Проза

• №4. Кино.
• №3. Белкин.
• №2. Полковник.
• №1. Герой. На... Бой.

Стрингеры

— А дети у тебя есть? — Спросил боевик, ведя меня на расстрел.

— Двое,— ответил я,— чувствуя в груди тоскливую пустоту.

— А у тебя? — Спросил он моего коллегу-журналиста.— Нет,— сказал
мой коллега.— Тогда ты — первый,— сказал боевик и снял автомат
с плеча.— Становись вон у той стены.— Мы обнялись, и Артур пошел
к кирпичной стене сарая. Сверху с площадки чеченского блок-поста
на нас смотрел пулеметчик. Бежать и предпринимать какие-либо действия
было бесполезно.

Артур шел очень медленно, точно хотел задержать жизнь. Боевик
его не подгонял, торопиться было некуда. Я смотрел Артуру вслед.
Легкий ветерок обдувал лицо, небо было синее как в детстве, когда
наш детский садик переезжал на лето в Заветы Ильича. Теперь небо
забирало нас к себе. Артур дошел до стены и остановился.— Готов?
Если боишься, не смотри.— Крикнул боевик.— Артур ничего не ответил.
Он смотрел на меня, и в глазах его уже была смерть. Боевик дернул
предохранитель и дал очередь. Артур сломался пополам и упал на
бок.— Теперь ты,— сказал боевик.— Я вынул из пачки сигарету, закурил
и пошел к стене.

— Как все просто,— думал я.— Раз и нету.— А потом я ни о чем не
думал. Я смотрел на кирпичную стену, которая увеличивалась по
мере моего к ней приближения, и считал, сколько в ней темных кирпичей.
Артур, наверное, тоже считал кирпичи, иначе почему он так медленно
шел? Кладка была неровная и сделана наспех, между кирпичами пучился
застывший цемент, пяти кирпичей вообще не было. Вместо них были
пиленые из дерева бруски. Их специально напилили, чтобы заменить
обычные кирпичи. Для чего? Может быть у каменщика кончился материал
или тут какой-то умысел? Я дошел до Артура. Он лежал, прижав руки
к животу. Еще вчера в Грозном мы ели шашлык из осетрины, запивая
его пивом, звонили домой в Москву нашим женам, уверяя их, что
здесь больше не опасно, что война кончилась, и вот нате вам...
Сигареты оставалось на две больших затяжки. Я показал боевику
сигарету, и он кивнул, мол, докуривай. Ну, вот и все. Детство,
отрочество, юность, любовь, морковь — сейчас все кончится. Я прижался
спиной к стене сарая и посмотрел на боевика. И в этот момент с
площадки что-то крикнул пулеметчик. Боевик переспросил его на
чеченском и пулеметчик замахал руками. Они переговаривались довольно
долго, а я стоял и ждал, когда меня расстреляют. Потом боевик
сделал мне знак подойти. Я отлепился от стены и шагнул. Жизнь
продолжалась.

— Комендант Гудермеса приглашает тебя к себе на беседу. Расстрел
откладывается до вечера.— Боевик говорил на отличном русском языке.
Позже, уже в «уазике» на пути в город, он рассказал, что служил
на Новой Земле, а потом учился в Москве в Сельскохозяйственной
академии, но ушел после третьего курса, потому что старший брат
сел в тюрьму и нужно было смотреть за домом, за сестрами и скотиной.
Я слушал его бесконечную болтовню, а сам вспоминал Артура и то,
как он лежал на весенней пашне у сарая, прижав к груди руки.—
Ты мог не убивать моего друга? — Спросил я.— Боевик помотал головой.—
Не я его убил, война убила.— Я зло рассмеялся.— Значит, ты не
при делах и совесть твоя чиста? — Он некоторое время молчал, потом
сказал то, что я слышал от них много раз.— Я воин Аллаха и выполняю
его волю.— Я возразил, напомнив, что нигде в Коране не говорится
о необходимости убивать мирных людей — Что делать, брат,— ответил
он задумчиво,— надо не бояться расставаться с жизнью, с вещами.
Твой друг умер как мужчина, хотя и журналист, как ты говоришь.

Дорога, не смотря на весеннюю распутицу, была крепко убита машинами.
Солнце в хлопьях облаков напоминало ядерный взрыв. По бокам шли
пашни, перемежающиеся поселками с глухими дворами и плоскими крышами
домов. А Артур всего этого уже не видел. Дело случая, хотя по
идее первым должен был быть я. Я был старше на пятнадцать лет
и давно женат. Артур женился всего полгода назад. Я хорошо знал
его жену, гулял на их свадьбе, которую отмечали на даче в Росторгуево.
Много шума, много смеха, много планов на жизнь. Теперь ни шума,
ни смеха, ни планов. Меня начинала мучить совесть за то, что я
не уберег друга. Но, черт возьми, что я мог поделать, ведь и моя
жизнь была под вопросом. Я мог наброситься на боевика, попытаться
убить его из его же автомата. Но я сидел и смотрел на поля, заранее
подчинившись той непонятной воле, что так странно отсрочила мою
смерть. Боевик продолжал говорить о семье, о политике, о том,
что весь Кавказ скоро станет под знамена ислама... Мне же казалось,
что в моей голове поселилась пуля, и что она мешает мне отвечать
на его вопросы. Я так и спросил боевика напрямую, куда бы он мне
выстрелил там, у сарая, и услышал.— В голову, она у тебя, как
колобок.— С последним я был в корне не согласен, потому что голова
моя была самой заурядной формы. Видно, попросту сказочный колобок
стал для него синонимом всего русского, по чему непременно нужно
стрелять. Я сказал боевику, что я именно тот колобок, который
ото всех ушел. Боевик похлопал рукой по автомату и произнес.—
Еще не вечер.

До вечера было действительно далеко. Когда мы въехали во двор
дома коменданта, там только сели завтракать. Комендант, человек
небольшого роста, но подвижный и ловкий, поднялся из-за стола
и направился нам навстречу. Двое его охранников остались сидеть.—
Заходи, Ахмет, это и есть журналисты из Москвы? Мне сказали, что
их двое, где второй? — Разговор шел на чеченском, но я улавливал
смысл.— Второго я расстрелял по приказу Саламбека, он сказал,
что это офицеры ФСБ и подлежат уничтожению.— Комендант изобразил
на лице ярость и, перейдя на русский, сказал.— Почему со мной
не связались, вы соображаете, какой будет резонанс? Силы сопротивления
Ичкерии расстреливают журналистов...— Мой боевик вытянулся по
стойке смирно, улыбаясь уголками рта.— Я понимал, что для меня
разыгрывается спектакль, и что коменданту, в сущности, наплевать
на «второго», но он очень старался казаться хозяином положения.
Делать это было сложно, так как федеральная армия уже наседала
на Гудермес. Мины армейских минометов дважды прилетали в парк
чечнской бронетехники, а танки на окраинах методично утюжили первую
линию обороны города, окрещенного боевиками «Гудерместской крепостью».

Нас усадили за стол, принесли в чашках бульон с кусочками бараньего
мяса. Комендант, которого звали Салман, принялся восхвалять достижения
чеченской обороны, расписывать ратный труд боевиков. Рефреном
к этому разговору служили фразы «один наш боевик десяти русских
стоит» и «с нами Аллах, а с вами кто?». Я смотрел на него и думал,
что где-то я уже об этом читал, у какого-то великого писателя.
И вдруг вспомнил — ну как же, у Пушкина в «Капитанской дочке».
Пугачевский совет с его генералами. Тот же пафос, то же ощущение
ускользающей власти и желание «попить» людской кровушки... Салман
хмурился, и все за столом принимало строгий вид, смеялся, и все,
включая женщин, подносивших еду, радостно улыбались. Меня попросили
произнести тост, хотя алкоголя на столе не было. Я поднялся со
стаканом чая в руке. Все затихли.— Когда-нибудь война закончится,—
сказал я,— и всем вам будет очень стыдно за то, что убивали мирных
людей.— А нам уже стыдно,— сказал Салман с улыбкой,— у нас стыд
есть, не то, что у русских, которые пришли к нам с оружием.— И
дальше еще на полчаса в стиле кубинского команданте: о добре и
зле; о любви и ненависти; о мирском и божественном и так далее.

После завтрака меня отвели в комнату, где я, как полагали, должен
был подготовиться к интервью с комендантом. Ведь именно ради этого
мы с Артуром ехали в Гудермес. Я поставил свежие батарейки в диктофон,
зарядил фотоаппарат, проверил вспышку и принялся ждать. Ожидание
переросло в сон и я задремал. Сон на войне всегда зыбок. Ты вроде
спишь и не спишь. Шорохи, крики, дальние выстрелы, гул летящих
снарядов высоко над головой, голоса, мяуканье кошки — все фиксируется
оголенными нервами. Так было и здесь, я слышал монотонное чтение
молитвы в соседней комнате, далекий гром армейской артиллерии,
рокот самолетов, пение птиц, нежный женский голос и скрип кровати,
словно где-то рядом занимались любовью. На мгновение передо мной
предстал Артур, лицо его было полно горечи. Я попытался развеселить
его, но он куда-то исчез, и вместо него появилась физиономия Салмана.—
Э-э, да он спит.— Донесся до меня его придушенный чеченский голос.—
Просыпайся, друга твоего привезли.

Это точно был комендант. Он стоял надо мной, внимательно меня
разглядывая. Вместе мы вышли на крыльцо дома. В это самое время
из «жигулей» вытащили Артура. Женщины постелили на траве простынь
и помогли уложить тело. Артур лежал на боку, уперев подбородок
в грудь, руки его по-прежнему сжимали место, куда ужалили пули.
Он словно хотел закрыться от них. Я опустился рядом и пригладил
его светлые вьющиеся волосы, которыми он в тайне гордился. Потом
я вернулся в комнату за фотоаппаратом и сделал несколько кадров
«на память» — сначала только Артура, потом его на фоне боевиков.
Никто не плакал, Артур был для них чужак, да, к тому же, русский.—
Помолись за него, по-вашему.— Сказал мне Салман, и я прочитал
«Отче наш», единственную молитву, которую знал наизусть. После
этого женщины завернули Артура в простыню... Его похоронили в
неглубокой могиле, вырытой наспех недалеко от железнодорожного
полотна. По-армейски дали залп из автоматов и вернулись обратно
в дом коменданта.

— А ведь я могу приказать убить тебя. Могу и не приказывать, а
сделать это сам.— Салман сладко потянулся, скрипнув ремнями. Пленка
в диктофоне закончилась.— Он восседал за большим дубовым столом,
на котором пресспапье заменяли пистолеты «Стечкина» и «Тульский
Токорева». За спиной Салмана во всю стену морщинилось знамя Ичкерии
с черным волком у древка, по углам комнаты покоились пирамиды
со стрелковым оружием и ящики с гранатами. Пахло кожей и вареной
бараниной.— Но я тебя не убью, потому что ты должен написать обо
мне правду. Если ты этого не сделаешь, мои люди найдут тебя в
Москве и убьют. И не забудь, Москва должна мне поверить! — Салман
вел двойную игру, с одной стороны он — верный делу «дудаевец»,
с другой — непрочь «договориться» с Москвой на своих условиях.
Интервью и комментарий к нему должны были послужить наживкой для
чиновников из аппарата президента — дескать, могу быть и лояльным,
если договоримся...

На ужин меня снова напоили бульоном с бараниной. И мы снова сидели
за столом в том же порядке. Разговор шел исключительно на чеченском,
и я ничего не понимал. Несколько раз боевик Ахмет кидал на меня
любопытный взгляд, потом улучил момент и сообщил.— Комендант передумал,
под утро тебя расстреляют.— Сердце мое закатилось в пятки. Я чуть
было не захлебнулся бульоном. Салман заметил мою бледность и крикнул
через стол.— Четвертая власть, все будет хорошо, если в Бога веришь!
— Боевики вокруг дружно заулыбались.

Завершились посиделки чеченской дискотекой. Боевики один за другим
выходили в круг и отплясывали свой дикарский военный танец, в
ломаных движениях выбрасывая на стороны руки и ноги. Чеченская
«лезгинка» сильно отличается от классической «лезгинки» — больше
кривляния, страсти, больше резких выкриков. Постепенно танец моих
хозяев перерос в «зикр». Они уже больше не рисовались друг перед
другом, а, отбивая ритм ладонями, дружно тянули: «Алла-иль-Алла...».
Следующим этапом была беготня по кругу паровозиком за бородачом
с зеленым знаменем сначала в одну, затем в другую сторону. Дальше
снова было «Алла-иль-Алла...» с боевыми воплями, после чего все
вошли в транс и принялись кружиться на месте, приговаривая: «Ой,
Алла! Вай, Алла!». Не кружился лишь Салман, зато он громче других
хлопал в ладоши и покрикивал. Когда «зикр» закончился, он повернулся
ко мне и спросил.— Нравится? Принимай ислам, станешь, как мы.
Мы не то, что русские, мы — сила мира!

Ночью, запертый в комнате без окна, я не спал, прислушиваясь к
шагам и шорохам за стеной. Я ждал, когда за мной придут. Смерть
снова становилась реальностью, и утренняя тоска опять вошла в
мое сердце. Я проклинал день, когда занялся военной журналистикой,
я звал на помощь Бога и, наконец, совсем отчаявшись, сорвал с
себя крестик и бросил на пол. Признаться, легче мне от этого не
стало, но зато я перестал лицемерить и уповать на спасение свыше.
Я постарался настроиться на смерть и вынести из этого пользу.
Да, меня не будет,— размышлял я,— но вместе со мной не будет и
тревог, и болезней. А еще не надо будет ругаться с женой, кричать
на сына, завидовать других, мучиться зубами, занимать деньги до
получки, скулить о прошедшей молодости. И вообще, не надо будет
врать!

В четыре утра (самое их время) дверь в мою комнату отворилась,
и на пороге возник Ахмет, и еще кто-то с двумя автоматами на плече.
К этому времени я уже практически умер, и боевиков встретила лишь
моя земная оболочка. Она была собрана и сосредоточена на пустоте,
в которую ей предстояло перекочевать через каких-то полчаса. Мы
вышли на холод, звездное небо предстало передо мной в своей сумасшедшей
красоте. Звезды казались душами умерших людей, и мне захотелось
присоединиться к ним. Ахмет передал мне мою сумку с диктофоном
и фотоаппаратом.— Хозяин сказал, чтобы это было при тебе.— Зачем?
— Спросил я.— Тебя найдут русские, а мы будем не при делах.— Мы
сели на «уазик» и поехали к позициям федеральных войск. Не доезжая
примерно километра, Ахмет остановил машину, и мы пошли по ровно
запаханному полю. Я впереди, боевики с автоматами сзади. Сначала
я слышал за спиной их шаги и хриплое утреннее дыхание, потом шаги
остановились. А я все шел и шел, не оглядываясь.