Библиотечка Эгоиста

Пыль

Он когда домой приходил, он не сразу начинал вытирать пыль. Не
было у него никакого такого психического состояния специального,
при котором все время хочется вертеться и тереть тряпочкой какой-нибудь
стол или, например, подоконник. Или плиту мыть все время, именно
тогда, когда на кухне за столом кто-то сидит, кто-то посторонний,
и даже, вероятно, говорит что-то важное или, положим, интересное,
а даже если и неинтересное, так правила хорошего тона еще никто
не отменял, и гостеприимство опять же. И вот сидит на кухне человек,
уверенный в положенном по случаю гостеприимстве, а он (здесь он
– не гость, а хозяин квартиры и, соответственно, кухни), так вот,
он хватает вдруг тряпочку, лежащую на батарее справа от балконной
двери и словно бы ожидающую того момента, когда ее схватят, и
начинает судорожно, почти истерично тереть какое-то маленькое,
едва заметное, совсем даже незаметное пятнышко, царапая эмаль
и вообще со временем забывая о том, что на кухне кто-то сидит
и что-то там говорит, вполне возможно, интересное. Не было, короче
говоря, у него такого состояния, просто, когда он приходил и видел
пыль, он проводил по ней пальцем, оставляя на поверхности ровный
или, скажем, не очень ровный след. Или, если было время или, наоборот,
если задумывался о чем-то, он тогда вырисовывал на пыльной поверхности
узор или просто волнистую линию, которая, по большому счету, никаким
узором не была, а была просто продолжением мысли, неожиданно пришедшей
в голову или, так бывает, пришедшей в голову как по приказу, когда
надо и совершенно естественным образом.

Он заходил в квартиру и тщательно закрывал за собой дверь, даже
проверял несколько раз, дергая за ручку и налегая на дверь плечом,
но она всегда оказывалась закрытой, и только вставленный в замочную
скважину ключ начинал медленно раскачиваться из стороны в сторону
и позвякивать еле слышно, пока снова не успокаивался. И он, проверив
дверь, тоже успокаивался, понимая, что находится хоть и в относительной,
но все-таки безопасности, окруженный четырьмя стенами с одним
окном, в которое иногда, когда на улице было особенно дождливо
или темно, стучались голуби. Он оглядывал эту свою безопасность,
и снова замечал пыль, которая ровным тонким слоем покрывала все
горизонтальные и не очень горизонтальные поверхности, и останавливался
там, где стоял, ну или почти там, сделав один или два маленьких
шага, и рисовал пальцем полоску на пыльной поверхности, и тогда
вдруг начинал думать о чем-то своем, а прямая линия на пыльной
поверхности превращалась в кривую линию или, например, в узор.
Или, задумавшись, он проводил рукой по своим волосам, по затылку,
иногда касаясь открытой ладонью уха или виска, или проводя пальцами
за ухом, и тоже ощущал тонкий слой мягкой невесомой пыли.

Раз в неделю, по выходным, скажем, в субботу, он просыпался рано
– не специально и не по будильнику, а просто потому, что не спалось,
почему-то не спалось, и вот он просыпался, как по будильнику,
а на самом деле по одному ему известному сигналу, возникающему
где-то внутри, и еще какое-то незначительное время лежал так,
с закрытыми, а потом и с открытыми глазами, подоткнув под себя
одеяло, и потом смотрел в окно, а потом вставал, нажимал кнопку
электрического чайника, делал себе бутерброд или, например, два
бутерброда, и потом начинал убирать пыль, убирать целенаправленно,
специальной мокрой тряпочкой протирая все поверхности, одну за
другой, одну за другой, не оставляя на этих поверхностях ни пылинки,
оставляя пылинки только в воздухе, они становились особенно видными
в лучах солнца и начинали свой бесконечный танец, откликаясь на
каждое движение, на каждое движение друг друга.

А потом, когда наступал другой день или, например, вечер, и он
приходил домой и закрывал дверь, несколько раз убедившись в собственной
мнимой безопасности, он останавливался и проводил пальцем по какой-нибудь,
покрытой пылью, поверхности, оставляя на ней след.

Клякса

И потом он ко мне подошел и говорит. Говорит: дай сигарету. Я
говорю: зачем тебе сигарета, ты же не куришь. А он говорит: дай
сигарету. И руки у него трясутся.

Потом мы сидели на скамейке. Я курил, а у него тряслись руки.
Я сказал: что случилось. Он сказал: подожди, давай, я потом тебе
все расскажу. Может быть.

По небу плыли облака. Одно облако было похоже на барана, у него
рога были свернуты в спираль. А второе облако было похоже на собаку,
которая бежала. Получалось, что собака летела по небу, следом
за бараном, который тоже летел. А остальные облака были похожи
на кляксу. Много бело-голубых облаков были похожи на одну кляксу,
расплывшуюся по небу.

А потом к нам подошла девочка и сказала: гы. И толкнула к нам
маленькую детскую коляску, в которой лежала кукла. У куклы была
голова с белыми пластмассовыми волосами, руки с пластмассовыми
ногтями и ноги в пластмассовых босоножках от слова босые ноги.
Еще было платье, красное платье с полосками, и длинные ресницы.
И если кукла из вертикального положения перемещалась в горизонтальное,
глаза закрывались, как будто кукла спит или умерла. А потом, если
кукла снова перемещалась из горизонтального положения в вертикальное,
глаза открывались, как будто кукла проснулась. Если она спала,
а не умерла. А девочка толкнула коляску к нам, недобро посмотрела
и сказала: гы. И остановилась рядом, ожидая, что мы скажем в ответ.
Но мы ничего не сказали. Я ничего не сказал, потому что не знал,
что говорить. А он ничего не сказал, потому что у него тряслись
руки, а когда у тебя трясутся руки, сложно что-то говорить, особенно
ребенку, который толкнул к тебе коляску. А девочка топнула ногой
и снова посмотрела. И тогда он сказал: бу.

Потом мы еще сидели. Он сказал, что боится, потому что дальше
не знает как. А я сказал, что ничего, что все будет хорошо, что
не надо так, что зачем и что все образуется. А он сказал, что
знает, только вот руки трясутся. И, сказал, комок в горле. А я
сказал, что комок тоже пройдет, в горле.

А потом подул ветер, и стало не так жарко. И кляксы на небе размазались
по всему небу. И уже стала совсем одна большая клякса, неровная
и с оторванными кусками. Рваная клякса. Рваная неровная клякса
размазалась на небе прямо над нашими головами. И мы смотрели вперед
и вверх, и видели эту кляксу, а она все размазывалась по небу,
пока почти совсем не исчезла. Она впиталась в небо, и небо стало
голубым, а кляксы не осталось, только иногда клочки. И снова стало
жарко, потому что ветер, размазав кляксу по небу, кончился.

Потом он сказал, что, наверное, надо идти уже. А я сказал, что
куда он пойдет. А он сказал, что неважно, но не сидеть же тут
еще час. А я сказал, что пусть посидит еще немного. И он тогда
сказал: хорошо. И я понял, что комок у него в горле еще не прошел.
Даже в горле комок остался еще.

А потом я закурил и посмотрел на него. Но его не было.