Java и где в первый день приезда я прочел об очередном мировом чемпионате по метанию сотовых телефонов Nokia. Чемпионом 2002 года стал Peetery Volto. Дон ДеЛилло (Don DeLillo), близкий друг Остера как-то заметил: "Его достижением является умение создавать традиционную архитектуру рассказа с удивительно современными интерьерами". Относительно же "не-понимания-писателем-своей-книги", - кажется так?.. вспоминаются слова еще одного критика, утверждающего, что П. Остер рассчитывает каждую свою фразу с непримиримой точностью математика. Дима Бавильский же говорит об эффекте "крючка-петельки".

Но через минут сорок нужно выезжать на осмотр площадки, где вечером предстоит читать. Отвечая на вопросы журналистов часом раньше, он говорил, что Нью Йорк прекрасен. Что нет на свете города, где 40% населения составляли бы выходцы из других стран, и что благодаря им Нью Йорк и есть таков, каков есть. И что не означает, будто у города нет проблем. В 70-е он пережил эпидемию героина. В 80-е - крэка. Сейчас - другое, но дело не в этом; и то, что он сказал, также не значит, будто в городе не существует насилия или расизма, - все есть, но по сравнению с другими странами намного меньше. "Но если не так, тогда ответьте, что происходит в Ольстере?"

Первой же книгой, разбудившей в нем писателя, был роман "Преступление и наказание" - "Бог мой, подумал я, вот, оказывается, как можно писать!" - и только позже он пришел к Готторну, точнее вернулся к нему после европейской литературы, к тому, кто постепенно становится одним из главных действующих лиц его заметок, размышлений, эссе. И Мэлвилл. Наклонясь в паузе финского перевода: "Недавно в New Directions вышла "Красная тетрадь", я непременно тебе ее пришлю." В ответ я: жаль, что не успеть с переводами: Затем Полина Копылова перебивает нас вопросом о том, какого рода чувства я испытываю, читая стихи перед аудиторией. Я ответил. И дело пошло.

Paul Auster

Пол Остер Фото Аркадия Драгомощенко

Поэт, прозаик, переводчик. Кинорежиссер. Культовая фигура в литературном мире Америки. Слава пришла из Европы. Его французский издатель Актес Суд (Actes Sud) продает по 50 000 экземпляров каждого из выпускаемых им романов. Во французской прессе его называют "ведущим американским писателем". В Германии узнают на улицах, a водители такси просят автографы. Его произведения переведены на 19 языков. Критик Свен Биркирц (Sven Birkerts) - "Пол дальше всех отстоит домашнего реализма ранчо и трейлеров. Это не для него". В числе любимых книг: " Моби Дик" и " Пиноккио". Пол Остер родился в Ньюарке в 1947 году. После окончания Колумбийского университета в Нью Йорке на четыре года уезжает во Францию, где начинает переводить французских писателей. В 1987 году выходит его "Нью-Йоркская трилогия" (I - City of Glass; II - Ghosts; III - The Locked Room). В 1989 году я привожу ее в Россию, но ни одно издательство в ту пору абсолютно не выражает интереса, в том числе и Назаров. В 1989 публикуется Moon Palace, а в 1992 - Левиафан (Leviathan) и т.д. Список книг обширен.

Эссе, "автобиографические романы", переводы "проклятых" поэтов, пьесы. Он автор сценария и сорежиссер фильма "Дым", возникшего из рождественской сказки для журнала New Yorker. Собственно, список даже приблизительно не исчерпывается приведенными здесь названиями, а жизнь не упомянутыми событиями. Его вторая жена Сири Хаствед (Siri Hustved) художественный критик и прозаик. Ее роман "Вслепую" (Blindfold) дал повод критикам сравнить ее манеру со стилем мужа. "Но это не так, - замечает она, - Хотя, разумеется, мы похожи, потому что живем в одном эмоциональном и ментальном пространстве." - "Она мой лучший критик, - говорит Пол, - Я читаю ей все написанное за день. Она сразу чувствует, где не так: И я безоговорочно верю. А ее последняя книга "Небо" прекрасна, как алфавит."

Siri Hustved

Сири Хаствед Фото Аркадия Драгомощенко

- Я замужем за Полом более двадцати лет. Когда мы встретились, мне было двадцать шесть и я опубликовала всего несколько стихотворений в литературных журналах. А ему было тридцать четыре и у него уже были напечатаны поэтические книги, сборник литературных эссе и он тогда писал свое "Изобретение Одиночества". Это было действительно на заре его прозаической карьеры. Конечно, проблема влияния остается всегда необыкновенно острой. Подозреваю, что в зрелом авторе, "влияния" настолько включены в его или ее стиль, что иной раз представляется невозможным их выделить. Стихи Пола на меня произвели глубокое впечатление, а потом, разумеется и его проза, но мы работаем совершенно по-разному. Пол строит свою книгу абзац за абзацем, как строят стену - камень камнем, полируя каждый из них годами, пока не образовывается некое мерцающее целое. Мои же книги - скорее, реки. Мои книги не столько выстраиваются, сколько разливаются, уходят, снова разливаются. И, вот, спустя годы таких словесных "разливов" я внезапно ощутила, как оказалась на своем пути. Возможно какие-то вещи отзываются у Пола, у него прекрасное ухо, лучше, чем у меня, а его тончайшее восприятие в свой черед, наверное, помогают мне думать несколько иначе, глубже о звучании - о гласных и согласных, повторах, о том, как это будет жить на слуху:

Что же до "тематических" возможных сходствах, то объяснить это можно нашим интересом к изначальным или "последним" вопросам, которые придают этот колорит: В 26 лет я переварила много всякой словесности и философской литературы, лингвистики, теории - это мой багаж. Но, интересно, что если наши траектории чтения и пересекаются, то с тем, чтобы затем отдалиться. Например, он любит Селина, Мерло-Понти, которых по его настоянию я в конце-концов прочла.

Со своей стороны я увлекалась литературой по психоанализу - Фрейд, Клейн, Винникотт, Лакан, которые никогда не вызывали у него особого интереса. Опять-таки я заставила его прочесть Генри Джеймса и хотя он ему всячески сопротивлялся, в конце-концов он обнаружил в нем кое-что и для себя как писателя. Если говорить о моем влиянии на него, то оно, наверное, не слишком значительно и может быть действительно сведено к каким-то упоминаниям книг, которых он не читал. Однажды я ему рассказала историю о М. Бахтине, который в блокадном Ленинграде пустил на самокрутки свой труд о немецком романе, и Пол использовал его в своем фильме "Дым" (Smoke)

До отъезда в шатры "Huvila Tent" остается еще время.

Итак, солнце, отсветы вина на скатерти, плавный дым сигары, сонная праздность, ненавязчивая беседа - за столом, кроме нас, поэты Марку Паасонен, Хенрика Рингбом, Юкка Маллинен, Сайла Сосилото. Обсуждается очередность и детали вечернего чтения, и место, куда едим ужинать после. Откинувшись в кресле, Пол дремлет.

- В конечном счете, - собирая волю в кулак и выныривая из солнца, выговариваю я, - получается, что ты европейский писатель:

- Нет, - не открывая глаз, но, судя по всему, тоже собирая волю в кулак, возражает он, - получается, что я американский писатель. Настоящий американский писатель. Но ведь каждый американский писатель стоит одной ногой в другой стране, в другом месте. Мои прадедушка и прабабушка родом из Станислава. Сегодня это Украина. Семья моей матери из Минска. Это теперь Белорусия. Отец из Варшавы: Сестра матери, когда они прибыли на Элис Айленд, оказалось, владеет девятью языками, но никто об этом не знал. Она сама боялась себе в этом признаться. Вот, пожалуйста: начало прочной истории. Хотя возникает вопрос, что же такое история? - Он приоткрывает один глаз.

- А это только рутинный поиск основ опыта. История - это процесс устранения всего лишнего. Люди бесконечно рассказывают истории самим себе. Страны и нации создают себя из историй, рассказанных себе же: и семьи тоже: При чем эти истории кажутся, так сказать, "реалистическими", тогда как на деле они просто являются еще одной интерпретацией реальности. Потому что реальность есть то, что мы изобретаем. И у каждого своя оптика, и каждая культура это делает по-своему.

История воспоследовавшего через пять часов выступления оказалась на удивление незатейливой и быстротечной. Во время прощального ужина я получил от него книгу "Исчезновения", за что подарил ему название для будущего романа: "They Killed Me in Marseilles". Предложение было принято и записано в очередную красную тетрадь. В ресторане окалось вино из Кассиса. За название пили все. Медленно подтягивались отставшие. Утром в баре Корона мы встретились в последний раз и попрощались. Жара внезапно кончилась.

На вилле Kivi я столкнулся с Арви Линдторсом (Arvi Lindtors) шведским прозаиком. Он поблагодарил за вчерашнее выступление и сказал, что я могу курить на его веранде и что это ничуть ему не помешает. Он сказал, что ему приятен забах табачного дыма. Я подумал, что все шведские прозаики просто удивительные люди. Погода стала на глазах меняться, - заморосило. Но у нас оставалось две бутылки ледяного Chardonnay, сыр и маслины. Неплохо, если учесть ветер в занавесках, угасающую радугу у фонтана напротив и шум осин.

И то, что теперь никуда не нужно было торопиться. Все было сделано. Билеты на поезд в кармане. Еще одна история была вплетена в узел исчезновения.

Оставалось открыть notebook и попытаться привести в относительный порядок разного рода пометы и ноты. А главное, упомнить еще об истории про фильм, привидившийся сквозь сон накануне отъезда в Хельсинки, а потом скользнувший еще раз, но уже с русским названием "Удар". Однако, переходя с долей поспешности из одной области теней в другую, я невольно увидел март 1989 года в Нью-Йорке. 8 вечера, St. Mark Church, - чтение еще не началось. Явственно вижу, как в электрическом сумраке (это теперь там все перестроено) ко мне направляются Пол Остер и Лин, а в отдалении, - как если быстро сместить фокус, - у дверной притолоки, в пиджаке, круглых очках в металлической оправе, в темном кашне и мягкой шляпе молча стоит Пол Шмидт, - переводчик Велимира Хлебникова, Рембо и Бодлера на английский. До завершения тома "King of Time" (проза Хлебникова) оставался год.

А когда я вспомнил, что он умер, то понял, почему вспомнил о не бог весть каких достоинств фильме Уалкова (Walkow) "Beat", с упоминания которого начались настоящие замечания о днях в Хельсинки, включающие описания разговоров, прогулок ужинов и беспечно растерянных зажигалок.

В пункт Б

Paul Auster. "Disappearances"

События, положенные в основу фильма куда как просты. Вильям Берроуз (Kiefer Southerland), Джоан Уоллмер (Courtney Love), его жена вместе с детьми оказываются в Мексике после того, как Люсьен Карр (Norman Reedus) убивает домогавшегося его Дэвида Каммерера (Kyle Secor). В числе главных действующих лиц также Аллен Гинсберг и Джек Керуак. Определенная часть критики подвергла фильм линчеванию за якобы фальсификацию событий, ставших основой сценария. Что до меня, то все эти тонкости носят более чем условный характер. Важно другое: мир начала 50-х прошлого века. Молодые Аллен Гинзберг, Керуак, Берроуз, Джоан. Важны фактуры света, эха. Важно как в глубинах улицы парит пух и т.д.

К Берроузу приезжает любовник. Они тащатся в горы. Люсьен Карр просит Джоан вернуться в Нью Йорк. Рaзворачивается какая-то неуклюжая вялая комедия с нудными разговорами, - плоский монтаж: слева выходит "Y", а в это время "Z" и т.д.. В итоге компания вновь обнаруживают себя в Мехико Сити, где выясняется что на оплату квартиры срочно нужны деньги. Берроуз намерен продать пистолет. В доме, где ждет покупатель, Джоан открыто спрашивает мужа - "Куда ушли деньги? Вон на того?! После паузы Берроуз говорит, что жаль продавать пистолет, а покупатель - чего жалеть, если не умеешь стрелять. Встань, говорит он Джоан, встань и положи яблоко на голову. В руках у нее рюмка текилы. "Вызов принимаю" - отвечает она. Берроуз стреляет с пяти шагов. Пуля входит точно между глаз.

Таковы факты. Много лет спустя Берроуз напишет, что это был миг, изменивший его жизнь (вспомним Джезуальдо), после чего он понял, что может писать и после чего он понял, что он и есть писатель, потому что его как будто прорвало, и он в тот момент стал писателем. Наверное, курганские войны идут своим чередом. Как бы то ни было, не станем потакать феминизму.

В 1969 году на углу Малой Морской и Невского, в магазине (кто помнит) Алисы, я купил вторую книгу Аллена Гинзберга "Sandwiches of Reality" (черно-белую). Там было стихотворение:

	A drunken night in my house with a 
	boy, San Francisco, I lay asleep:
	darkness:
	I went back to Mexico City
	And saw Joan Burroughs leaning
	Forward in a garden chair, arms
	On her knees. She studied me with
	Clear eyes and downcast smile, her
	Face restored to a fine beauty
	Tequila and salt had made strange
	Before the bullet in her brow.

	We talked of the life since then.
	Well, what's Burroughs doing now ?
	Bill on earth, he's in North Africa.
	Oh, and Kerouac ? Jack still jumps
	With the same beat genius as before,
	Notebooks filled with Buddha.
	I hope he makes it, she laughed.
	Is Huncke still in the can ? No,
	Last time I saw him on Times Square.
	And how is Kenney ? Married, drunk
	And golden in the East. You ? New
	Loves in the West -
	Then I knew
	She was a dream: and questioned her 
	Joan, what kind of knowledge have 
	The dead ? can you still love
	Your mortal acquaintances ?
	What do you remember of us?
	
	She
	Faded in front of me - The next instant
	I saw her rain-stained tombstone
	Rear an illegible epitapth
	Under the gnarled branch of a small
	Tree in the wild grass
	Of an unveiled garden in Mexico.
	

В самом деле странно, что только в августе 2002 года в Хельсинки мне, наконец, стало понятно, о ком, и о чем в стихотворении шла речь. Из того, что написала Джоан Уоллмер, а писала она, по свидетельству друзей, "много и хорошо", ничего не осталось, кроме одного случайно найденного письма.