Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Бутылка Клейна

Дом в Мещере

Памяти Ирины Семеновны Кайдаловой

И если увидишь существо с туловищем человека и головой
козла, знай — не человек это, и обращайся с ним, как с нелюдем.
Но если встретишь существо с телом козла и человеческой головой,
то знай — человек то, и обращайся с ним, как с человеком. Ибо
глаза — первый и последний признак существу, что хранит оно образ
и подобие Господа, Бога нашего.

Гемара

...есть солнечный тяж.

А. Парщиков

Глава 1

Горбун

Квартира, где я тогда жил, была похожа на разоренную голубятню.
Хозяин — давно вышедший на пенсию подводник — оставил ее мне набитой
всякой древней всячиной, а сам переехал к вдове брата.

Перебираясь вслед за бездомностью своей с квартиры на квартиру,
я привык их оценивать по снам, которые в них снились. Обстановка
и местоположение в городе мне были безразличны. От уюта я отвык
давно, а при наличии метро и книжки в рюкзаке можно жить хоть
на луне. Но подробности обустройства этой моей последней квартиры
в самом деле оказались занимательными. Из трех комнат одна была
почему-то до потолка заставлена невычищенными птичьими клетками.
Протиснуться в нее – значило рискнуть попасть под обвал из охапок
проволочного воздуха и осыпей шелухи от выклеванных семян и сухого
помета. Из приоткрытой с опаской двери было странно видеть большой,
насквозь зарешеченный куб солнечного света. В остальных комнатах
и на двух антресолях — в кухне и прихожей — обнаружилось множество
всевозможных приспособлений: связки тонких реек с прилаженными
с одного конца петлями, овальные сачки, сетки, скворечники с захлопывающимися
створками, силки, путанки, кормушки, поилки, манки и дудочки;
среди всего этого попадались мешочки с мелом и зернами, горстки
таблеток, завернутые в надписанные клочки бумаги, — наверное,
птичьи витамины. Орнитологические атласы и экспедиционные обзоры
составляли чуть не половину краткой, но беспорядочной библиотеки
этой квартиры.

Чем именно занимался, выйдя на свою раннюю пенсию, мой хозяин,
так и осталось для меня загадкой. Спросить у самого, когда, упредив
звонком, он являлся за квартплатой, я раз за разом не решался.
Его мрачный, немногословный вид отбивал всякое желание о чем бы
то ни было расспрашивать. Войдя, он останавливался у порога и,
пока я хлопотно добывал из вечно забываемой заначки деньги, сосредоточенно
постукивал по стене кулаком.

Однажды я все-таки спросил. Помолчав, прерывисто ответил: во время
рейдов — в общей сложности семь лет он проплавал офицером химзащиты
в атомной банке — ему часто снился сон о глубоководной птице,
которая, вынырнув, никак не могла лететь и падала в глубь обратно...
Кавторанг осекся, порывом взял деньги, вышел. Тугие взмахи сверзающихся
крыльев — взлет — еще какое-то время неостановимо поглощались,
как зеркальной поверхностью, теменью моего воображения.

Наконец, мне стало неловко за свое любопытство. Даже почувствовал,
что лицо горит, будто это я что-то ляпнул, и теперь — стыдно.
Решил догнать и извиниться. Конечно, это было глупо. Сделай я
так в самом деле — только бы умножил неловкость. Он даже мог бы
подумать, что в его квартире живет сумасшедший...

Я выскочил за дверь. Он обернулся. Я заглянул в почтовый ящик
и задумался. У меня это уже рефлекс — с прошлого жилья — достать
больничную повестку и скомкать, не читая. Даже если ее там нет,
все равно заглянуть, — чтоб стукнуть со злости дверцей. Потому
я, отчасти, оттуда и съехал, — уж очень меня раздражали эти бумажки,
призывы к приводам. Но память движений осталась, что с ней делать?

Пока, себя в неловкости уловив, я ощупывал снутри свою застывшесть,
— хлопнула дверь парадной.

Сбежал вослед на полпролета, но раздумал.

Удивительно, что он вообще счел нужным мне ответить. Но с другой
стороны, любопытство мое было вполне простительным...

Вскоре моему смущению нашлось объяснение. Чувство неловкости сменилось
ясностью, что в его пунктирном, разумеющем нечто большее рассказе
заключен смысл — но не сюжет — моего собственного сна, который
давно уже отрывочно является мне в этой квартире, и что если его
начать рассказывать, то это и будет продолжением истории о летучей
рыбе... Но следом я осекся: подумаешь, человек объяснился, как
мог, и на том спасибо — не мое это дело: мыслить это большее.

На этом я успокоился напрасно. Я никак не ожидал, что сон этот,
будучи уже начат чужими словами, скоро сам станет рассказывать
себя, и что мною для этого уже усвоены первые буквы его специального
алфавита...

В этой квартире со мной ничего чрезвычайного — ни плохого, ни
хорошего — не приключалось. Там не было тоскливо и жутко, как
в пустом осином гнезде, — как в некоторых прочих квартирах, где
мне приходилось жить, — но там было грустно и немного влажно.
В целом — я доволен. И сейчас, после того, как внезапно пришлось
ее покинуть, меня беспокоит, удастся ли уладить просрочку по оплате.
В конце ноября непредвиденная, но не предвещавшая ничего особенно
дурного загородная поездка неожиданно обернулась для меня рискованной
экспедицией, настоящим путешествием, так сказать, в куда-бы-не-посоветовал-никому,
и теперь неизвестно, когда все это кончится и кончится ли вообще.
А если все-таки кончится, значит, беспокойство мое совсем не праздное,
так как квартира мне все же понравилась, и вряд ли легко удастся
найти подобную. В общем-то, именно это мое житейское волнение
можно рассматривать как отчаянное следствие подспудной надежды
на счастливый исход. А если нет, и я больше никогда не вернусь,
– то так тому и быть, и поэтому ни беспокоиться, что вот как неловко
с квартплатою вышло, ни сожалеть о квартире, да и вообще думать
о каком-либо прошлом не стоит. Но я не думаю, я рассказываю.

Иногда по субботам, бродя бесцельно по комнатам, я подходил к
окнам и подолгу смотрел в них. Окно в спальне выходило на широкий
бульвар. Там — холм, и — если зима — он был, как бельмо, выпукло
белый, близоруко, впритык пялился в яркое небо, и снег на нем
лежал, как низкое облако, которое, зацепившись за верхушки, осело,
расправилось — чтобы отдохнуть и вглядеться туда, где оно было,
— плывя и тяжелея...

Холм этот — и дорожки вокруг — излюбленное место для выгула собак
из окрестных домов. Я прогуливался там каждый ясный вечер, хотя
у меня нет собаки. Небо легко окрашивало снег, и он, казалось,
становился теплее. Я медленно смотрел по сторонам, подолгу заглядывая
в кружевной воздух деревьев. Если пес, погнавшись за брошенной
вдаль хозяином цацкой, попадал в места, где снег по брюхо, движение
его взрывалось пушистой вспышкой.

В иные воскресенья на этот собачий холм, кряхтя и препинаясь,
как божья коровка по бело-наливному яблочному боку, выбиралась
смешно разукрашенная незабудками "Победа". Из нее двумя юношами
в спортивных куртках выгружались разные приспособления и части,
среди которых главным был длинный рулон блестящей на солнце ткани
(высовывавшиеся из-под надкрыльев кончики прозрачно-сетчатых крыльев).
Через некоторое время прихотливых приготовлений с пыхом и гудом
взрывалась вулканом горелка, и неровно расправленная на снегу
ткань начинала степенно набухать в колышущийся шар, который, став,
наконец, тугим, слегка подрагивал от сдерживаемой тяги полета
на крепких стропах.

В несколько приемов собиралась и прилаживалась легкая корзина
из алюминиевых планок и веревочного макраме.

К этому времени с дорожек бульвара и россыпью из близлежащих домов
к вершине холма стягивалась любопытная толпа зрителей. Некоторые,
собираясь полетать, несли в руках захваченные из дому бинокли
и подзорные трубы.

И вот, однажды (в общем-то, ради этого и еще одного "однажды",
случившегося месяца три спустя после выписки больницы, я и стал
рассказывать) в этой толпе появился бледный, как оттепельный снег,
очень высокий человек, настоящий Гулливер. Его, казалось, совершенно
не интересовали происходившие приготовления. Он стоял, выделяясь,
с непокрытой головой, твердо глядя на серебряный шар темными,
влажными, как из глубины дурного сна, глазами. Молотый перец щетины
оттенял, присыпав, резкие скулы. Упорный подбородок прижимал скрещенную
у горла полоску кашне.

Мне захотелось съесть бублик, я спустился с холма, зашел в булочную
и вернулся обратно, когда все уже было готово, вспомогательная
горелка потушена — и теперь стыла, шипя, на сером талом пятне
снега.

Полет стоил двести рублей, и юноши-воздухоплаватели ждали, когда
найдутся желающие разделить между собой цену и тесноту корзины.

Он подошел к ним и сказал, что хотел бы полететь один. Ему стали
что-то объяснять, и показали, как устроен стравливающий клапан.
Расплатившись, он забрался в корзину, выпрямился — и задел взглядом
меня.

Стропы отпустили, шар стал подниматься, сдерживаемый одним страховочным
тросом. Он не смотрел вниз, он твердо смотрел прямо перед собой
и, казалось, поднимал глазами то, что видит окрест, — округу.

Когда страховка, упруго дрогнув, исчерпала себя, он был все еще
виден, хотя и поднялся раз в семь выше всего в округе. И, возможно,
уже мог различить: и площадь трех вокзалов, с каланчевско-спасской
петлей вокруг, и изгиб Яузы, и даже стопки кремлевских соборов.
И было видно, что еще чуть-чуть – и та тройка точечных белых голубей,
запущенных под недавний гомон и свист с балкона соседнего дома,
едва различимо барахтавшихся, кружащих, как глазные мушки, в размытом
солнечном пятне на самом донышке белесого неба, станет так достижима,
что — если захочешь — можно скормить им с руки несколько бубличных
крошек...

Но вдруг что-то стряслось.

Что-то вверху, дребезжа, оборвало страховочный шнур, и он, глухо
звякнув, провис. Десятки метров капрона, змеясь стаей зигзагов,
рухнули в снег — и хлестнули в толпе.

Кто-то вскрикнул. Кто-то выругался. Мужик в плешивом полушубке
присел и стал махать шапкой, как снятой головой...

Шар рванулся вверх, его стало плавно сносить, и он, на время затмив,
совместился с солнцем.

Далее люди вырывали друг у друга бинокли и подзорные трубы. Выхватывали,
чтобы видеть, как на обрывке шнура висит в вышине под корзиной
воздухоплавающее тело, — и концы кашне, выбившись, свисают параллельно
рукам, параллельно запрокинутому взгляду.

Финал этого полета я увидел вечером в новостях: шар, наконец,
приземлился в Капотне.

На следующий день я прочитал описание в газете: Михаил А., эмигрант,
семнадцать дней назад прибыл спустя долго на побывку, с друзьями
видеться отчего-то не стал, или не успел, причина неизвестна.

Но главное — вскоре я вновь этот воздушный рейд увидел в ночном
кошмаре, где двумя чужими зрачками уносилось прочь в слепоту мое
вобравшее город зренье...

Продолжение следует…