Комментарий |

Психологические архетипы в «Мёртвых душах» Н.В. Гоголя (Окончание)

III. Шесть гоголевских архетипов

Творчество Гоголя, собственно, можно подразделить на три этапа.
Первый – это период, если можно так выразиться, его объективного
самопознания, который он описывал в своих повестях до «Ревизора».
Второй – это «Ревизор», в котором начинается проявление плодов,
предшествующего постижения реальности; именно, в нём был заложен
фундамент, будущих полноценных архетипов, выражаясь языком Юнга,
коллективного бессознательного, где он описал шесть типов провинциальных
чиновников. Третий – это «Мёртвые души», которые можно без стеснения
называть первым учебником по психологии, в котором были точно
определены эти психологические архетипы. Первый и второй, посему,
мы не будем подробно разбирать, а вот на третьем остановим своё
внимание, так как он представляет собою плоды от первых двух.

Архетип № 1 – Манилов


П. Боклевский. Манилов

Первым, к кому приезжает Чичиков, – Манилов, «весьма обходительный
и учтивый помещик». Уже само название имения, в котором он живёт,
Гоголь переиначивает из Маниловки в Заманиловку. То есть, сразу
же автор вводит читателя в курс того, что впечатление, которое
производит внешне Манилов, весьма обманчиво, что и привлекает
к нему внимание. И фамилию, очевидно, Гоголь дал своему персонажу,
имея в виду глагол «манить». Обращает на себя внимание беседка
с деревянными голубыми колоннами и надписью «Храм уединенного
размышления». Манилов, собственно, мнил себя древним философом,
этаким мудрецом, которому место в академии Платона, где бы он
размышлял о вечном в компании с каким-нибудь подобным ему, мыслителем.
Но так как поблизости таковых не оказалось, то свои инфантильные
фантазии он перенес на двух своих детей, назвав одного Фемистоклюс,
а другого – Алкид. Хотя Гоголь и говорит, что «эти господа страшно
трудны для портретов», и «придётся напрягать внимание, пока заставишь
перед собою выступить все тонкости, почти невидимые черты, и вообще
далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд»,
но всё же он уловил перенесение Маниловым своей индивидуальности
на своих же детей, и в них, пока они маленькие, можно различать
сам портрет помещика, который «улыбался заманчиво, был белокур,
с голубыми глазами» – прямо, как Эрос. «В первую минуту разговора
с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!».
В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь:
«Черт знает что такое!». То есть, Манилов пришел к такому периоду
своей жизни, когда ему желается чего-то такого фантастичного,
которое ни при каких условиях, ни исполнится вовсе: ему необходимо
просто желать и мечтать. Мечтать о благополучии дружеской жизни,
о мосте через реку, об огромном доме, о рассуждениях о каких-нибудь
приятных предметах, например, как бы они вместе с Чичиковым щеголяли
на балах и.т.д.. Нам нет смысла более подробно останавливаться
на самих по себе образах, так как моя задача заключается в том,
чтобы определить типы, особенно, в том, как они проявляются. Всё
остальное можно прочесть и в романе.

Архетип № 2 – Коробочка


П. Боклевский. Настасья Петровна Коробочка

Второй персонаж, к которому, по воле случая, заглянул ночью Чичиков.
Помещица-вдова, подверженная фобии накопительства. Модный образ
в настоящее время. Единственное, о чем думает Коробочка, так это
о том, куда бы сбыть то, что производит её хозяйство. Посему,
она боится того, чтобы её, не дай бог, обманули. «Может быть,
станешь даже думать: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко
на бесконечной лестнице человеческого совершенствования? Точно
ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо
огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными
лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей
за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита,
где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные
мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город,
мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных
и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том,
какой политический переворот готовится во Франции, какое направление
принял модный католицизм».

Архетип № 3 – Ноздрёв


П. Боклевский. Ноздрёв

Архетип, если так можно выразиться, чистого инстинкта – есть образ
помещика Ноздрёва. Пьяница, дебошир, шулер и форменный дурак.
Более, тут уж и говорить нечего. Ибо, сконструированный Гоголем
тип Ноздрёва, который функционирует на уровне примитивных чувственных
ощущений, – суть тип Anencephalus (безмозглый – лат.), имеющий
органы чувств, но лишенный мозга. Это тот тип мужчины, который
очень нравится женщинам. Хотя, они в этом никому не признаются,
ибо это их тайное сердечное желание: девятка червей женских сердец
– можно так назвать архетип Ноздрёва.

Архетип № 4 – Собакевич


Рисунок 1П. Боклевский. Собакевич

Посредством образа Собакевича Гоголь рисует, совершенно отчетливо,
как вещи, которые окружают бездушных людей, несут на себе отпечатки
характеров их хозяев. Случается, человек теряет свою индивидуальность,
ассимилируясь с неодушевленными предметами, в которых он и созерцает
самого себя. Создаётся, некий феномен трансцендентальности Эго,
который раскрыл Гуссерль. Человек как бы живет не в себе, а в
мире. Вещи мира становятся тем зеркалом, в котором он и распознает
самого себя. Здесь, уже заметна линия основания диалектического
материализма, с его теорией отражения, – правда то, что описывает
Гоголь, идёт вразрез с этой теорией, – и более теперь понятно,
почему аристократические делатели коммунистических преобразований
в штыки встречали «Мёртвые души». Действительно, Собакевич – и,
вдруг, коммунист, прогрессист и делатель нового – это что-то невообразимое,
но исторический факт. «Казалось в этом теле (Собакевича) совсем
не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует,
а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою
толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило
решительно никакого потрясения на поверхности».

Архетип № 5 – Плюшкин


Рисунок 2П. Боклевский. Плюшкин

В Плюшкине автор воплотил то, что обыкновенно определяет скрягу,
у которого «слово «добродетель» и «редкие свойства души» можно
с успехом заменить словами «экономия» и «порядок»«. Хотя от такой
бережливости в экономии и в стремлении к порядку почему-то крепостные
помещика, выражаясь словами Собакевича, «мрут, как мухи». Самый
большой урожай мертвых душ собрал Чичиков, именно, у Плюшкина:
200 штук. Собственно, посвящая главу Плюшкину, Гоголь оговаривает,
что Плюшкин не родился Плюшкиным, а стал таковым в процессе своего
существования. Поначалу он был человеком предприимчивым и трудолюбивым;
обладал умом, другие приезжали к нему поучиться «хозяйству и мудрой
скупости». Но всё в один миг, рухнуло, и Плюшкин остался в одиночестве,
прозябая свою жизнь, как земляной червь.

Архетип № 6 – Чичиков


Рисунок 3П. Боклевский. Чичиков

Чичиков, в принципе, новый русский человек тех времен, который
в более поздние времена, воспроизведётся как «нэпман», а в нынешние
– как общеизвестный тип коммерсанта, менеджера или торгаша-спекулянта.
У Гоголя он несколько идеализирован. В натуральном виде – это
тип человека, который покупает за 1 рубль всё, что угодно, и что
можно подороже продать, и продает за два рубля. Никакого особенного
ума в этой сфере деятельности не нужно. Барышничество, спекуляция
и прочие атрибуты бабьего духа не нуждаются в определенных особенностях
душевного склада. Скорее всего наоборот: необходимо условие того,
чтобы меньше было душевного в человеке, чтобы было более того,
что функционирует во внешнем мире как нечто такое, которое имеет
некую ценность. Разница в подходах состоит лишь в том, кто ближе
находится к самому лакомому куску в кормушке, растянутой в пространстве,
тот и имеет более возможностей хапнуть кусок посолиднее. Это уже
похоже на водопой дикобразов, где каждый, покалывая другого, пытается
приноровиться к пребыванию в этом стаде. Шопенгауэр в своей притче
очень хорошо по этому поводу рассказывает. Но для этого, как известно,
должно иметься определенное душевное предрасположение: субъект
должен обладать неким характером, который позволит ему, без особенных
раздумий, работать локтями налево и направо. Сегодня это модно
и почетно. Вообще-то говоря, сегодня модно то, что бессовестно,
бесстыдно и то, что вызывает отвращение в любом, кто ещё не утерял
душевных способностей вовсе. То есть, указанные шесть архетипов,
в настоящей России, не есть то, что противно, а есть то, что прекрасно.
«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и
нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри,
вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет
памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у
тех, которые будут после» (Еккл.: 1, 9 – 11).

IV. Повесть о капитане Копейкине

«Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! Это одно из лучших
мест в поэме, и без него – прореха, которой я ничем не в силах
заплатить и зашить» – писал Гоголь Плетневу 10 апреля 1842 года,
после того, как цензура не пропустила повесть к печати. И далее
в этом же письме: «Я лучше решился переделать его, чем лишиться
вовсе. Я выбросил весь генералитет, характер Копейкина означен
сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною и что
с ним поступили хорошо». Собственно, повесть о капитане Копейкине
– это драматическая история об инвалиде Отечественной войны 1812
года, который возвратился домой, но отец отказался содержать его,
и он отправился в Петербург искать «монаршей милости». Маленький
человек попал в беду, а высокому начальству нет вовсе дела до
него. Посему капитан возвращается к себе на родину и организовывает
шайку разбойников в рязанских лесах. Нам нет нужды рассматривать,
кто прав в этом случае, а кто виноват, ибо вопрос стоит так: Является
ли тип Копейкина, соответствующим противопоставлением, вышеуказанным
шести типам? Разве не подобен Копейкин Ноздрёву? В чём, собственно,
состоит героизм капитана? Допустим, что таким образом он достигает
благосостояния, так в чем разница его от других? Нет разницы.
Масса офицеров увольнялось в девяностые годы прошлого века из
армии, и масса из них занималась грабежами, и что, это должно
быть каким-то героическим актом, который принес государству какую-нибудь
пользу? Или Гоголь просто хотел сказать, что если бы с капитаном
не поступили плохо, то он не стал бы грабить и воровать? Отнюдь.
Все Собакевичи, Плюшкины и Ноздрёвы, только тем занимались и занимаются,
что воруют, жульничают, занимаются аферами. Никто им ничего такого
плохого и ни делал вовсе, а они воруют. Люди они, опять же, хорошие,
гостеприимные и правильные, но воруют. Живут, то есть, думая только
о своём нутре; не душе, а чреве. Напихивают в него всего такого
разного по самую глотку и никак не могут остановиться. Булимия
это называется – волчий голод на всё, что им ещё не принадлежит.
Посему, нет виноватых в том, что человек грешит, кроме как сам
человек, который грешит. Что толку от такого человека, который
поменял рабочую фуфайку на полосатый деловой костюм, если внутренне
он никак ни развился, а так и остался на уровне слесаря пятого
разряда. От него, между прочим, ещё больше вреда становится. Если
раньше он мог болту резьбу сорвать, то сейчас он ручкой, как гаечным
ключом, машет направо и налево. Это, собственно, и неважно… Так
было, так есть, и так будет всегда. Ладно, что в такой посредственной
деятельности, как политика, это проявляется, но и литераторы сегодня
не далеко от них ушли, и философы, защищают докторские диссертации,
для того чтобы, как клоуны, смешить по телевидению публику: философский
факультет МГУ, оказывается, готовит таких философов, у которых
должен быть хорошо подвешен язык, чтобы им можно было болтать
в разные стороны, как маленьким флажком на футболе. Вот, ведь,
дилемма, вроде бы, неразрешимая вовсе, если воспринимать её с
объективной точки зрения, а если – с субъективной, то тоже ничего
особенного нет: что поделаешь, если люди в основе своей мертводушные…
нетерпимые… какие-то нелюди, как говорят на Дону. Собственно,
и этому есть своё обоснование. Слишком заметен контраст, как тогда,
так и сейчас, между богатыми и бедными. Роскошь, беспредельная
и оголтелая роскошь, соседствует с жесточайшей нуждой, и в этой
полярности от «+» к «-», и наоборот, происходит движение инстинкта,
который согласно вышеупомянутому физическому закону, начинает
набирать массу. То есть, между двумя отжившими и летаргическими
пластами бытия – нищетой и довольством – во всем своём многообразии
проявляются самые не умопостигаемые явления, которым трудно давать
какие-либо определения. Хотя и видна избирательность в творениях
природы, которая сотворяет нечто лишним, а нечто полезным: она
как бы готовит для себя будущее, чтобы быть в безопасности и жить
вечно. Если человеческое существо не заботится о завтрашнем дне,
то природа, напротив, только о нём и заботится, именно, поэтому
всегда и всё происходит не так, как человечку бы хотелось. С другой
стороны, природа готовит завтрашний свой день в метафизическом
духе, в своей основе, тогда как, например, Плюшкин, заботится,
как раз-таки в обратном смысле, в материальном эквиваленте. Следовательно,
предопределено ему заботиться так, и заботится он для другого,
но этого ему не понять – у него сознание солипсично. Ему хоть
кол на голове теши – никакого толка от этого не будет.

V. Заключение

Из «Театрального разъезда»: «Но боже! Сколько проходит ежедневно
людей, для которых нет вовсе высокого в мире! Все, что ни творилось,
вдохновеньем, для них пустяки и побасенки; создания Шекспира для
них побасенки; святые движения души – для них побасенки. Нет,
не оскорбленное мелочное самолюбье писателя заставляет меня сказать
это, не потому что мои незрелые, слабые созданья были сейчас названы
побасенками, – нет, я вижу свои пороки и вижу, что достоин упреков;
но не могла выносить равнодушно душа моя, когда совершеннейшие
творения честились именами пустяков и побасенок! Ныла душа моя,
когда я видел, как много тут же, среди самой жизни, безответных,
мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей и бесплодной
пустыней сердца; ныла душа моя, когда на бесчувственных их лицах
не вздрагивал даже ни призрак выражения от того, что повергало
в небесные слезы глубоко любящую душу, и не коснел язык их произнести
своё вечное слово «побасенки!» Побасенки!.. А вот протекли веки,
города и народы снеслись и исчезли с лица земли, как дым унеслось
все, что было, а побасенки живут и повторяются поныне, и внемлют
им мудрые цари, глубокие правители, прекрасный старец и полный
благородного стремления юноша. Побасенки!.. А вон стонут балконы
и перилы театров: все потряслось снизу доверху, превратясь в одно
чувство, в один миг, в одного человека, все люди встретились,
как братья, в одном душевном движеньи, и гремит дружным рукоплесканьем
благородный гимн тому, которого уже пятьсот лет как нет на свете.
Слышат ли это в могиле истлевшие кости? Отзывается ли душа его,
терпевшая суровое горе жизни? Побасенки!.. Но мир задремал бы
без таких побасенок, обмелела бы жизнь, плесенью, и тиной покрылись
бы души».

Гоголь – это наше всё. Это планета, до которой за прошедшие полтора
века после его смерти так ещё никто и не поднялся. Вернее сказать,
душа его, ноющая и истерзанная, поднялась на совершенно недосягаемую
высоту. «Если вы бичуете свою душу, – говорил Сартр, – все души
возопят». Именно это и делал Гоголь, и именно поэтому наши души
вопят вместе с его душою; глубина которой – вечна и бесконечна.
Всё, что создано нашей литературой, всё это создано, благодаря
ему. Даже Достоевский стоит гораздо ниже Гоголя, ибо последний
писал с точки зрения огромной любви к человеку; особенно, к человеку
маленькому. Сострадание так и плещет во все стороны во всех его
произведениях любовью к ближнему. В сущности, великий русский
пессимист смог сделать главное: возлюбить пороки ближнего своего.
Единственное лекарство для пессимиста, о котором говорил Ницше
в «Весёлой науке»:

«Мой друг, чтоб мир переварить
Во всех его опасных блюдах,
Решись, ты должен вмиг и чудом
Одну лишь жабу проглотить».

6 апреля 2006 г.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка