Отправлено Дручинский (Дручинский) суббота, 03 сентября 2005 - 06:57:

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАГАДКА

Уважаемые дамы и господа! Я – знаменитый писатель. Кто именно – пока секрет. Догадаетесь сами, если хоть немного «продвинуты», как сейчас говорят, в литературном процессе. Я – его неотъемлемая фигура. Подсказка первая. Мои близкие друзья – критики Лёва Аннинский и Наташа Иванова. Наташа написала недавно о моем последнем романе: «Это и утверждение ценностей, и рассыпание слов-драгоценностей, рассыпание расточительное, отважное, где-то даже ухарское. Ни Бунина, ни Набокова, однако, я бы не числила в предшественниках автора. Он глубоко самобытен». Лёва сказал еще проще и еще лучше: «В его прозе (то есть – в моей), как поется в народной песне, есть всё: и ситец, и парча. Но это ситец тонкой ручной работы и парча не из кинематографического реквизита…». Недурно сказал Лёва, как вы считаете? Подсказка вторая. Сказал это Лёва в статье «Чем полна коробушка?..», напечатанной в журнале «Юность». Там, между прочим, когда-то работал мой друг, поэт Юра Влодов. Тот самый, который потом послал письмо шведскому королю. Юра случайно узнал из западной прессы, что монарх на досуге балуется виршами, и написал ему примерно так: Ваше Величество Густав-Шмустав… не помню, какой он там был по счету. Я – большой поэт и Вы – крупнейший поэт. Заберите меня, коллега, к себе из тоталитарного ада. Растроганный небывалой лестью венценосный графоман взял и прислал ему вызов в Швецию. Но наши подлецы не выпустили: это еще в раннюю перестройку было. Так вот, мы с этим Влодовым часто спускались в барчик, расположенный под редакцией, и пили водку с присоединявшимся к нам Арканом Аркановым. Я как сейчас вижу тогдашнего Аркана, молодого, остроумного, обаятельного. Его бывшую жену Маечку Кристалинскую я тоже знал очень хорошо. Прелесть была! Зря ее Аркан бросил. Гордый был, заносчивый, а с годами стал еще и завистлив: очень уж невзлюбил Гришу Горина, когда перестал сочинять с ним в соавторстве. Гриша-то, признаться, ловко стриг с захаровских фильмов, и настриг немало. А ведь что за сценарии писал? Какую-то несмешную претенциозную ахинею про Мюнхгаузена, Свифта… Намеки сложные на то, чего не ведает никто... Так вот, однажды Аркан крепко выпил с нами под «Юностью» и влепил пощечину одному литературному приспособленцу, высокопоставленному комсомольцу, большому приятелю Андрюшки Дементьева. Приспособленец сам уж лыка не вязал и, не разобрав, кто дал ему в морду, пожаловался в свой ЦК на меня. И меня после этого лет десять вообще не печатали. (А Аркан как ни в чем ни бывало снабжал своими репризами прогнившие литгазетовские «Рога и копыта»). Витька Ерофеев (я не очень люблю его сексо-шовинистическую прозу) из несвойственного ему сочувствия звал меня в «Метрополь» (еще не знал, что сочувствовать скоро придется ему самому). Но я замешкался с перепечаткой новой повести и не успел заселиться в их гостиницу. Тогда я считал, что мне повезло. А теперь вижу, что не очень: ходил бы в героях. Вел бы, как Витька, по ТВ какое-нибудь литературное шоу, где сумасшедший Пригов с выпученными глазами что-то блеял бы о поэтике Тимура Рубинштейна. Давал бы всюду интервью, как мордастый Женька Попов, который умеет описывать одни свиные шашлыки. Да и то, когда голоден. Но вот вам подсказка третья, отчасти «метрополевская»: меня ненавидит Вознесенский. Лютой ненавистью. У него лицо покрывается какой-то коростой, когда мы нечаянно сталкиваемся в ЦДЛе. Подсказка же состоит в том, что название моего запрещенного тогда романа он зашифровал в одном из четверостиший своей старой поэмы «Лёд –69». Помните: девушка, насмерть замерзая, якобы читает своей подруге его паршивые стишки. Ну разве можно было так бессовестно пиарить собственную писанину на фоне гибели юного существа? Девчонка-то реальная замерзла, фамилию только забыл. Я ему сразу же всё это и высказал, с тех пор он меня возненавидел. Пляска на чужих костях у них с Евтухом – общая черта. Помимо бездарности, разумеется. Хорошо я сострил. Изящно, не правда ли? И тут уместна подсказка четвертая. В моей прозе много неподдельного доброго юмора. Сразу же даю подсказку пятую. Не прав тот, кто решит, что я – Фазиль Искандер. Отнюдь нет. Не угадали. С этим абхазом, изнасиловавшим своего Чика и до сих пор выжимающим из него баснословные гонорары, я ничего общего иметь бы не хотел. Кроме Госпремии. Неплохо шучу ведь, а? Отменно, отменно. Главный остроумец у нас, правду сказать, Женька Рейн. После него иду я. Ну, был еще Зяма Паперный, но тот уже покойный. Подсказка шестая как раз связана с Рейном. Я выпил с ним свой первый стакан водки, когда Бродский еще только пошел в пятый класс задрипанной ленинградской школы. С тех пор у нас с Женькой пошло-поехало. Особенно когда он переселился в Москву. Холодные зимние вечера мы обычно коротали в жарком ресторане еще не сгоревшего ВТО. Армянский пятизвездный коньячок, балычок, икорка, жигулевское пиво… Шурка Ширвиндт, широким нетрезвым жестом сажавший пожилую официантку Броню на колени к жирному поэту Поженяну, украинский композитор Майборода, как-то съевший на спор двадцать четыре сардельки. Иногда туда забредал Булат с гитарой, еще не забронзовевший, курчавый, и восхищал публику своим несравненным искусством. Помню, когда он однажды затянул свое коронное: «виноградную косточку в теплую землю зарою…», сидевший за нашим столиком Савелий Крамаров зарыдал… Если б Рейн прочел этот текст, он сразу бы узнал автора. Да, Женечка? Ты ведь меня узнал? Мы ведь не раз с тобой тоже били друг другу рожи по пьяному делу. И не раз в этом самом ВТО. Прости меня, Женюра, за откровенность. Чтобы сделать тебе приятное, сообщу всем, кому ты еще этого не рассказывал: первое мороженое типа эскимо изобрел Евгений Борисович Рейн (я знавал одного сумасшедшего юдофоба, убежденного, что настоящая фамилия Рейна – Одер), собственной персоной, когда в юные годы работал на вшивом ленинградском хладокомбинате. Американский профессор Кристофер Ланч в своей биографии президента Путина упоминает, что мальчик Володя объелся большим количеством этого эскимо и едва не умер от ангины. Но мы отвлеклись от меня. Седьмую, что ли, вам дать подсказку? Так вот, она как раз питерская. Первая моя книга вышла в 1962 году в Ленинграде (замечу в скобках, что я – не Андрей Битов и уж тем паче не Виктор Конецкий, мир его праху!). Повесть называлась «Ананасы на бабкиной грядке». Не путайте меня с Аксеновым и его протухшими апельсинами. Сюжет я взял из жизни засекреченных мичуринских селекционеров. Это вызвало большой переполох в верхах. Хрущев планировал на меня наорать с трибуны, но весь огонь вызвал на себя Вознесенский, которого лысый поначалу собирался даже турнуть из СССР. Вот было бы великолепно! Ну, скажите на милость, какой Никита Струве в своей «Имке» стал бы печатать его авангардистские выкидыши? Метко я сказал, чувствую. Не обижайся, Андрюша. Дай свести счёты, дружок, на старости лет душу отвести… Все равно потом в одних энциклопедиях будем стоять. Ты на «В», а я на… Но стоп, это уже была бы подсказка восьмая. Но подсказка восьмая вот какая: не подумайте, чего доброго, что я – Витя Топоров. Нет, я – не он, но мы знаем и любим друг друга. Я, между прочим, могу объяснить, откуда взялась его легендарная злость. В молодости он ужасно страдал от того, что его переводы оплачивались по самому низкому тарифу. Гелескулу платили намного больше, и Андрею Сергееву, земля ему пухом, тоже, и даже мальчишка Витковский, сошедший с ума от собственной гениальности, на нищету не жаловался. И заметьте, Гелескулу давали Лорку, Сергееву – Элиота, а Вите всё норовили всучить чувашей и мордву. Тогда питерскую секцию художественного перевода курировал в ГБ один отставной кавалерист, бывший буденновец, и, понятное дело, махровый антисемит. Фамилию его уже никто не помнит. А вот кличка у него была незабываемая – Чалый. Так вот Топоров – то ли от безденежья, то ли от ненависти к издательским жмотам – где-то нехорошо пошутил над «Малой землей» Брежнева. Так нехорошо, что у него вознамерились отнять последнюю мордву. И говорили: радуйся, если кончится только этим. Потому как его злополучной шуткой завершалась каждая русская передача «Голоса Америки». За Витю отряжали хлопотать Кобзона: уломай их там, Йося дорогой, пообещай, что «возьмем дурака на поруки». Йося, признаться, превосходно уламывал: песни соратникам Чалого сутками пел и сам получал от этого немалое удовольствие. И старик Антокольский в Москве ходил к Маркову, стучал у него в кабинете лысиной по паркету. А Чалый в Питере – ни за что, ни в какую. Да только Чалый возьми вдруг да помри. На его место сел либеральный чекист, большой поклонник поэзии Дудина. Дудин где-то с ним выпил, осетринкой закусил, что-то шепнул, и дело замяли. Топоров мгновенно перевел паскудный сборник какого-то важного таджика или туркмена, пес его разберет. Тем все и кончилось...
Уважаемые дамы и господа! Вы еще не поняли, кто ваш покорный слуга? Подсказка последняя. Я – старый писатель, брезгующий писать похабные либретто для Больших и Малых академических театров, а потому ужасно бедствующий. Сами знаете, на чистую литературу нынче не проживешь. Даже на мою чудесную прозу, столь ценимую дорогим Лёвой Аннинским. Угадайте же, кто я, потешьте старика, дайте понять, что вы меня по-прежнему помните, что я не лишний в нашей слетевшей с катушек словесности. Жду ваших ответов. А если не отгадаете, обратитесь к Евгению Рейну.


P. S.
Вынужден добавить, дамы и господа, что, после обнародования «Литературной загадки», на одном из литературных форумов в интернете были высказаны две опрометчивых гипотезы относительно ее авторства. Называли какого-то Анатолия Генриховича (вероятно, Наймана, ибо другие анатолии генриховичи никому не известны), а также – Гениса. Оба этих предположения, увы, ошибочны. Мне было бы лестно, но все же приходится вас огорчить. Я – не Генис и даже не Вайль. Они еще под стол пешком ходили, когда я с Женькой Рейном выпил свой первый стакан в подворотне на Литейном (о чем уже упоминалось выше), а Йоська Бродский, совсем мальчишка (мы с ним очень любили друг друга и перезванивались вплоть до его горестного ухода), бегал в гастроном за закуской – себе и нам. Поесть Йося всегда любил. Женя рассказывал, что стареющий Б. стал ужасным гурманом (в Нью-Йорке это чувствовалось меньше, в Венеции – больше). Он и кабак купил на нобелевские деньги на паях с каким-то прижимистым русским жидком, впрочем, вы об этом знаете не хуже меня. Я лично не очень одобрял эту затею и прямо ему об этом говорил. Вообще, его американское существование выглядело какой-то грустной пародией на жизнь в «равнодушной отчизне». Рассчитывать, что эти сытые идиоты-янки всерьез станут покупать в гастрономах поэтические сборники! Боже мой, какая утопия... Русский интеллигент за границей – а Йося был типичный русский интеллигент – почти всегда становится утопистом. (Первым в этом ряду был Чаадаев, с него-то всё и началось.) Кстати, подсказка самая последняя. В полном собрании Йосиных стихотворений есть одно, над которым мне выставлено посвящение. Стало быть, и my name. Пороетесь – отыщете. Но если вам лень этим заниматься, умоляю вас, дамы и господа, не делайте поспешных выводов вроде того, что я – Найман или один из персонажей его псевдомемуарных сочинений. Этого сплетника терпеть не могу.
Ваш Инкогнито.


P. S. 2.
Но почему, деточка, вы полагаете, что автор – Юрский? Я, может быть, не Юрский, а, наоборот, Михаил Козаков. Не настаиваю, конечно. Мог сойти бы и за Фаину Раневскую, проживи она дольше.
Я ненавижу эзопов язык, стало быть, я не Лосев-Лифшиц, как решила мадмуазель katya deis. Его общение с Иосифом еще ничего не доказывает. Мало ли с кем Бродский вынужден был знаться... Я также и не Наум Коржавин, как полагает некий аноним – Нёма дельный и понимающий мужик, но ведь он Иосифа ненавидел, а я – люблю. Со мной лет двадцать назад дружил молодой поэт Илья Кутик, начавший хорошо, кончающий (как стихотворец, разумеется) скверно. Нынче он – профессор русской словесности в Чикаго. Бродский тоже сказал ему на ухо пару лестных слов. Он многим подобные слова говорил, брал под руку, отводил в сторону и говорил – добрый был, несмотря на некоторый показной цинизм. Всякая шушера приставала к нему, хотела быть им «замеченным и благословленным». Теперь липнут к фигурам помельче – к Кушнеру там, к Рейну и даже к какому-то Сёме Штапскому. Вот другой поэт – Кубрик фамилия – издал несколько лет назад книгу своих стихов с иллюстрациями Юнны Мориц. Мне Юнна со смехом рассказывала, как он, выклянчив папку с ее рисунками, гоготал и плясал на заснеженной улице, бия себя кулаками по ягодицам. Она в окно подсмотрела. Глупый малый решил, что в три дня распродаст весь тираж. Ан нет: и Юннина живопись не помогла. Я ей тогда же и сказал: «Зачем ты на это пошла? Вспомни свои стишки про тигренка: даже ему было известно, что мухи – отдельно, котлеты – отдельно».
Ваш Инкогнито.

Отправлено Дручинский вторник, 03 января 2006 - 12:49:

Еще два слова о Кутике. Почитайте, найдя их в Журнальном Зале, его публикации. Да они есть и на Топосе - г-н Бавильский, если не ошибаюсь, их широко рекламирует. Читайте осторожно и старайтесь, чтобы вас не стошнило. Эта графомания весьма агрессивного свойства, по мерзопакостности она не уступит всему позднему Вознесенскому и его приятелю Кедрову. Ученик Тарковского, "друг" Бродского - Кутик теперь опустился до дружбы с Вонесенским, которого ненавидели его предыдущие кумиры. Что ж, возле этой параши ему самое место...