Библиотечка Эгоиста

Рыбы устанут искать пропитанье в воде.
Серыми перьями двинутся к темному берегу.
Серыми мордами в поисках рыбьей америки
Сунутся в гальку, в осоку. И больше нигде

Их не увидишь. Легки ли твои плавники?
Помнишь, ты в юности так уходила от хищных,
Что превращалась из легкой добычи, из пищи
В самую быструю птицу великой реки.

Что настоящее? Выйдем из мутной воды,
Тронем песок и научимся странным глаголам.
Только круги на воде будут плакать от боли,
Молча глядеть, как стираются наши следы…

Когда ты уходишь, во мне начинается водка,
Минутная слабость, портвейн и голодные люди.
Черемушкин холод. И разница, сладкое – горькое
Еще существует, но вскорости вовсе не будет.

И то, что спасение может быть в яблочном Спасе,
В ауканье гулком чуть-чуть недозрелой ранетки,
Поймется лишь в то ароматное наше несчастье,
Которое станет нелишним на выдохе лета.

Спартанский мальчик

Полтава. Деревянные игрушки,
Прибитые гвоздями к потолку.
Спартанские условия не учат – 
Как если бы Господь страдал падучей – 
Свое «не в ногу» пришивая к косяку
Взамен подковы, равнодушию к врагу.

Х*омер. И кто-то колет, рубит, режет
Твое же тельце, прилетевшее со скал.
Твое спартанство отдавало словом нежить.
Тебе боялись отдавать любовь и нежность.
Своею лаконичностью спасал
Ты свой народ,
Отель меняя на вокзал

Харон. И хор лягушек беспокоен
Твоей возможностью стать пищею для рыбы
Тебя не приняли ни гои,
Ни изгои.
Тебя, как волка, ноги сломанные кормят.
И выход – утопиться, либо…
Либо твердить на унижения спасибо.

Спартанский мальчик. Скоро взрослые спартанцы,
В оттенки серого одетые с иголки,
Оденут твои немощные пальцы
В рукопожатия. К чему же быть скитальцем.
Мы оставляем ложь и недомолвки.
Найди себе такого же ребенка.

Беги же, мальчик. Мы не в первый раз упали.
У брошенных со скал все дети – боги.
И нас нельзя им отдавать. Тогда медали
Украсят их могилы и пороги.
Тебя же – вылечат. А в Спарте быть едва ли
Здоровым лучше, чем разгуливать не в ногу.

Авентюра

Убили Зигфрида! Красавица, не плачь.
Всё это было столь давно и столь неправда.
Поставим крест на этом общем месте,
Поставим свечку в голос и забудем.
И в этом память. Медальоны прячь – не прячь,
Твоё лицо их выдаст на потеху
Какому-то лихому человеку.
И чем бы все ни кончилось, награды
Достанутся не нам, а мертвым людям.

И что с того, что мы любимы навсегда,
А года хватит, чтоб забыться и расстаться.
И крестик обладает очень новым,
Но Зигфриду совсем не ясным смыслом.
Хотя и тот он понял лишь тогда,
Когда был рыцарем коленопреклоненным.
Вода в ручье имела вкус измены.

Помянем в голос уязвимых и красавиц, 
Испачкавших свои колени пылью.

Неземная любовь

Я – как блядующий подземный переход,
Через который ходит очень много 
Красивых тонконогих идиоток.
А он, дурак, мечтает каждый день
О незнакомке в длинной черной юбке,
Которая летает над землей,
Флиртуя с франтоватым светофором.
Которая не пользуется больше
Блядующим подземным переходом.

Повести временных лет

Существует бумага. И снова поверхность стихов
Проявляется так, потихоньку, постольку-поскольку.
Так, с дружиной и домом приходят варяги на зов.
Зов, которого не было. Выйдет навстречу обильное войско.

Вековечное вече, порядок – порядком, слова…
Новгородские гласные с хрипом и гиканьем выйдут.
Как неровен их строй, да они же ступают едва!
В близоруком сиянии недругов вряд ли увидят.

Синеусым варягам-берсеркам привычно молчать.
Так бумага не может иметь ни страданья, ни боли.
Так стихи прорастают. Я им не могу отвечать
Ни варяжской жестокостью, ни православным безвольем.

Озимые

Мы прожили всю зиму на пареной репе. Что проще?
Под сугробами время студеное, край бобылиный.
Псы молчат, грея лапы под лавкой, не жалуя дрожью
Птиц озябших, с тоски промышляющих мерзлой рябиной.

Прислони к слюдяному окошку льняную ладошку.
Как презренный маляр испохабь ледяные узоры.
И увидь те же: лавку, подкову, икону, лукошко.
Сквозь прозрачные вещи метель проявляет свой норов.

Пятипалое черное зеркало. Слышно, 
Как наружу из ходиков выйти пытается время;
Как на поиск насущного вышли настырные мыши,
Как сверчки предаются за печкой бессмысленной лени.

А чего ты хотел? В эту злую безлюдную зиму
Вещи тоже промерзли насквозь. И твое отраженье
Умудряется прятать снежинки в ресницах, во имя
Глаз твоих, улыбаясь, как в старое доброе время.

Нынче рано стемнело. Ныне странно бояться природы.
Все, что мерзнет снаружи, весной обернется рябиной.
Это зеркало станет озимым безвременьем года,
Оставаясь условием жизни в краю бобылином.

Твой дом игрушечный, твоя игрушечная крепость
Скрипит резными ставнями без умолку.
И человеческое – дальше, чем окрестности,
И палисад который день встречает сумерки,

И завораживает чтение неспешное
Стихов печальных одноклассника вчерашнего.
И за оконцем дикая черешня
Неслышно превращается в домашнюю.

Взять взаймы у Бродского слово «хорда»,
В покаянии гнуть его, будто спину.
Стыд, как пар, совершенно не ломит горла.
Я виновен в том, что считаю сына
Не своим, но очень на мать похожим.
И поэтому только таким любимым.

Когда наконец повесится
Месяц на этой форточке,
А звездочки перебесятся
И отойдут ко сну,
Манернее утра кошачьего
Я встану душой на корточки:
«Обидно, но кофе кончился».
А ты все равно улыбнись.

Ведь хлеб разложить по полочкам,
Сметая пометки в памяти,
Укрыться от ночи полночь,
Ах, нам ли считать гроши!
Гораздо смешней, чем выдумывать,
На чем же еще не спали мы,
Гораздо грустней взросления
Весной, босиком, по глазам…

И ноги, немного мокрые 
От этих прогулок взбалмошных,
Встречают холстами-окнами
Все те, кого любишь ты.
Давай мы лекарства выкинем,
Чтоб чашки не помнили горечи,
Чтоб ты, неразумная умница,
Хворала лишь крепким сном.

Вале Малому, с любовью

У малого мира сего под ногами не почва, 
В его голове неразумной витает Борей.
Он хочет, чтоб пища была по возможности сочной.
А если уж сочной никак, то хотя бы скорей.

Подойники будут полны молока, будто груди мулатки,
Рязанская сытая рожа светла и кругла.
Как быть не от мира сего, коли весь, без остатка,
Он чай допивает и, крошки смахнув со стола,

Пытается влезть на такую чудесную печку.
Где мысли не трогают, где офигенно тепло.
Емеля балдеет. Емеля балдеющий нечто
Такое чудесное. Все остальное – фуфло.

Лучший блюз, как всегда, застрянет в твоем кармане,
Лучший туз загорится тайком у тебя в рукаве.
Нам всегда не хватало копеек на вшей на аркане.
Потому мы свергали царей у себя в голове.

Слушай, правда, что кончик копья, перепачканный медом,
Никогда не посмеет ударить кого-нибудь в спину.
Только медом мы вряд ли исправим ошибку природы:
Наши женщины больше не любят казаться любимыми.

Наше долгое детство не стало объектом насмешек.
Потому мы своих матерей никогда не считали
Ни прекрасными дамами, ни королевами пешек,
Они были для нас просто мамами. Повод ударить

В грязь лицом неприятеля, недруга, не за что, не за что, не за что!
Земляничное место всегда наводнялось гадюками.
У красивых девчат ноги голые – это все мелочи.
И на них не поднимутся руки, глаза и окурки.

У красивых девчат ноги босые, дети за юбками,
А глаза – будто змеи вертлявые, разве не нравятся.
Знай себе выбирай (только ту, что не знаешь), и зубками, зубками, зубками.
Наши женщины больше не любят казаться красавицами.

Лучший блюз опять заплутает в твоем кармане
И займется огнем, натолкнувшись на туз у тебя в рукаве.
Знаешь, женщины наши ужасно похожи на танец.
Белый танец и белая кость голубиных кровей.

Из цикла «Графоманские анатомические экзерсисы»

8.
Горлица сыта, угомонилась.
И горнист, помахивая горном,
Отправляется в кабак, опохмелиться,
Кровью чувств ласкать чужое горло.

Горло драть, хватая горн за глотку – 
Есть ли что глупей в «тьмутаракани».
Мы, презрев присягу, выпьем водки
И горилки с голодранцами-хохлами.

7. 
Глаз да глаз. А нянек только семь.
Надо б сотню да в глазах такая горечь!
И стреляют девушки в постель.
Да и я глазам своим не сторож.

Глаз-алмаз. Я вижу только то,
Чем глаза залить уже не в силах.
Мне придется догонять дождем
Тень твою, что так некстати раздвоилась.

1.
Язык мой враг. С костями или без.
Со злобой – помнишь киевский поход?
Что на уме – тому на языке
Всегда найдется пищи и свобод.

Плохой танцор похвалит свой язык.
А я на языке родных осин 
(косноязычия постигнуты азы)
Пробормочу сквозь зубы: «Сукин сын».

5.Делай ноженьки из этих эмпирей!
Ноги в руки – мы избегнем сглаза.
Все, что измеряют от ушей
Станет поводом и следствием экстаза.

Нам нога за ногу – глаз за глазом.
Девушки – такие иноходцы!
И тебе в ногах у них валяться – 
То же самое, что мне плевать в колодцы.

Дурьи головы в ногах, увы, не правды,
И уж точно не надежды ищут.
На ногах рассвет. И дарит радость
Та, что босиком навстречу вышла.

Я красивой тебя не видел.
Да и ты, разумеется, тоже.
Ты наденешь мой старый свитер,
И мы станем с тобой прохожими.

И мы станем с тобой похожими
Так, что будут нас путать мелочи.
Будут думать, что ты наложница.
В то же время считая, что девочка.

И от этого мы, красивые
До того, что себя уродуем, 
Будем, пряча улыбки, позировать
Находящим ухмылки художникам.

И тебя не сберечь мне от этого
Без того, чтоб не стать порочным.
Нам опять не хватило света,
Чтобы спрятаться от цветочниц.

Превратив мостовые в подмостки,
Ты одернешь мой старый свитер.
Береги себя. Это просто
То, чего никогда не видел.

Андрею Геласимову и волчонку с обложки его книги

Человек бездомен, нетрезв, заражен стоицизмом.
То есть, может выдержать все, что угодно:
Железнодорожную скуку, контактные линзы,
Когда путают фуникулер и фурункул, Господа Бога,
Наличие и отсутствие водки, карманы с дырами,
Чрезмерное уважение коллег и женщин.
Есть одно лишь счастье: волчонок сыром
Считает луну. И воет на нее с обложки который вечер.

Из цикла «Знанье латыни» Tаbula Rasae

Бронза и дерево – не интерьер, но плоть,
Писем, написанных к Вам. Благодарность пчелам.
Воск оживает. Сижу и грызу стило,
Уподобляясь той, что пришла из школы
В эту обитель незнанья. Теперь нельзя
Воск утереть с лица, и твои ладони -
Лишь палимпсесты письма, что уже не взять
За образец не любви, но жестокой боли.

В правописании Вас буквой «вэ большое» -
Пренебрежение к множеству тех двуногих,
Что могут прочесть. Это даже нехорошо,
Но, без сомнения, так помогает слогу.

То, что письмо дано прочитать лишь Вам,
Не убеждает писать, выбирая фразы,
Содержащие не любовь, но любви слова.
На мою же любовь бросая косые взгляды,
Знайте, значительно хуже без Вас, чем с Вами.
Лишь потому я всегда ненавидел письма. 
Я завершаю. До встречи. Целую. Amen. 
И выдыхаю в воск то, что зовется жизнью.

Fiat

Бронза и золото делают чудеса. 
Знанье латыни, чтение до «Улисса»
Только тех книг, от которых болеть глаза
Вряд ли научаться. Если бы в русло Стикса
Кинуть монету, дескать, еще вернусь,
Этот обол грошовый забрать. Только выйдет боком.
Честь города теряет, утро придет с Востока.
Я забываю время избытка чувств.

Нет, отвечать мне не надо, не стоит труда и сил.
До или после востребован, шут со мною.
Только сквозняк, добирает до ноты «си»,
И, проникая в душу, терзает новым
Знаньем. Оставь надежду, она ушла.
Символ искусства – служанкино зеркальце, если
В нем отражается тело ее, и в кресле,
За отражением – я, раскален добела.

Золото может теряться, тускнеть, пропадать в руке
Тех, кто его берет. С наступленьем осени
Бронза сойдет. И навряд ли стило в реке
Слез остановится. Вброд перейдет, и послано
Сильной рукой, до тебя долетит письмо.
Благо лететь не в дальний, с попутным ветром.
Если тебя успокоит, утешит лето,
Все остальное время да будет сном.

Стало быть, крепкого сна. Пусть Восток не светит.
Ветхие листья романа, забыв расставить
Если не точки над i, так хотя бы сети
Тому, кто не знает разницы между тайным,
Лестным и явным, приходятся не ко двору.
Аспидно-черный, и в общем-то, нужный сон
Наступает внезапно, противно, как будто он – 
Альтернатива бодрствования на миру.

Post Scriptum I

Торговля пивом и кофе, общепитовский столик.
На небольших сосудах с перцем и солью
Инициалы имен (salt & pepper).
Ты говоришь, что не стоит труда, и пепел
Твоей сигареты на столике ставит точку.
Это бессмысленно. Странный однако почерк.
И в раздражении пальцы, 
как будто жестом
Можно убить двух зайцев,
тяжелым перстнем 
На пол сбивают солонку. Примета. Дурно.
Я собираю соль, и, в поисках урны,
Через плечо: что же, до скорой встречи.
Она уходит. Я ухожу, опуская плечи.

Post Scriptum II

Хоть плачь, хоть не плачь, 
Хоть на стену бросайся с кирпичной пыльцою в груди.
Хоть прожитый сон каждый день оставляй позади,
Как будто себя на пустом полустанке в Сибири.
Как будто пустяшную фразу, никчемную. Или
Напротив, осмысленный вздор (то есть, речь – ерунда)

Красноярск – Красноводск – надоело, ну, Караганда.
В стаканчике – кофе и водка, игра в города.
На стенке вокзала чуть стертые символы дробной страны.
На «а», говоришь… Любишь яблоки? Алма-Аты. 
И буквы ж/д расписания еле видны.
Прищурившись (ближе руки), беспокойная, ты
Потянешься к времени, выпьешь
Его по глотку, дотронешься до рукава:

Он вовремя? Если бы! – вроде.
Продолжим? – Сначала. – Пожалуйста, Гродно. 
- Москва.  Ты что, там сидела?

Цитата и шутка хорошая кода прощанья.
Ты, может, еще улыбнешься в дороге, когда
Тебя одолеет безмолвие. Скука. Молчанье.

Выйди из дому, дойди до колодца,
Принеси воды, отляжет от сердца.
Будет вечер, и будут смешные гости.
Облака кучевые, друзья из детства,

Горе луковое, часы песочные, 
Самовар поставим, винца накатим.
Ты привыкнешь к их характеру склочному,
То кровать сломают, то спортят скатерть.

То прожгут занавески  – тобою глажены,
То заспорят заполночь, то зайдутся в плаче.
Ты терпи их теперь. Ведь только кажется,
Что всю жизнь проходишь в венчальном платье.

И на них не злись, то друзья мои.
Бедолаги шалые, сверчки запечные.
Всех по лавкам разложим, и будем жить.
Будем память холить с утра до вечера.

Будет скатерть – белой, и все дела…
Утихает смех и вино кончается.
И часы песочные на краю стола
Будто пьяные, вот-вот упадут, качаются.

Что это? Вестерн, шляпа широкополая,
поездка на запад Украйны, тоска по европейской культуре.
На львовской скамейке до скончания века нового,
еще неназванного, посидим, покурим.

Потому что спешить совершенно некуда,
мостовые осмысленны, Карпаты рядом, русскоязычное радио
принесет все новости с московского злого берега.
А то что аптека близко – не значит, что мы больны.
      			В общем, сиди и радуйся.

По законам жанра жара и пыль. Чужаку не стоит
Задираться, играть словами, звенеть монетой,
Лучший кофе в кавярне заказывать, отвечать на грубость 
				соседей по барной стойке.
Эта песня еще не начата, не то что не спета!

В этом июне скоропалительном господин Кольт
Еще не уравнял людей. И ты из ребра моего еще не создана.
И мы еще не влюблены. Ну совсем нисколько.
И многое будет еще. На расстоянии. В тоске, в ожидании. Порознь.

Стоит приехать в страну чужую, слушать чужую речь,
чтобы, вернувшись на Родину, вновь обрести родную.
Чтоб себя на разлуку с тобой навсегда обречь.
Чтоб присесть покурить-подумать на скамейку пустую.

Когда из комнаты уходят некурящие,
Прощаясь за руку, касаясь губ губами,
Мы пепельницу медную берем
Закуриваем жадно Честерфильд,
И между штор щебечет настоящее.
Давай в рассветных сумерках горячих
На рыбьем языке поговорим.

Мы будем открывать беззвучно рот,
Ушедших милых горько обсуждая
И каждому достанется тепла,
И каждый обернется горкой пепла
– У N, конечно, сердце доброе, но год – 
и он сопьется точно, вот увидишь.
– А Y, без сомнения, глупа,
– А X влюблен, и будто бы ослеп.

Но чем мы лучше, что видали мы?
Старушек у подъезда, многоточья
На месте чувств. Мы просто вместе курим
Мы так же как и все обречены
Закончиться. Как сигареты, как застолье.
Как наша страсть к злословью. Как весна.
И будущее, будто между прочим,
Струится из раскрытого окна. 

Провинция проснулась очень рано.
Подходит к проходной несчастный «пазик»,
И хмурые с похмелья мужики
Вахтеру предъявляют, предъявляют
Бессмысленные, в общем, пропуска
(завод пятнадцать лет как не режимный,
хотя, конечно тащат, что найдут).
Проходят вглубь двора, и матюгаясь,
скорее для приличья, чем со смыслом,
Устраивают вечный перекур,
Он нужен, этот отдых долгожданный.
Ведь надо обсудить вчерашний матч,
бездельников детей, гнилые тачки,
Вчерашние три банки, не попав 
бычком в пустую банку из-под кильки,
Идут к своим стамескам и отверткам.

Я, думая об этом, благодарен
своей судьбе. Спокойно засыпаю.

Веничка Ерофеев

(из цикла «Читательский дневник»)

Эта молния на сумке что-то не закрывается...
Я шагаю и думаю, что надо бы сочинить поэму.
В которой будут персонажи: жонглеры, четыре китайца,
Два гея, один сифилитик, другой с экземой...
Еще парочка персонажей – волшебник-неудачник,
тот самый, из песни Пугачевой,
Юная девушка, слушающая в плэйере «Дачников»,
Да и сам Шнур, в водолазке грязной, хотя и новой.
Еще есть идея включить в персонажи утопленника, 
Харуки Мураками (ну все же включают).
И человек восемнадцаь гопников,
которые всю эту шушеру развенчают.
Я даже уверен, получится поэма что надо.
Будет и экшн, и мессидж, мол не фиг от народа воротить морду.
Парочка персонажей вырвутся из этого ада,
Один гей (с экземой) и один китаец. Политкорректности в угоду.

Поэма получится, я просто уверен,
Рецепт отличный, хотя яйца выеденного не стоит!
о ней напишут в Литературном обозрении,
Новом или Старом, а автор с гонорара всех портвейном напоит.

И уже у самого моего подъезда,
Пьянющего, с незастегивающейся молнией,
встретят гопники, числом восемнадцать, и съездят
несколько раз по морде, и ножом консервным отрежут голову...

Из цикла «Читательский дневник»

Бьой Касарес

Эти загадки случатся не у любого автора.
Страницы листаются, планета вертится.
Все послания от Боготы до Буэнос-Айреса
Будут адресованы либо Господу, либо тебе...
И ты будешь читать их как молитву, прищурившись,
становясь похожим на горбуна, забывшего о своем горбе

Про решение задачек посвящается

Человек выходит из города Б,
В поисках человека отправляется в точку А.
Человек не самый плохой, так себе.
Он идет и думает, как идут у второго дела.

И где-то на середине пути
Он её встречает, и говорит привет.
А еще он немного молчит, а еще говорит – прости
Непонятно зачем, и они легко перепрыгивают кювет

И садятся на холмик маленький, и достают задачник.
И решают задачки, про конфеты и яблоки, про землекопов.
И первый ей говорит: не силен в математике, значит, 
Мне твою задачку никак не решить. А она говорит – попробуй.

Это же не сложно, иксы да игреки, тангенсы – синусы.
Если встретились здесь, значит шли с одинаковой скоростью.
Все мы люди, все человеки, у всех есть плюсы и минусы...
И конфеты, и яблоки делятся не абы как, а поровну.

А первому человеку ни черта не понять.
Он в холщовую сумку собирает линейку логарифмическую и остатки яблок.
И прощается, с одной лишь мыслью – напиться и спать.
Потому что ответа в конце учебника нет. И вкус поражения 


неприятно сладок.

Дане Давыдову

Во дворике – филология и портвейн.
Невысоки наши моральные принципы.
Я завтра не вспомню, ну хоть убей,
Ни твоих стихов, ни той некрасивой девицы,
Что стоит тут рядом, слушает про анжамбман,
Молча глотает из горлышка чайного цвета жидкость.
На, дорогая, он хоть и пластиковый, но все ж стакан.
Спасибо говорит, но пить из стакана – та же фригидность.

Боже мой, тезка, да это же муза наша.
Стоит, похмельная, покачивается, теребит этикетку.
 – Старик, я не могу понять, она тебя или меня старше?
Я вспоминаю, что в детстве вставал на табуретку

И орал стихи. – Да, дружище я тоже помню. 
Перевирал Барто. И Чуковского, и еще кого-то. 
 – Так вот они где, постмодернизма и портвейна корни!
И она там присутствовала. А сейчас – еле сдерживает икоту.

 – Да ладно тебе, старик, это все пустое.
Поэзия – те же слова, брошенные на ветер, 
Но только упавшие на бумагу. – Знаешь, дружище, я спокоен,
Только если за выпивку мы с тобой наравне в ответе.
 – О, старик, это уже Родионов, его слова.
 – Да нет дружище, ни ты, ни я с ним еще не знакомы.
Выпьем за филологию. – и за портвейн, и за не помнить зла.
И за то, что культура – телеканал, и ни что иное.