Проза

– Нас потом всех, кто уцелел и проходил по этому делу, начали
по одному выдергивать на допрос. Допрашивал майор НКВД – такой
жирный гусь, аж щеки на плечах лежат. Стою я перед ним, и он начинает,
значит: «в то время, как весь советский народ до последней капли
крови сражался на фронтах, героически трудился в тылу, вы вступили
в предательский в сговор с фашистскими захватчиками. Это было
не просто предательство, это был удар в спину, когда вы, советские
спортсмены, согласились развлекать фашистов. Вы, что же не понимаете,
что хотели от вас оккупанты? Они показать хотели, что народ обрадован
приходу немцев, что людям хорошо живется, уж коли они даже ходят
на футбол. И вы, советские спортсмены, с которых больше всех других
спросится, по собственной воле показали, что вам лучше быть под
немцами, что советский народ и партия для вас враги, а фашисты
– новые хозяева. Что же ты, сука, – говорит, – Родину свою за
пайку продал? Ты и дружки твои, до которых я еще доберусь».

Меня зло взяло, конечно, как только вспомнил лагерь на Сырце.
И как нас там голодом морили, и как Колю с Ванькой увели, и они
уже не вернулись. Наши были уже близко, и многие бежать пытались,
и вот тогда немецкое начальство и решило уничтожить сразу триста
человек заключенных. Мы уже к тому времени на Мельникова работали
– в сапожной мастерской при полицейском участке. Свиридовский
очень ловко сапожничал. А я, чтобы вырваться из лагеря, соврал,
что я тоже умею. И Свиридовский меня быстренько подучил латать
сапоги. А в лагере нас вообще не кормили, а ежедневно посылали
на грабарские работы. По нашим телам можно было анатомию изучать.
Кто утром вставал, тот оставался жить, а остальных пускали в расход.
Смотрю на него, и в горло вцепиться хочется. Я начал давать показания,
рассказывать все, как есть.

– Но вас же всех расстреляли, сразу после той игры? Откуда вы
вообще взялись?

– Это чушь собачья. Никто и не думал ставить нас к стенке. Просто
кто-то пустил этот слух, который обрастал различными подробностями,
словно снежный ком. Получилась красивая легенда, но это все не
правда.

– Разъяренные фашисты не взяли вас у кромки поля, не посадили
в закрытую машину, не отвезли в Бабий Яр?

– Нет.

– Так значит, тот долговязый, поджарый ариец с моноклем в правом
глазу не спускался к вам раздевалку, не постукивал стеком по голенищам
сапог, и вас не били, не морили голодом, ни лили по капле на голову
холодную воду, и он не сказал вам, что вы должны проиграть, а
иначе вас расстреляют?

– Нет. Он пришел перед началом матча, долговязый офицер в эсесовском
черном мундире, он действительно был сухой, поджарый, наверное,
бывший спортсмен. Он сказал на ломаном русском: «Я есть судья
сефодняшней фстречи. Я знать, что вы карошая каманда. Прашу фас
саплюдать все правила, играть без групости, честно. Перет началом
прошу фас поприфетствовать соперникоф, как это делают все поттанные
великой Германии». Мы ответили ему, что кричать «Хайль, Гитлер!»
не собираемся.

– Значит, все, что говорят, неправда?

– Ну, как неправда? Жрать-то нам действительно было ничего. К
середине второго тайма мы здорово выдыхались, а эти летчики из
«Flakelf» здоровые были битюги, сытые, откормленные. Я посмотрел
на нашего Колю Трусевича, который стоял рядом с капитаном немецкой
команды, и фриц возвышался над ним, как огромные глыба, – настоящий
волкодав.

– Ну, а что же тогда было? Вы все остались живы?

– А было вот что. Ласковый май. Он смеялся, светил и плескал над
городом. Задираешь голову вверх и тут же тебя ослепляет расплавленным
блеском солнца, которое пробивает между тяжелыми лопастями каштанов.
Они зацветали каштаны, лениво колыхались листья под тихим ветерком
и по булыжной мостовой все плавали солнечные пятна. И я, и все
мы жили с ощущением, что нам принадлежит весь мир. Мы знали, мы
верили, что станем в 41-ом году чемпионами, потому что дрались
на равных с лучшими командами Москвы. Мальчишки, подражая нам,
гоняли тряпичный мяч по тротуарам, которые были выложены особенным
киевским, желтоватым, поставленным на ребро кирпичом. А еще была
Соня с ее постоянной привычкой закусывать зубами тугие черные
косы, заплетая их вокруг головы. А когда она поднимала руки к
голове, открывая свои подмышки, то хотелось целовать ее там, под
мышками, которые были белыми, намного светлее всей остальной загорелой
кожи. И голос у нее был звонкий, натянутый, как струна, высокий
и чистый. Сначала он показался мне визгливым, плаксивым и глупым,
а потом стал преследовать меня. Он звенел в моих ушах и тогда,
когда ее не было рядом, и он скоро сниться мне отдельно от нее
начал.

Она была неуклюжей, застенчивой, угловатой. Поднимала плечи куда-то
к полыхающим ушам. И еще она хромала, потому что одна нога у нее
была немножко короче другой. Ребята все смеялись надо мной – нашел
себе хромоножку, посмотри сколь гарных дивчин вокруг ходит. А
я говорил им – вы ничего не понимаете. Брови у нее из блестящего
черного меха разбегались от переносицы по наклонной вверх, а потом
переламывались пополам, и это было очень красиво. А глаза огромные,
блестящие, такие черные, что не видно зрачка. Она тогда, в первый
раз, посмотрела на меня испуганно, как маленький зверек. Мы пришли
в дом культуры, и все сразу же нас начали узнавать, потому что
это мы вчера играли с московским «Динамо», а наутро наши фотографии
появились во всех столичных и местных газетах. И вот мы, такие
герои, заходим в зал, расправив плечи, так, будто на них ложится
тяжесть всего земного шара, от девчонок отбоя не было, а могли
жонглировать этим шаром как самым обыкновенным маленьким мячом.
А она стояла тихо у стены одна.

У меня с утра было предчувствие чего-то необыкновенного: когда
ты так горд собой, когда ты так много можешь, уже совсем не сомневаешься
в том, что вот сейчас с тобой случится что-то еще более счастливое.
И вот и на самом деле – как будто последняя капля, которая переполняет
чашку. Говорю ей: «а что же вы не танцуете?» А она посмотрела
на меня так зло и губы поджала оскорбленно.

А потом было так: я привел ее к нам домой и сказал, что сейчас
мы будем танцевать, поставил пластинку, взял ее на руки и закружил
по комнате в ритме танго. А оно схватила меня руками за шею, машинально,
инстинктивно. Была она легкая как перышко. И тогда я сказал, что
совсем и не думал над ней смеяться. А потом приходил к ней в комиссионку,
ходил туда-сюда, рассматривал разное барахло, которое мне ни черта
не было нужно. Сказал ей: «ну, пойми ты, глупая, что ты мне по-настоящему
нравишься». А отец у нее хорошим был часовщиком, как говорили,
лучшим в Киеве, и в доме у них полным-полно было разных часов.
А самые большие били оглушительным башенным боем. Как кремлевские
куранты. Но там мертвечиной какой-то пахло, слежавшейся пылью.
И поэтому я вел ее смотреть на Днепр. На самую вершину Горы. У
нас там везде деревья – и липы, и каштаны, и тополя – и это, наверное,
самый великий сад в мире. Они везде росли, где находили хоть малейшую
точку опоры. Вцеплялись всюду.

А потом, на кухне, они жарили пирожки, и когда ее мать ушла, то
она в первый раз сама погладила мое лицо белыми от муки руками.
Я прижал их к губам, эти руки, и чувствовал на губах муку. А потом
у нас с ней все было, в моей комнате на Крещатике, я очень осторожно
к ней прикасался, боялся хоть как-то ей повредить. Ключицы у нее
очень остро торчали, а на левом плече у шеи была кровяная родинка.
И на бледной спине фейерверк из рыжих веснушек, и они как будто
рассыпались в стороны, взмывали вверх от позвоночного столба.

А тут первый месяц войны. Когда немцы заняли Киев, очень скоро
по городу были расклеены приказы – «Всем жидам города Киева надлежит
явиться в комендатуру». И мы ее начали прятать в нашем подвале.
Было очень голодно, а я нигде не работал, пока не пошел в дворовую
бригаду дворничать, грузить... А потом из соседей кто-то донес,
и ее забрали полицаи. Я потом искал ее повсюду, через нашего Кречета
справки наводил, но она пропала бесследно.

– Боль этой потери преследовала вас всю жизнь, это ясно, но как
вы вообще тогда начали играть против немцев в футбол?

– Сначала мы сидели тихо, пытались устроиться кое-как на работу,
а потом тренироваться стали на заброшенном пустыре. Понимали,
конечно, что время не то, но ноги по мячу-то тосковали отдельно
от рассудка, от доводов осторожности, от всего остального тела.
А потом об этом тоже кто-то прознал. К моему ближайшему товарищу
Коле Трусевичу пришел этот Кречет с хлебозавода, ему как-то удалось
доказать свое австрийское происхождение и выправить у немцев «фольскдойч».
Он сказал, что хочет нам помочь, предложил устроиться в качестве
грузчиков на хлебозавод, а заодно сформировать свою команду. И
Коля пришел ко мне на Крещатик посоветоваться. Нужно было как-то
существовать, добывать себе пропитание. И мы решили согласиться
на предложение этого… Кречета. Вообще-то кто работал на хлебозаводе,
тот под пулей ходил: когда что-нибудь на заводе ломалось и конвейер
вставал, фрицы всех подряд ставили к стенке, не разбирая на правых
и виноватых. Если кто-то пытался вынести хлеб, расстреливали немедленно.
Там, в цехах, в основном девчонки работали, жалели нас и при первой
же возможности нам из окон хлеб бросали.

Ну, стали мы собирать команду, там все наши были ребята: Свиридовский,
Валька Тютчев, Ваня Кузьменко. А потом к нам примкнули ребята
из бывшего «Локомотива» – Миша Мельник, Васька Сухарев, Володя
Балакин. Недели через две нас вызвали к военному коменданту Киеву.
Сказали через переводчика, что предлагают нам сыграть с немецкой
командой – сборной из различных воинских частей Германии. Посулили
нам хороший паек. Мы сказали: подумаем. Я сказал, что это позор
и предательство – развлекать фашистов и что мы должны отказаться.
Тогда встал Трусевич и сказал: неужели вы не понимаете, зачем
им все это нужно? Они ждут, что мы выступим и проиграем, и тогда
они покажут всему Киеву, что Германия сильнее. И поэтому мы должны
выйти на поле и опозорить их перед всем народом. Раз мы оказались
в таких условиях, в которых не можем взять в руки оружие, мы будем
бить фрицев на футбольной арене. И пусть все увидят, что мы не
только выживаем, но и побеждаем их».

– «А если нас потом за это к стенке?» – говорит Свиридовский.

У Трусевича все лицо стало каменным. У него глаза тяжелые были,
навыкате, воловьи, во всю ширину лица, так вот их он на нас наставил
и спокойно говорит: «А хотя бы и так. В таком случае все люди
поймут еще тверже, вернее то, что мы не побоялись и что страх
не всесилен, его можно победить. Вы представьте себе, что все
люди советские, там, за линией фронта, узнают, что мы вышли на
поле и победили».

Он был бешеный, Коля… Я не знаю, что на всех нас тогда нашло,
но в итоге мы послушались его и согласились. Команду назвали «Стартом».
А форма у нас была как у сборной СССР – красные майки, белые трусы.
Говорят, что мы специально подготовили ее к матчу с немцами –
брехня. У нас просто никакой другой не было. И никто нам из немцев
не угрожал, но зато нашлись, правда, доброхоты из местных, находившихся
у немцев в услужении. Они, дескать, сочувствовали нам. Уговаривали
не дразнить гусей, если мы не хотим, чтобы фрицы сыграли нашими
головами. И вот тут-то Трусевич один раз и не сдержался. «Хер
вам в зубы, – говорит, – а не победу великой Германии».

И вот приезжает эта самая «Flakelf», в которой были собраны зенитчики
и летчики из частей Люфтваффе. Во всем Киеве на каждом углу расклеили
афиши – они были совсем не праздничные, не яркие – на обычной
серой бумаге, на такой же, на которой печатали все приказы немецких
властей. Наверное, другой бумаги просто не было. Так что эти афиши
тоже походили на приказ явиться в назначенное время на стадион.
Я запомнил хорошенько эту дату. Воскресенье, 9 августа.
Стадион «Зенит». Керосинная, 24. Начало матча в 5 часов.
Цена билета – 5 рублей. На афише значилось, что «Flakelf» будет
выступать в усиленном составе. И народу на матче было негде яблоку
упасть. Но вот большую часть всех лавок занимали фрицы. Гогочущие,
откормленные, здоровые. Меня больше всего взбесило, что они ощущают
себя как дома. Я, конечно, и раньше мог это заметить, но такое
количество немецких лиц я увидел впервые. Обыкновенные, человеческие,
улыбающиеся лица. И совсем не похожи на убийц, на воров, на хищников,
такими они были, эти лица, простыми, счастливыми, теплыми, таким
полудетским лопоухим восторгом дрожали, такое предвкушение праздника
светилось в них. Гортанно перекликались, потирали ладони, смачно
хлопали друг дружку по плечу. Многие разделись и сидели в одних
майках, а один, толстый офицер повязал свою голову клетчатым носовом
платком, завязал его вокруг черепушки несколькими узелками. И
из этих промокших насквозь узелков на лицо ему капал пот. А рожа
у него и жирная грудь были цвета петушиного гребня. Меня больше
всего поразила эта обыденность.

«Наслаждаются жизнью, гады», – процедил сквозь зубы возникший
за моей спиной Коля Трусевич. – «Ничего, мы сломаем им праздник».
Наши люди в основном стояли и сидели на земле. Народ, не попавший
на стадион, запрудил все Керосинную. Полицаи на входе заворачивали
их обратно.

(Окончание следует)