Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Я проснулся, сходил позавтракать и зашел в ее кафе.

Мы пили кофе, и она спросила: «Как дела с гимном?»

Я ответил: «Пока никак».

«Ничего, – сказала она. – Это трудно... но когда ты его напишешь,
о тебе все узнают!»

И в голосе ее прозвучала будущая гордость за меня.

Я вздохнул. Может, Господь не оставит меня без помощи в этом трудном
и ответственном деле. Я надеялся.

И вот уже я снова на набережной, один на один со своими мыслями,
один на один с желанием создать гимн, которым смогу гордиться.

Легкие облака плывут по небу, притупляя острые солнечные лучи.
Кричат чайки, кружа над яхточками и прогулочными лодками. С трех
пирсов отдыхающие герои удят рыбу.

Город тих и спокоен. Он дремлет в счастливом неведении, он блаженствует,
не зная, какая судьба ему готовится его же гостями. Он стар, даже
более чем стар – древен и все эти мимолетные странички его же
истории его не волнуют.

Может, начать гимн со слов о древности города и о его истории?!

Нет, не годится! Из его истории нечего брать. Вся история – лишь
сооружение из камней храмов и их последующее разрушение. Какой
храм разрушит грядущая революция?! Что о ней скажут потомки? Или
так же, как в России будут проклинать создателей нового, строителей
куполов, увенчанных рубиновыми звездами?!

Но разве в гимне главное – материализованное государство? Нет,
главным должен стать народ... Но опять и это слово мне не нравится,
и звучит оно как-то деревянно. Человечество, массы, люди, человек...

Вот я, кажется, и нащупал верное слово. Главным в гимне должен
стать каждый человек государства, каждый житель города...

ЧЕЛОВЕК... Как написать о тебе хорошую песнь?! Как оставить от
тебя в будущем гимне только хорошее и куда деть все порочное,
которого намного больше?! А, человек?

Но глядя на идущих мне навстречу гуляющих героев и девушек, приехавших
вслед за этими героями, я вижу счастливые открытые лица, добрые,
желающие всему миру процветания, улыбки. Вот оно, хорошее, то,
что сверху и видимо. Вот об этом и надо писать. Вглубь не смотреть,
в душу не заглядывать...

(«Животных не кормить!» – вспомнилось мне почему-то).

За всю свою жизнь я написал только одну песню, и, как назло, эта
песня была пропитана воинственностью, гордостью и патриотизмом
жителя великой империи. В нашем полку во Вьетнаме она настолько
прижилась, что приходилось мне ее слышать почти каждый день и
помню, как меня тошнило от ее слов, особенно перед тем, как принял
я окончательное решение дезертировать.

Не знаю, сколько раз я прошел туда и обратно по набережной, сколько
мыслей и идей побывало в моей голове, которая уже начинала гудеть,
как гудят провода на линиях высоковольтных передач. Но тут меня
окликнул Вацлав и я охотно отвлекся от своих размышлений.

Последнее время он как-то глуповато по-английски начинал свои
разговоры. Обращал внимание собеседника на чудесную или же наоборот,
отвратительную погоду, хотя последней, по большому счету, не случалось,
и только затем из его рта вылетали нормальные человеческие слова.
В этот раз о погоде он забыл.

– Сегодня праздник! – сообщил он весело. – День арабской культуры!

– Арабской культуры?! – переспросил я и он, заметив недоумение
на моем лице, пояснил:

– Инспектор по правилам поведения разрешил им...

– И что там будет?!

– Посмотрим! Наверно, что-то вроде арабского народного гуляния.

– А где?

– На площади святого Лаврентия.

– И такая есть?! – я удивился еще больше.

– Да, это единственная площадь в городе. Вверх по лестнице от
твоей гостиницы, – объяснил Вацлав. – Знаешь, там есть пьедестал
от какого-то памятника и надпись на нем сбита молотком... так
вот сразу за ним и вверх. Минут пять идти...

Насколько надо быть ленивым человеком, чтобы не изучить этот в
общем-то крохотный город!

Предупредив, что праздник арабской культуры начнется через час,
Вацлав захотел пригласить туда еще кого-то из своих друзей. Он
ушел и я опять остался в полном одиночестве на набережной. Но
больше в этот день о гимне я не думал. Я смотрел на горизонт и
ждал обещанного праздника.

Площадь святого Лаврентия я нашел быстро. В ее центре были сложены
какие-то картонные коробки. Я подумал, что это декорации для будущего
праздника.

Возле коробок дежурили несколько парней из восточных армий. Они
весело переговаривались, улыбались и, время от времени, озирались
по сторонам, проверяя: собирается ли народ на праздник их культуры.

Прошло еще минут двадцать, прежде, чем площадь начала заполняться
зрителями и участниками. Подошел и Вацлав в компании с будущим
правительством – теми самыми ребятами, остававшимися на вершине
предгорья обсуждать светлое будущее. Потом кто-то положил мне
руку на плечо. Я обернулся.

– Привет! – Айвен улыбнулся. – Тоже праздника захотелось?!

– А кому не хочется?! – дружелюбно заметил я.

– У нас скоро свой праздник будет! – твердо заявил Айвен. – И
запомни – главная песня праздника – твоя!

Я кивнул.

– А с этими ребятами, – Айвен кивнул на арабов, – может быть,
придется трудновато. Я уже говорил с ними, но их устраивает только
исламская революция с присоединением города к Ирану. Нам с ними
явно не по пути.

– Да, – согласился я. – Мы пойдем другим путем.

– О! – усмехнулся Айвен. – И ты историю любишь?!

В центр площади в этот момент вышел статный герой и что-то громко
сказал, после чего все арабы воздели взгляды к небу и сотворили
молитву. Когда молитва завершилась, они стали в некое подобие
хоровода вокруг картонных коробок и, запев что-то небыстрое, стали
медленно ходить по кругу.

– Очень похоже на русский танец! – сказал Айвен.

Танцующие остановились и стали двигаться в другую сторону.

А в это время трое других представителей арабской культуры оказались
в середине круга и принялись доставать из коробок какие-то толстые
книги, которые тут же опускали себе под ноги.

В конце концов на булыжнике площади возвысилась на метра полтора
гора книжек, обложенная по бокам пустыми картонными коробками.
Кто-то из парней вылил на книги что-то из канистры и бросил горящую
спичку. Тут же в небо рванулось пламя, охватившее книги. А мужской
хоровод стал двигаться быстрее и ритмичнее, и даже послышалось
пение.

Айвен сожалеюще причмокнул языком.

Я обернулся к нему.

– У меня на родине за такое количество макулатуры можно получить
три загранпаспорта! – сказал он, негромко возмущаясь.

– Три загранпаспорта?! – Я посмотрел на соседа как на немножко
больного человека.

– Да, – он пожал плечами, не понимая, что меня собственно удивляет
в его словах. – У нас не хватает бумаги на паспорта и поэтому,
если ты хочешь ехать за границу – надо сдать 60 килограммов хорошей
бумаги. А после этого тебе за день выписывают загранпаспорт и
ты себе спокойно едешь!

Танец продолжался, но песня теперь звучала другая. И книги, сгорая,
почему-то распространяли по площади запах горящих автопокрышек.

– Дорогое издание, – пояснил кто-то из европейцев, – корешки на
каучуковой основе...

– А ты что, издателем был?! – переспросили этого умника.

– Нет, переплетчиком, – ответил он и на этом разговор прекратился.

– А хоть что там сжигают?! – не утерпел и спросил я у ребят, стоявших
рядом.

– Какую-то неправильную книжку про Аллаха, – ответил мне низенький
парень с вытатуированным якорем на предплечье.

– А что будет потом?

Что будет потом, парень не знал.

– Пионерский костер! – мечтательно, словно вспоминая что-то дорогое
сердцу, произнес Айвен. – Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры,
дети рабочих...

Последние слова он уже пел.

А я спросил его: что такое пионеры? Это какое-то особое название
детей рабочих?!

– Нет, – он махнул рукой, – это детская политическая партия на
моей родине. И тут же продолжил эту, судя по всему, детскую песенку:
– Близится эра светлых годов. Быть пионером всегда будь готов...

– Забавные слова, – заметил я, – если «мы уже пионеры», то зачем
надо быть готовым еще раз быть пионером?!

– Ты этого не поймешь! – сказал Айвен мягко, стараясь не обидеть
меня.

Книги догорали, но теперь зрители тащили и бросали в огонь сухие
ветки кипарисов. Темнело. Хоровод разошелся, но теперь возле костра
включили магнитофон и подыскивали мелодию повеселее. Наконец нашли
и врубили ее на полную мощь двух колонок. Тут же и арабы, и многие
из европейцев ударились в танец.

Я отошел на край площадки, освобождая пространство для танцующих.
Ко мне приблизился Вацлав. По его лицу было видно, что настроение
у него скверное.

– Во всем этом меня радует только одно, – сказал он упавшим голосом.
– На этот шабаш не пришел генерал Казмо!

– Да, – подумал я. – А ведь генерала действительно не было. Ну
что ж, будущий президент должен беречь свою репутацию и не посещать
сомнительных праздников...

На следующее утро в городе здорово пахло гарью.

Этот запах просто ворвался в наш номер, как только я распахнул
окно. Удивительно, что Айвен не проснулся. Будь я на его месте,
я бы мигом вскочил, подумав, что в гостинице пожар.

Но сосед мой негромко сопел, уткнувшись в подушку.

– В принципе, ему это не страшно, – подумал я, вспомнив про новенький
противогаз.

Уже выходя из номера, я чуть было не упал, споткнувшись о два
посылочных ящика, оставленных почтальоном под нашей дверью.

Хорошо все-таки иметь родственников, которые заботятся о тебе,
что-то присылают, пишут письма...

Город еще спал – я даже не знаю, почему я проснулся так рано в
то утро.

Было так тихо, что я застыдился звука своих шагов, гулко разносившегося
по улице, и старался ступать мягче.

Уже изученной улочкой, ведущей вниз, я шел к набережной.

Солнце только-только стало опускать свои лучи с крыш домов на
окна вторых и третьих этажей – теперь там, наверно, начинали просыпаться
люди.

А набережная была пустынна, и море, стараясь не шуметь, плескалось
рядом с песочным берегом.

Солнце тяжело и величественно поднималось над горизонтом и мне
показалось, что я вижу, как оно поднимается. Я даже чуть повел
головой вверх через какую-то минуту – словно провожал взглядом
светило, стремящееся занять свое царское место на небесном троне.

На горизонте виднелась малюсенькая точка какого-то рыбацкого баркаса.
Жаль, не было у меня ни подзорной трубы, ни бинокля. А так хотелось
приблизить к себе этот баркас и посмотреть на рыбаков, на их улов.

Баркас уходил вправо, вдоль линии горизонта, и точка его постепенно
растворялась в этой линии. Я повернулся спиной к морю и посмотрел
на гору – она вся была в солнечном свете и зелень деревьев своей
яркостью ослепляла меня.

И снова пришли мысли о гимне, а с ними – и мысли о человеке, для
которого и о котором этот гимн должен быть написан. И мысли эти
не были мне приятны. Но, терпеливо задумавшись, я снова искал
слова, а слова словно избегали меня. И было тихо вокруг, и в городе,
и над городом. А потом, буквально через несколько минут, странный
звук перечеркнул тишину, раздавшись у меня за спиной. И я, напуганный,
резко обернувшись, увидел мужчину лет сорока в черном рабочем
комбинезоне с метлой в руках. Метла ритмично шуршала по асфальту
набережной, а мужчина на мгновение остановив на мне свой, как
мне показалось – грустный, взгляд, сам не остановился и продолжал
двигаться вдоль набережной.

Я еще долго смотрел ему вслед, а солнце тем временем поднималось
и проснувшийся город шумел обувью спешащих к завтраку героев.
Горизонт был чист. Мне тоже захотелось поесть, и я покинул набережную.

В кафе мне повезло – я сел за один столик с Вацлавом. Собственно,
мы были одними из первых посетителей и поэтому могли рассчитывать
на самую свежую еду.

Кусок мяса, довольно большой, политый зеленоватым мятным соусом,
занимал больше половины широкой тарелки. Я уже не буду говорить
подробно о гарнире, чтобы не приняли меня за француза. Но я видел,
как Вацлав посмотрел на свою, точно такую же порцию. Клянусь,
что и его глаза блеснули.

Разворачиваясь, официантка сладко проговорила: «Слонятина...»

Потом она поднесла нам еще кусочки лимона и черничный напиток.

– Ты знаешь, Казмо, кажется, согласился! – сообщил радостным голосом
Вацлав, покончив со своим куском слонятины.

– Да?! – сыграл я удивление, не желая расстраивать друга тем,
что новость эта мне знакома.

– Ага! – подтвердил Вацлав.

Потом подвинул к себе чашечку кофе с медом и пригубил.

– И когда он вступит в должность?! – поинтересовался я.

– Ну, это не совсем просто... – Вацлав облизал губы. – Во всяком
случае сегодня или завтра Айвен сообщит всем нам дату...

Я добрался до своей чашечки кофе и воспользовался ею, как поводом
продержать недолгую паузу в разговоре, обдумывая свою ситуацию
с написанием гимна.

И тут совершенно некстати Вацлав спросил:

– А как там у тебя с гимном?!

Мне ничего не оставалось, кроме как сказать:

– Плохо...

– Почему? – искренне удивился Вацлав. – Ведь гимн – это просто
песня!

Я, допив кофе, принялся объяснять ему природу всех трудностей,
которые усложняли работу над гимном, а вместе с этой работой усложняли
мою жизнь.

– Но послушай, – кивая, произнес Вацлав. – Если так трудно, то
просто поищи что-нибудь из уже написанного. Ведь полно случаев,
когда гимном становится какая-нибудь древняя песня...

Эта идея мне понравилась. Я сразу же попытался вспомнить что-нибудь
из песен, но в этот момент к нашему столику подошел парень, про
которого я знал лишь то, что он – венгр, и, нагнувшись к уху Вацлава,
что-то прошептал. Потом отошел.

– В три часа собираемся в кафе у Ирины, – сказал мне Вацлав, отвечая
на мой вопросительный взгляд. – Будет серьезный разговор.

Новость о серьезном разговоре меня поразила меньше, чем то, как
он назвал это кафе. «У Ирины»?! Я-то думал, что только мне известно
ее имя, но выходит, что... Хотя, может быть, я снова преувеличиваю.
Ведь Вацлав видел меня с нею, когда мы первый раз говорили о ее
жизни... Не мы, она говорила, конечно... И он, зайдя, прервал
своим появлением наш разговор... Ну ладно, у Ирины, так у Ирины.

Договорившись о встрече, мы встали из-за стола. Вацлав вышел на
улицу, а я, подойдя к официантке, озадачил ее вопросом:

– Извините, – обратился я к ней, дружелюбно улыбаясь. – Не мог
бы я взять с собой один кусочек мяса... слонятины?!

Она бросила на меня любопытный взгляд.

– Вам понравилось?! Вы могли бы и здесь съесть еще одну порцию,
хотя, честно говоря, это не молодая слонятина...

Я терпеливо улыбался ей в лицо и это возымело действие: она зашла
на кухню кафе и вынесла мне кусок мяса, пожалуй, вдвое больше
того, что съел я за завтраком.

Я взял со стола салфетку и, завернув в нее мясо, вышел на улицу.

Выходя, я не оглядывался, хотя и ожидал ее вопрошающего взгляда
вослед мне.

Идея, которая пришла мне на ум, не была уж настолько странной,
но именно в тот момент я почему-то подумал, что она не совсем
обычна.

Неся кусок слонятины в правой руке и ощущая его увесистость, я
шагал по уже знакомой мне «неаккуратной» аллее в сторону заброшенного
ботанического сада. Шел я, конечно, не к заморским цветкам и деревьям,
а немного дальше. Я шел в «сад выбеленных костей» – именно так
поэтически назвал я для себя то место, пребывание в котором так
быстро перечеркнуло мое тогдашнее настроение. Я шел в вымерший
зоосад, чтобы покормить единственных его обитателей – серебристых
волков. Я шел и думал о гимне, но теперь я уже не пытался жонглировать
звонкими словами. Я думал о уже написанных песнях и для начала
перебирал в памяти песни о любви, ибо были они, как мне казалось,
ближе по смыслу к будущему гимну, чем военные марши и прочие нервно-паралитические
песнопения, обычно исполняемые мужским или смешанным хором.

Осталось позади раскидистое фиговое дерево, под которым я пил
вино из одного стакана с будущим президентом. Хорошо бы, чтобы
дерево это жило подольше!

Песни о ревности и о несчастной любви я откинул сразу. Я даже
не предполагал, сколько подобного мусора хранится в моей памяти.

А вот и ржавые заборы, разбегающиеся направо и налево от меня,
прячущиеся в кустах и деревьях и умудряющиеся даже ржавчиной своей
маскироваться под цвет коры старых кипарисов.

Здравствуйте, Эуфорбии и Артензии! Я, ей богу, чуть не произнес
этого!

И снова, кружа по нижней тропинке ботанического сада, я думал
о любви, о песнях, ей посвященных. И опять мне не нравились их
слова, я не верил в искренность этих слов и постепенно приходил
к мысли о ложности моих поисков. Ведь искренность и чистоту нельзя
встретить в таких песнях, исполняемых накрашенными страдальчески
кривляющимися певицами и напудренными, выглаженными до блеска
певцами.

Передо мной засияла уже знакомая надпись, запрещающая кормить
животных. Я, ведя себя совершенно по-детски, поднес поближе к
этой надписи завернутый в салфетку кусок мяса, словно хотел, чтобы
надпись понюхала и поняла, как я к ней отношусь. А потом зашагал
вдоль вольеров.

Уже показалось впереди, в знакомом вольере, движение, и я прибавил
шагу.

И внезапно вспомнил одну песенку, которую частенько по утрам напевал
себе под нос Айвен. Вспомнил и остановился, пораженный. Ведь слова
этой песенки я знал и раньше. Наверно не все, но припев – точно!
И эта песня возникла в тот момент передо мной, как единственно
верный путь к спасению, как что-то совершенно живое. И, наверно,
не только потому, что эта песня была детской. Хотя, если и говорить
о чистоте и искренности, то надо говорить о детях.

И так я стоял, не дойдя нескольких шагов до волков, почуявших
приближение кого-то чужого и нервно вышагивавших вдоль ржавых
решеток вольера.

А я вдохнул побольше воздуха и негромко запел, прислушиваясь одновременно
и к своему голосу, совершенно не музыкальному, и к словам, чтобы
еще раз удостовериться в своей правоте.

– Пусть всегда будет солнце, – пел я, держа кусок мяса уже в обеих
ладонях. – Пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть
всегда буду я!!!

Я пропел этот припев еще несколько раз и наступило в моей душе
великое облегчение. Собственно других слов и не надо!

Не сходя с места, я бросил кусок слонятины за решетку вольера.
К моему удивлению волки не кинулись на еду. Один из них не спеша
подошел, понюхал и вернулся на свое прежнее место.

Я приблизился к решетке и заглянул внутрь вольера. Волки напряженно
смотрели на меня.

– Пусть всегда буду я! – прошептал я им и, развернувшись, направился
к выходу из «зоосада».

Без пяти три я остановился у кафе и, помедлив, вошел. К моему
удивлению там никого не было. Я сел за любимый столик, сел довольно
громко, так, чтобы меня услышали.

Но прошла минута, другая, а ко мне все еще никто не спешил. И
тогда я замурлыкал слова будущего гимна, раздумывая о том: понравится
ли он ребятам.

А минутная стрелка уже пробежала трехчасовую отметку и заспешила
на следующий круг.

Взволнованно поглядывал я на входные двери; уж не случилось ли
что-то с ребятами?! Хотя трудно было представить себе, что что-то
может здесь случиться. Так было тихо и солнечно на улице, так
было прохладно и уютно в кафе. Что могло произойти в этом райском
месте?!

– Кофе?! – прощебетал знакомый голос за моей спиной.

– Конечно! – воскликнул я и обернулся, радостно улыбаясь.

– Секундочку! – сказала «балерина».

Я решил подождать, пока она вернется, а потом попросить ее послушать
слова гимна.

За стеклянной стенкой кафе показалась маленькая рыженькая собачка.
Она подбежала к чугунному фонарному столбу, понюхала его основание,
потом просеменила к открытой входной двери – я даже увидел в проеме
ее мокрый нос, постояла так минутку, тоже, должно быть, внюхиваясь,
и вдруг резко выскочила на улицу, покрутила мордой по сторонам,
словно кого-то искала, и побежала дальше. Я задумался: где-то
я видел эту собачонку раньше.

А «балерина» принесла чашечку кофе и, поставив ее передо мной,
ушла.

За стеклянной стенкой, наконец, появились ребята. Зайдя в кафе,
они направились ко мне. Для того чтобы всем разместиться за одним
столиком, принесли еще стулья. Получилось тесновато, но сразу
я почувствовал сплоченность и решительность собравшихся.

– Не будем терять времени! – строго произнес Айвен и обвел всех
проницательным взглядом. – Начнем с герба!

Парень, тот самый венгр, который сообщал Вацлаву о нынешней встрече,
выложил на стол маленькую папочку, развязал тесемки и протянул
Айвену несколько листочков с различными вариантами будущего символа
государства.

Айвен разложил их перед собой и, сощурившись, рассматривал.

Балерина расставляла кофе.

Все молча косились на эскизы.

Я сидел напротив нашего предводителя и поэтому терпеливо ждал,
пока Айвен насмотрится и пустит рисунки по кругу, чтобы все смогли
определить свое отношение.

Наконец все четыре варианта герба «поползли» по краю стола в мою
сторону.

Парень-венгр напряженно следил за выражениями лиц собравшихся,
а я никак не мог оторвать своего, словно разбитого параличом взгляда
от его «государственного творчества». Было бы непростительно с
моей стороны не описать хотя бы коротко эти четыре варианта. Итак:

ВАРИАНТ 1: Внутри яйцеобразного овала над пшеничным полем, по
краям которого стоят стройные пальмы, восходит пурпурное солнце.

ВАРИАНТ 2: В центре круга из синевы моря торчит вверх гора, на
вершине которой стоит кипарис.

ВАРИАНТ 3: Снова овал, внутри которого посреди пшеничного поля
можно увидеть лошадь и человека, идущего за ней.

ВАРИАНТ 4: Квадрат. Внизу угадывается кусочек земного шара, а
над ним восходит лучистое треугольное солнце.

«Минута молчания» длилась довольно долго.

– Ну-у-у... я не знаю... – пожал плечами Айвен. – Я не художник...
Решайте!

– Вот этот вроде ничего! – показал один из парней на герб с лошадью
и человеком.

Венгр освобожденно вздохнул.

– А что там лошадь делает?! – спросил еще один парень.

– Пашет, – ответил венгр.

– Но там же уже выросла пшеница?! – все еще чего-то не понимал
тот парень.

– А разве это важно?! – спросил венгр. – Это же символ... Свободный
труд...

Айвен, слушая этот разговор, хмыкнул нетерпеливо и предложил всем
проголосовать, чтобы выяснить, какой вариант герба соберет больше
голосов.

Вацлав был против голосования.

– Лично мне нравится треугольное солнце! – сказал он.

– Почему?! – удивился Айвен.

– Это же имеет исторические аналогии. Здесь есть что-то и от древнего
Египта, и от масонов...

– А кто это – масоны?! – поинтересовался кто-то.

– Евреи, – коротко бросил Айвен.

Опять возникла пауза, и я заметил, как было неуютно венгру в этой
напряженной, недружественной тишине. Он уже не смотрел на лица
своих соратников – взгляд его был потуплен и только дыхание, порывистое
и тяжелое, говорило о его нервозном состоянии.

– Я думаю, что Тиберию придется сделать еще пару вариантов! -
произнес наконец Айвен.

Венгр кивнул.

– Вот и хорошо, а теперь перейдем к следующим вопросам. – Айвен
расправил плечи и, допив кофе, предложил. – Завтра мы объявляем
о нашей независимости. Текст декларации уже отпечатан, осталось
только завтра расклеить его по городу и передать по радио. А что
у нас с гимном?!

И Айвен уставился мне в глаза так, что я почувствовал себя прижатым
к стенке.

– Есть, – кратко ответил я. – Я решил взять за основу припев одной
русской песни...

– Какой?!

– «Пусть всегда будет солнце».

Айвен пожевал губы, подумал, потом снова глянул на меня.

– А какая мелодия?! – спросил он.

– Та же, только чуть медленнее.

Айвен попробовал напеть этот припев в замедленном ритме – остальные
внимательно слушали. На словах «пусть всегда буду Я», он непроизвольно,
чуточку по-детски улыбнулся и улыбка эта осталась на его лице.

– Интересно! – произнес он. – Я бы никогда не подумал, что это
может стать гимном, но припев действительно хорош!

– Да! – поддакнул Вацлав.

Остальные пока не решались высказать свое мнение.

– А ну-ка послушайте еще! – твердо предложил Айвен и снова запел.

Подошла Ирина, держа в руках поднос, заставленный чашечками с
кофе. С интересом прислушалась.

– Нравится?! – спросил у нее Айвен, закончив петь.

Ирина кивнула, улыбаясь немножко заискивающе. Нет, в этот момент
она не была собою, она была «балериной», очаровательной и почти
бессловесной официанткой.

– Через пару дней ты уже будешь здесь хозяйкой, и вывеску новую
повесим... – пообещал ободряющим голосом Айвен и я заметил, как
при этих словах изменилось выражение лица моей «балерины». Даже
показалось, что ее полненькие, словно налитые соком, губы стали
тоньше, и взгляд как бы заострился, словно сквозь некую плотность
реальности видела она сейчас, чуть сощурившись, свое уже близкое
будущее. Интересно, называла ли она сейчас в мыслях это будущее
«нашим», как иногда, когда мы бывали наедине?!

Мой сосед по номеру так долго смотрел на Ирину, что мне стало
как-то не по себе. И почувствовал я себя раздраженно, словно приревновал.

– Я уже говорил с генералом Казмо, – Айвен, к моему облегчению,
вернулся к делам. – И хочу вам высказать некоторые соображения
об экономическом будущем нашего вольного города. Как вы понимаете,
никакой экономики здесь не было, и, похоже, не будет. Но зато
есть великолепные возможности для организации международного туризма
и отдыха. Эти планы мы еще разработаем подробно, но уже то, что
жителями города будут только герои из разных армий мира – одно
это – прекрасная реклама, не говоря уже о климате, море, горах!
Таким образом, тем из нас, кто не войдет в правительство, предстоит
работать в сфере обслуживания. И, кроме этого, думали мы с генералом
и о том, как поддерживать порядок. И пришли к мысли о создании
добровольных дружин, в которые будет входить все мужское население
и которые по очереди будут патрулировать город и поддерживать
в нем мир... Еще предстоит решать многие вопросы, но – главное
– начать! И начнем мы завтра... Я уже сообщил вам о декларации...

Все так внимательно слушали Айвена, что не заметили, как к столику
подошел генерал Казмо и остановился за спиной у говорящего.

– Ну как дела, ребята?! – спросил он бодрым голосом, опустив правую
руку на плечо Айвена. – Тряхнем завтра стариной?!

– Конечно тряхнем! – ответил Айвен.

– Ну, тогда мне кофе и водки! – самодовольно произнес Казмо, присаживаясь
на услужливо поставленный кем-то из ребят стул.

Балерина засеменила вглубь кафе, а генерал кашлянул и заговорил:

– Я не знаю, о чем вы тут говорили, но я должен сказать, что вы
мне нравитесь и я полностью вам доверяю, особенно министру обороны!
– и он, протянув сильную руку, дружески хлопнул Айвена по плечу.
– И, как ваш президент, я приготовил маленький праздник для узкого
круга будущих министров... Так что через пару часов жду вас у
себя на вилле. Айвен знает дорогу. А пока желаю вам плодотворно
трудиться. Эй, где мой кофе и водка?!

Балерина уже спешила к столику, неся на маленьком подносе чашечку
с кофе и рюмку водки.

Генерал с видимой поспешностью одним глотком уничтожил водку и
с такой же скоростью залил себе в глотку кофе, после чего встал
из-за стола, слизывая языком с зубов кофейную гущу, произнес не
очень отчетливо «до встречи!», и зашагал к выходу.

После его ухода все были немного опешившие. И у меня возникло
такое ощущение, будто над столиком пронесся ураган и, хотя он
уже исчез, в ушах все еще завывал ветер.

Первым «оттаял» Вацлав и попросил еще кофе. Следом за Вацлавом
и я захотел кофе, а там уже и все остальные.

Так мы и сидели потом молча, попивая кофе и обмениваясь что-то
значившими взглядами – со стороны, должно быть, можно было подумать,
что это сидит группа заговорщиков и терпеливо ждет означенного
часа для совершения чего-то таинственного. Впрочем, так оно и
было на самом деле. Деловой разговор как-то не вязался. Айвен
в конце концов назначил всем встречу через полтора часа на площади
святого Лаврентия и мы разошлись.

Я хотел было остаться в кафе, чтобы поговорить с Ириной и разузнать,
что значила фраза Айвена о том, что Ирина станет хозяйкой кафе,
но потом решил сначала прогуляться по набережной. Погода сопутствовала
прогулке - было не так жарко, и небо, украшенное полупрозрачными
облаками, смягчало солнечный свет.

Проходя мимо чугунного литого столба, я заметил приклеенную к
нему бумажку и из любопытства остановился, чтобы ее прочитать.

«ПРОПАЛА МАЛЕНЬКАЯ РЫЖЕНЬКАЯ СОБАЧКА. ОТКЛИКАЕТСЯ НА КЛИЧКУ ЭСМЕРАЛЬДА.
НАШЕДШЕГО ПРОСИМ ПРИНЕСТИ ЕЕ ПО АДРЕСУ: «Авеню Цесаря 45, вилла
«КСЕНИЯ»

Прочитав, я вспомнил и даму с собачкой, и собачку отдельно, заглядывавшую
в кафе и искавшую кого-то на улице. Все меньше и меньше оставалось
у меня сомнений, что это именно та собачка, о которой шла речь
в объявлении. И если это было действительно так, то на авеню Цесаря
под сорок пятым номером располагался красивый особняк с широкой
террасой, по краям которой росли пальмы, а в центре ее, контрастируя
по цвету с пальмами, стоял красный пластмассовый столик с такими
же дачными стульями.

Первой мыслью после прочтения этого объявления было пойти и разыскать
заблудившуюся собаку, чтобы вручить ее черноволосой хозяйке и
таким образом услышать ее голос, посмотреть ей в глаза вблизи
и, может быть, даже узнать: кто она, эта таинственная, по-восточному
красивая девушка. Но довольно быстро я понял, что одно дело –
искать в этом городке танк или большой грузовик, и совсем другое
дело – маленькую собачонку, которая могла спрятаться в любой подворотне,
а то и вообще сбежать в холмистые и лесистые окрестности. Но пойти
на эту авеню так хотелось, и я подумал, что, возможно, хозяйке
будет интересно узнать о том, где я видел ее собачонку?! Так я
и решил сделать и уже знакомой дорогой направился в верхнюю часть
города. Интуиция меня не подвела и как только я ступил на авеню
Цесаря, я увидел впереди выглядывающий из-за поднимающихся в гору
крыш других домов краешек знакомой террасы. Сам удивляясь той
легкости, с какой я решился на этот визит, я тем не менее не шел,
а почти бежал вверх по улице, и когда остановился перед деревянными
массивными воротами, пришлось потратить несколько минут, чтобы
отдышаться. Уже придя в себя, я дернул за бронзовую цепочку, свисавшую
из дырочки в воротах, и тут же услышал мелодичный звон колокольчика.
В особняке хлопнула дверь и за воротами прозвучали шаги. Заскрипел
плохо смазанный дверной засов – я весь напрягся, ожидая увидеть
перед собой, впервые так близко, ту таинственную незнакомку, о
которой так часто думал и мечтал – но врезанная в ворота калитка
отворилась и я уперся взглядом в пожилую женщину, одетую в темно-синее
легкое платье, очень напоминавшее покроем наряд монахини католического
монастыря.

– Я по объявлению... – только и смог промямлить я, так быстро
и резко сброшенный на землю с высоты своего воображения.

– Господи! – радостно воскликнула женщина, сложив ладони в молитвенном
жесте. – Вы нашли ее!

– Нет... – поспешил разуверить ее я. – Но я видел собачку буквально
вчера... Может, хозяйке будет интересно узнать, где я ее видел?!

Лицо пожилой женщины приняло смиренное выражение и голосом великомученицы
она произнесла:

– Оставьте свой адрес, когда Адель вернется, я скажу ей... Боже,
она так измучилась! С утра до ночи ищет Эсмеральду, а потом всю
ночь плачет!

Эта женщина с таким истинным состраданием проговорила все это,
что я сам чуть не выдавил из себя слезы. Я всегда был немножко
сентиментальным и достаточно мне было только услышать, что кому-то
плохо, как я уже вовсю переживал за этого человека.

Благо нашел я в своих карманах и ручку, и кусок бумаги, на котором
нацарапал свой гостиничный адрес, понимая, что полетит этот клочок
бумаги скорее всего в корзину для мусора, потому что не пойдет
нормальный человек просто так послушать рассказ другого человека,
последним видевшего пропавшую, пусть даже горячо любимую, собаку.

Вниз по авеню Цесаря я шел очень медленно. На душе было немножко
противно. Именно противно, а не грустно, но я никак не мог понять,
откуда во мне возникло такое ощущение. Я «перелистал» впечатления
этого дня и нашел самое неприятное – это когда мне показалось,
что после упоминания Айвеном о том, что моя «балерина» станет
хозяйкой кафе, у нее вдруг стали тонкими обычно полненькие губы.
И тут я понял, почему мне это показалось и откуда взялась на душе
эта «противность». Конечно, сегодня у Ирины губы были накрашены.
Яркая красная помада, именно она отравила сегодняшний день, вызвав
из прошлого, без моего на то желания, мои детские комплексы. А
теперь еще этот глупый визит сострадания, окончившийся ничем...
Оставалось только надеяться, что «праздник» на вилле генерала
Казмо очистит мое настроение от губной помады и моей собственной
глупости.

Придя на площадь святого Лаврентия, я увидел уже удаляющихся ребят
и понял, что немного опоздал. Догнал, извинился и зашагал вместе
с ними. Айвен вел нас по незнакомым мне узеньким улочкам, пока
мы вдруг не вышли на «неаккуратную» (как я ее назвал) аллею и
уже по ней пошли дальше в сторону заброшенного ботанического сада.

Так вот, оказывается, почему я встретил здесь генерала, пившего
в гордом одиночестве приятное сухое вино! Стало быть, у него где-то
здесь вилла!

– Направо, направо! – скомандовал Айвен, показывая на проем между
двумя близкорастущими магнолиями.

Ступив на едва заметную тропинку, мы начали спуск к морю. Прошли
еще метров триста по легкому склону, который, без сомнения, обрывался
и летел вниз совсем близко от нас. И действительно: на краю перед
обрывом мы остановились на минутку полюбоваться открывшимся птичьим
простором для парения – обрыв был глубиной метров в пятьдесят,
а внизу, среди скал и желтого песка, на зеленом сказочном островке,
соединенном с берегом черным металлическим мостиком, маленьким
средневековым замком возвышалась вилла генерала Казмо: трехэтажный
домик с арочными окнами, две башенки по бокам, терраса не меньше
чем та, на авеню Цесаря, и маленькая пристань, у которой качались
на волнах две небольшие яхточки.

Дальше тропинка шла почти по краю обрыва и мы гуськом, стараясь
не заглядывать на ходу за этот край, не спеша двигались по ней,
пока она не привела нас к более пологому каменному спуску; в монолите
этой горы были вырезаны ступеньки. Камень был невероятно гладким
и отполированным и, чтобы не соскользнуть вниз, нам приходилось
спускаться как по лестнице-стремянке, держась руками за верхние
ступеньки и нащупывая ногами нижние.

– А-а-а! – донесся до нас радостный крик генерала, когда мы подошли
к мостику. И тут же в небо полетела, шипя, зеленая ракета.

Генерал стоял на своем островке и махал нам правой рукой, в которой
держал ракетницу.

Перейдя через мостик, мы оказались на гладко подстриженной лужайке,
перечеркивая которую, ко входу в дом вела дорожка, выложенная
из красного шестиугольного кирпича. Дальше, по ней, мы уже шли
за генералом.

За парадными дверями с витражными стеклами нас ждали ковры, лестница
из красного дерева, ведущая на верхние этажи, древние картины,
висевшие на стенах, и, конечно, другие, менее величественные,
но столь же прекрасные деревянные двери с инкрустациями из полированного
ореха и самшита.

– Я вам тут кое-что покажу! – задорно и немного хвастливо произнес
Казмо, приглашая жестом следовать за ним под лестницу.

Там, открыв низенькую дверцу, настолько низенькую, что проходя
в проем, нам приходилось пригибаться, он включил свет и повел
нас вниз по высоким бетонным ступеням.

– Я вам покажу мое именное оружие, – негромко, и не оборачиваясь,
сказал он.

Мы с интересом ожидали увидеть обещанное и вот, открыв еще одни
двери, он впустил нас в большую комнату, стены которой были закрыты
полированной древесиной и на этих стенах, точнее на разных крючках
и в различных пазах, и горизонтально, и вертикально висели, лежали
и стояли десятки карабинов, винтовок, автоматов, огнеметов, и
особенно я был поражен тем оружием, назначения которого я не знал
и не мог понять. Айвен ходил вдоль стен, причмокивая от удовольствия.
У остальных тоже глаза горели. Кто-то гладил приклад винтовки
с оптическим прицелом, кто-то трогал холодный металл огнемета.
Проснулись военные инстинкты героев, ничего не скажешь!

– А там, – Казмо ткнул рукой в сторону еще одной двери, – там
есть патроны ко всему, что здесь!

Я не ходил вдоль стен, как Айвен, и не трогал пальцами красиво
украшенный чернью ствол старинного или сделанного под старину
ружья, как это делал Тиберий. Я стоял и наблюдал за будущим правительством.
Это было намного интереснее. Одному господу было известно, о чем
они в этот момент думали, о чем вспоминали. Но здесь присутствовала
такая торжественность, такая многозначительная молчаливость, что
вообразил я себе происходящее как некий ритуальный танец, исполнение
которого было необходимо для благополучного совершения завтрашней
революции.

– Ну хватит любоваться! – поторопил гостей хозяин виллы. – Теперь
пойдем наверх.

Наверху, прямо на террасе, появился длинный стол, а на нем этакими
цветочками-ромашками были разложены открытые жестяные консервные
банки и из каждой торчало по ложке. Там же на столе стояли, по
одной с каждого края, большие деревянные тарелки с грубо нарезанным
хлебом.

– Присаживайтесь! – скомандовал довольно вежливо генерал. – Сейчас
подадут остальное.

Пока мы сообразили, на что присаживаться, прошло минуты две –
просто сразу не было видно, что под столом в две шеренги стояли
деревянные крепкие табуретки.

На террасу вышел седоватый мужчина лет сорока пяти во фраке с
подносом в руках. На подносе стояли стаканы, бокалы, фужеры; казалось,
что все они разные.

Когда этот человек, по-видимому, слуга генерала, приблизился к
столу, я заметил что-то неладное в его походке и каково же было
мое удивление когда я увидел, что из двух ног этого слуги одна
была деревянная! Боже! - подумал я. – Неужели нельзя сейчас, в
конце двадцатого века, сделать ему нормальный протез, чтобы он
не мучился со своей деревяшкой, более подходящей для участия в
фильмах о пиратах.

Расторопно расставив стаканы, бокалы, фужеры, слуга ушел с террасы,
но буквально через пару минут вернулся, на этот раз принеся стопку
тарелок и две бутылки вина.

– Это для начала! – генерал кивнул на бутылки. – А вы давайте,
раскладывайте! Здесь лучшие виды тушенки, какие я только пробовал.
А вот та, самая широкая банка – гвоздь программы! Ей сорок восемь
лет - американская ленд-лизовская помощь Западной Европе. Замечательная
вещь! Не то, что всякие ресторанные куры и фазаны!

– О! – воскликнул удивленно Айвен, держа в руках промасленную
банку, размером поменьше ленд-лизовской. – Наша, ей богу наша!

– От родины не уйдешь! – полушутя-полусерьезно произнес Вацлав.

Слуга принес еще шесть бутылок на подносе и поставил их на стол.

– Садись с нами, Феликс! – по-отечески сказал ему Казмо.

– Слушаюсь! – отрывисто ответил Феликс и, выкинув деревянную ногу
вперед под стол, опустился на табуретку, а потом придвинулся поближе
к краю стола.

– Налили? – спросил Казмо.

Ребята торопились. Бутылки громко булькали, делясь содержимым.
Наконец все застыли, держа бокалы и стаканы в руках.

– За успех! – сказал Айвен.

– Подожди! – оборвал его генерал. – Сначала скажет президент...

И он замолчал, задумавшись, но все терпеливо ждали его слов.

– Я хочу торжественно пообещать вам, – наконец заговорил Казмо,
- делать все, что угодно, для процветания и счастья нашего города!
И, если надо, я готов взять в руки любое оружие, чтобы с ним в
руках повести вас на защиту отечества, на защиту наших интересов!..
Давайте выпьем за нас, за наш город и за наше великое будущее!

Стекло, из которого были сделаны бокалы и стаканы, звенело очень
глухо. Все-таки не хрусталь.

Генерал, допив вино, положил себе на тарелку большой кусок ленд-лизовской
тушенки, разломал его вилкой и, заедая хлебом, стал жевать громко
и смачно.

Мне попалась банка с японскими иероглифами. С осторожностью я
выложил из нее кусок чего-то на свою тарелку и понюхал.

– Китовое мясо в соевом соусе! – заметив мои подозрения, сквозь
набитый едою рот, сообщил мне генерал.

– Только вы не подумайте, – дожевав, вновь заговорил хозяин виллы,
- не подумайте, что я так каждый день питаюсь, да и вообще, что
это всегда было моей любимой едой. На фронте я любил ресторанную
кухню, а эти вот консервы терпеть не мог. Это нормально: на фронте
что-то должно тебя связывать с мирной жизнью, ну а здесь, в мирном
городе, у меня всегда возникала необходимость в чем-то военном...
И мне, слава богу, всегда шли навстречу...

Мы пили и закусывали. Китовое мясо отличалось почти полным отсутствием
вкуса, и если бы не соевый соус, его, должно быть, вообще нельзя
было бы есть. Добросовестно доев кусок японского кита, я для разнообразия
положил себе немного русской тушенки, но в этот раз мой выбор
заставил меня скривить губы – русская тушенка оказалась жиром
с редкими сгустками мяса, настолько редкими, что я так и не разобрал
его вкус.

Как раз под эту чертову русскую тушенку кто-то предложил тост
за генерала, что, конечно, Казмо очень понравилось и он потребовал
налить «по полной». Заедать вино жиром было малоприятно, и я дотянулся
до ленд-лизовской банки.

– Феликс, а помнишь наш последний бой?! – обратился слегка охмелевший
генерал к своему слуге.

Феликс и так был бледным, но после этих слов как-то весь сжался
и еще больше побледнел – воспоминания, должно быть, не были слишком
приятны.

– Это было уже двадцать три года назад, – продолжал генерал. –
Даже не верится! Да, двадцать три года назад. Я как раз обедал
– я это прекрасно помню – в палатке-шатре стоял крепкий дубовый
стол на одну персону... мой стол, одним словом. А Феликс тогда
приготовил удивительное блюдо – поросячьи ушки в... в каком-то
сногсшибательном соусе...

– В апельсиново-спаржевом... – подсказал глухим голосом Феликс.

– Да-да... Ты-то, конечно, помнишь! – генерал на мгновение замолчал,
будто сбился с мысли, но тут же, сделав здоровый вдох, продолжил.
- Феликсу было нелегко работать, ведь в той обстановке он должен
был постоянно иметь на плече автомат. А попробуйте приготовить
что-нибудь изысканное, когда у вас такая тяжесть болтается и мешает
и рукам, и спине! Но он все-таки приготовил эти ушки! Я до сих
пор чувствую на языке их вкус... Эта память неистребима! И я сидел
за столом и ел их специально медленно, чтобы продлить удовольствие.
А запивал я обед настоящим «Шато де Мутон». Это был удивительный
букет. И вот в тот момент, когда я только-только принялся за третье
ушко – а было их не меньше двенадцати - поганый неприятель решил
атаковать... не наши, а именно мои позиции. Они не пошли на специально
для них построенные укрепления, но покарабкались, черт побери,
на тот самый холм, который я облюбовал для своего командного пункта.
И вот тогда мой верный Феликс совершил свой подвиг. Он с автоматом
в руках оборонял мою палатку, чтобы враг не смог прервать мой
обед. Когда бой был уже позади, я специально вышел из палатки,
чтобы посмотреть; чем же там все кончилось. И что я увидел?! Это
было невероятно: двенадцать вражеских трупов и в двух метрах от
палатки истекающий кровью Феликс - последний, уже к тому времени
смертельно раненный враг бросил гранату... И вот с тех пор мой
Феликс уже двадцать три года живет без ноги... Но живет здесь,
потому что я не предаю и не бросаю настоящих друзей! Да, Феликс?!

– Так точно, – кивнул слуга.

Мне показалось, что слуга даже улыбнулся – видно ему было приятно,
что сам генерал рассказывает о его подвиге. И бледность куда-то
пропала с лица Феликса, или, может быть, ее заменил пьяный румянец?!

– А помнишь, я просил тебя отдать мне свою оторванную ногу?! –
Казмо повернулся и пристально смотрел на Феликса. – Просил! Но
ты отказал! И совершенно зря!..

Уловив после этих слов странные взгляды гостей на себе, генерал
поспешил объяснить:

– Я хотел высушить ее и оставить на память, как свидетельство
его подвига, но Феликсу взбрело в голову похоронить ее со всеми
воинскими почестями... И я пошел у него на поводу. Мы заказали
маленький гроб, положили туда его ногу и забили гроб гвоздями,
а спецкоманде объявили, что там останки убитого разрывом снаряда
офицера... Ну, а действительно, сколько вы найдете останков, если
снаряд упал прямо под ноги! Шиш вы найдете, а не останки! Но,
во всяком случае, похороны были торжественные, с залпом в небо,
как полагается. Феликс плакал, я тоже не удержался от слез...
Это было просто невероятно – хоронили часть живого человека! Там
теперь памятник безымянному герою и наверно местные жители приносят
иногда цветы...

В глазах у Феликса блеснули слезы. Мне стало как-то не по себе.
Что-то неладное творилось в желудке, подташнивало, и я стал подозревать
в этом тушеночный коктейль.

– Давайте выпьем, друзья! – закончил свой рассказ Казмо. – За
президента!

Выпили, хотя я только пригубил. За столом поднялся говорливый
шумок. Вацлав спорил о чем-то со своим соседом, Тиберий расспрашивал
Феликса о его жизни. Генерал молча жевал тушеное мясо, заедал
его хлебом и взгляд его был направлен в сторону горизонта. И был
этот взгляд какой-то застывший и холодный.

Я встал из-за стола и подошел к бортику террасы. Внизу на волнах
качались две яхты. Низко летали чайки, то и дело ныряя в воду
и иногда выныривая с мелкой рыбешкой в клюве.

– А ты мне дашь рецепт поросячьих ушек в том соусе?! – донесся
до моих ушей голос Вацлава.

Постояв минут пять, я не почувствовал себя лучше и решил уйти.
Слава богу, никто на меня не смотрел и я, спустившись по деревянной
лестнице, нашел выход из дома и, перейдя черный мостик, стал подниматься
по вырезанным в камне ступенькам. Поднявшись к той тропинке, что
бежала по краю обрыва, я посмотрел на виллу генерала – застолье
продолжалось, Феликс, выбрасывая вперед свою деревяшку, нес на
подносе еще несколько бутылок вина, а генерал так же неподвижно
сидел, уставившись в горизонт. Но только с этого расстояния ничего,
кроме крика чаек, не было слышно, и поэтому картина казалась более
привлекательной и даже соблазнительной в каком-то смысле. Пир
над морем...

В город я возвратился, когда солнце уже начало краснеть, наклоняясь
все ниже и ниже к земле. Было тихо и спокойно. И голова моя, после
того, как нашел я, наконец, гимн, находилась в состоянии просветления.
Брожение в желудке прекратилось, настроение опять приподнялось,
а вместе с ним появилась уверенность, твердая уверенность в завтрашнем
дне, в том, что с завтрашнего дня жизнь моя станет еще лучше и
свободнее. Подумал было зайти к Ирине в кафе, но снова внутри
возникло непонятное сопротивление, и поэтому, чтобы не попасть
в разлад с самим собой, я отложил встречу с моей «балериной» на
завтра, если она, конечно, не придет ко мне ночью, а этим вечером
решил погулять вдоль моря по своей излюбленной набережной.

Я шел и смотрел на сгущающиеся воды моря. Сумрак опускался так
медленно и мягко, что если смотришь не моргая, то и разницы не
замечаешь между светом дня и светом вечера, пока вдруг не ударит
тебя по глазам густой южной темнотой.

Уже вернувшись в свой номер, я отгородился от кровати Айвена ширмочкой
и, выключив свет, улегся. Первые минут пятнадцать бодрился и заставлял
себя не закрывать глаза, ожидая, и в то же время побаиваясь прихода
Ирины. Но было так тихо вокруг, что очень скоро мои глаза сомкнулись.
Через открытое окошко в комнату струился прохладный и чистый воздух,
откуда-то сверху, может быть с неба, доносилось едва различимое
жужжание и подумалось мне, что это восходящий морской воздух соприкасается
с раскаленными добела звездами.

А в коридоре и на улице было тихо, и тишина эта усыпляла и создавала
некую сказочную иллюзию, готовя меня к вступлению в сон, который
опустит меня на совершенно другую землю и еще раз докажет, что
нет пределов ни мечтам, ни желаниям.

И действительно, пролетело как будто несколько мгновений, и я
уже вступал в иной, сказочный мир, полный зелени и неба. И был
я сильным и счастливым, а навстречу мне, приветливо улыбаясь,
шла русоволосая Ирина. И я шел навстречу ей и чувствовал на себе
еще один чей-то взгляд, и ощущение это могло сравниться только
с ощущением солдата, пробирающегося ночью к позициям противника
и вдруг освещенного лучом мощного прожектора. И я обернулся и
тут же увидел недалеко от себя, на невысоком холме девушку, черная
косичка, волос которой торчала вверх. На руках она держала маленькую
рыжую собачонку. На лице ее не было улыбки.

Продолжение следует.