Жизнь как есть

Евгений Лукин. На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД. Сборник документальных очерков и статей. Издание второе, дополненное. Санкт-Петербург, 2022.

© Лукин Е.В., текст. 2022

Вечером 14 марта 1939 года в доме N 34 по улице Воинова прозвучал одинокий выстрел. Когда врач Грилихес прибыл на место происшествия, то увидел в комнате на полу труп мужчины в военном мундире: голова была обмотана окровавленным полотенцем, руки сложены на груди. Рядом с трупом лежал кольт 45-го калибра. А на стене, приколотая булавкой, белела записка к жене: «Мотичка, прощай навсегда. Если когда чем обидел, прости. Морально тяжело устал, никаких преступлений не делал, причину смерти написал т. Гоглидзе, тебе знать не надо. Записка в служебном кабинете на столе. О случившемся позвони по телефону 30-14. Целую последний раз. Прости. Сашка». Что заставило самоубийцу поднести кольт к виску и нажать на спусковой крючок?         

Новгородский крестьянин Роман Поликарпов подался на заработки в Питер: нужда заставила. Устроился надзирателем в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Охранял, говорят, политических.

Арестант Владимир Ленин (Ульянов). Фотография 1895 года.

В это время – с декабря 1895-го по февраль 1897 года – сидел в камере N 193 помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, ждал суда за свою революционную деятельность и тайно писал лимонным соком или молочком, налитым в маленькую хлебную чернильницу, проект программы Русской социал-демократической партии – требовал «свободы собраний, союзов и стачек», «свободы печати», «свободы вероисповедания и равноправности всех национальностей», «отмены паспортов, полной свободы передвижений и переселений», отмены «всех законов, стесняющих крестьян в распоряжении их землей» и т. д. В одиночке щелкала дверная форточка – узник мгновенно съедал хлебный мякиш, чтобы надзиратель не заметил. «Сегодня съел шесть чернильниц», – шутил он в одном из своих писем на свободу. Значит, был хлеб, было молоко, был лимонный сок. А еще были книги – из тюремной библиотеки, из Академии, из университета – на выбор. А еще свидания три раза в неделю с «невестой» (их беседы «всегда носили самый невинный характер», но «лучистые глаза его смотрели прямо в душу») – молоденькой студенткой медицинского института Надеждой Вольфсон. Только вряд ли запомнил Роман Поликарпович будущего вождя мирового пролетариата: таких политических за свою жизнь он много перевидел. 

Особенно, рассказывают, трудно было в годы первой русской революции: министр внутренних дел Столыпин изо всех сил старался предотвратить новую пугачевщину. Террористов же арестовывал, сажал в узилище. Роман Поликарпович в 1907 году даже получил серебряную медаль на Владимирской ленте – «за отличия, оказанные при особо тяжелых условиях современной службы по тюремному надзору». Впрочем, товарищ его по надзирательству Никита Нилович Нилов тоже не был обойден вниманием: награждался и золотой, и серебряной медалью на Анненской ленте.    

Тяжел труд тюремщика: Роман Поликарпович в конце концов не выдержал – сошел с ума, попал в больницу. Осталась Александра Францевна одна с четырьмя детьми – мал мала меньше. К тому времени Сашка – средний сын – окончил начальное городское училище. Пришлось отдать его в мальчики на пять лет книгопродавцу Семенову – за 90 рублей. Сама пошла в прачки: стирала белье господам. Так и жили. Когда германская война началась, Сашка уже служил приказчиком. В 1916 году только похоронил отца – призвали в царскую армию. Стал гренадером Тирульского пехотного полка, сражался под Ригой. В августе 1917-го был ранен при штурме Икскюльского предмостного укрепления. Очутился в вологодском лазарете. Пролежал до октября, а по выздоровлении вернулся в Питер.

В Питере переворот: большевики свергли Временное правительство. Еще раньше восставшие спалили здание Санкт-Петербургского окружного суда, выпустили со Шпалерной уголовников: те ведь тоже «боролись» с царизмом. В Смольном говорили, что тюрьма – наследие проклятого прошлого – больше не понадобится. Бывшие надзиратели разбежались кто куда: Никита Нилов уехал в свою смоленскую деревеньку, Федор Куликов вступил в большевистскую партию и стал комиссаром.

Но реальная жизнь взяла свое: цены-то на рынке бешеные – голод, уголовников повсюду тьма-тьмущая – погромы, в министерствах чиновники старые – саботаж, офицеры вернулись с фронта, организовали охрану домов от шаек «экспроприаторов» – контрреволюция! Пришлось создавать Чрезвычайную комиссию – для защиты социалистических преобразований. Вновь широко распахнулись двери «Шпалерки». Однажды постучался сюда и Александр Поликарпов: «Имею честь покорнейше просить Васъ, Т-щъ Комиссаръ, о принятии меня на службу въ Домъ предварительного заключения въ качестве надзирателя или библиотекаря как специалиста своего дела».    

Взяли. И не только его: Матрена Нилова, дочь Никиты Ниловича, тоже в надзирательницы подалась. О том, что отцы когда-то служили здесь, не сказали никому. Эта утайка потом им аукнулась.    

Арестанты на Шпалерную пошли косяком: в кафе на углу Невского и Николаевской улицы накрыли офицеров – собирались на Дон к Каледину. В доме N 46 по Литейному проспекту, где помещался «Союз трудовой интеллигенции», арестовали десятка три чиновников – задумывали, говорят, учинить всероссийский саботаж. Со спекулянтами, громилами и хулиганами поступали проще – расстреливали на месте (декрет СНК от 21.02.1918 г.).    

Попадали в Чрезвычайку и шпионы. Как-то чекисты взяли под стражу врача Надежду Петровскую (Вольфсон). Теперь она была «подругой» английского разведчика Поля Дюкса: работала на британскую «Интеллидженс сервис» под агентурной кличкой «Мисс». Вербовала офицеров в заговорщицкую организацию «Национальный центр». Одна беседа оказалась неудачной: офицер сначала согласился, а потом передумал и пошел на Гороховую, в Чека. Сидела «Мисс» недолго: в камере вспомнила о своей революционной молодости и потребовала от бывшего жениха: «прошу телеграммой мне подтвердить тот факт, что я 22 года тому назад Вас посещала в тюрьме как Ваша невеста». Через недельку ласковый ответ получила: «я припоминаю, что посещения были, – прошу извинить, что забыл фамилию». И подпись: «Искренно уважающий Вас В. Ульянов (Ленин)». А на стол следователю Юдину грозная записка легла: «какие у Вас данные против Петровской?» (Ленинский сборник, XXXV, с. 68). С перепугу освободили «Мисс». Однако от трибунала она не ушла: через полгода вновь попалась...

Правда, Александр Поликарпов об этом почти ничего не знал: работа у него была скучноватой, а жизнь – серой. Одна радость: в 1920 году они с Матреной Ниловой поженились. А вскоре и Никита Нилович из смоленского захолустья пожаловал. Намекнул зятю, что не прочь вернуться к старому ремеслу. Устроил и его в ДПЗ. Стали они жить вместе.    

Тесть оказался человеком неуживчивым, сварливым, да и Советскую власть хаял как мог. Шантажировал зятя: иди, купи водки, а не то расскажу про твои «делишки». Приходилось уступать. К тому же служил Александр Романович добросовестно: особых замечаний не имел. Лишь однажды чуть не вылетел из Чека. А произошло вот что.    

Апрельской ночью 1923 года помощник коменданта ДПЗ Поликарпов устроил в тюрьме пасхальные торжества. Вывел из камер арестованных, вручил им свечки. Кто-то закричал: «Христос воскресе!» А в ответ хором: «Воистину воскресе!» Зажгли они свечки и пошли по ночному тюремному коридору, распевая: «смертью смерть попра-а-ав». Свобода вероисповедания, бляха-муха!    

За этот крестный ход крепко досталось Поликарпову: теперь, говорили ему, не царская тюрьма, а революционная – нечего врагов народа ублажать. Александр Романович, верно, укорял себя: наслушался россказней Нилыча про старые порядки. Хорошо хоть уголовное дело замяли.    

А тестя все же пришлось уволить – от греха подальше. Никита Нилович обиделся: так с родней не поступают! Еле-еле уговорил его зять взять метлу: стать дворником в доме N 34.    

Этот дом на улице Шпалерной примечательный: испокон веку тюрьме принадлежал – одни надзиратели здесь и жили. Друг про дружку все знали. Конечно, завидовали, кляузничали: кто кем был да кто кем стал. В 1933-м, уже после смерти Никиты Ниловича, назначили Поликарпова комендантом Ленинградского ГПУ. Соседи тогда ему все косточки перемыли. Судачили, что свою Матрену стал Матильдой величать, а та больно зазналась: ни с кем словом не перемолвится, и чуть не каждый день в обновке – видать, ворует муженек из арестантской кладовой. 

В конце концов, пришла на коменданта анонимка. Кто-то из своих же, из сослуживцев настрочил: «Поликарпов давольно скрытный и хитрый человек. К начальству подхалим, а к подчиненным шкура и бюрокрад. Он скрывает от партии и органов, что женат на дочери жандарма». А за ней – другой донос, что «отец Поликарпова продолжительное время служил надзирателем», а сам Александр Романович «вырос в стенах бывшего Петербургского дома предварительного заключения». В общем, вскрылась утайка. По тем временам это попахивало крупной неприятностью.    

Но верили новому коменданту, который о себе писал: «С детства влачил я самое жалкое существование: в голоде, холоде, вечно в нужде, в жестокой эксплуатации у купца, только Октябрьская революция дала мне возможность встать на ноги, с момента революции я активно дрался за Советскую власть, за Генеральную линию партии, честно и преданно работал в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД, никогда не считался с личным благополучием, в результате чего здоровье очень подорвано». Это ведь тоже была правда. Посему и не говорили ничего Поликарпову о доносах. Пока.    

К тому же выполнял Александр Романович задания государственной важности – командовал расстрелами. Получал от начальника УНКВД соответствующее предписание: решением Тройки или суда такой-то приговорен к высшей мере наказания. Арестованного выводили из камеры и расстреливали в подвале. Затем комендант оформлял акт о том, что приговор приведен в исполнение. Акт подшивался к уголовному делу.    

Если приговоренный к смерти делал заявление или подавал записки, Поликарпов сообщал о них руководству в специальных сводках. Эти спецсводки должны были храниться в личной папке начальника управления, но, как выяснилось позднее, палачи не любили оставлять следов: в 1938 году после самоубийства Михаила Иосифовича Литвина в папке был обнаружен лишь один такой документ – записка чекиста Дукиса, написанная кровью. Литвин, видимо, не успел ее уничтожить.    

Иногда на расстрелах присутствовало и само начальство. Однажды – это было в декабре 1936 года – в Ленинград приехал Генеральный прокурор СССР Вышинский. Вместе с Заковским они подписали смертный приговор на 55 человек – участников некой «шпионской организации». Затем спустились в подвал, где на их глазах было совершено массовое убийство. Вышинский и Заковский торжественно поставили подписи под документом... Интересно, куда они поехали потом? В резиденцию? На дачу? В театр? О чем говорили? Вспоминали ли убитых по их воле людей?    

Неведомо, о чем думал и Поликарпов. Думал, верно, о том, что не его это дело – судить да рядить, его дело – исполнять: враги народа очень мешают делу мирного социалистического строительства. А он расправляется с ними по законам революционной справедливости. Если не он, то другой железный боец на тайном фронте борьбы с империалистическим охвостьем выполнит долг – скомандует «пли!»

Так и командовал, особо не размышляя. Порой тяжелая ночь выдавалась. 21 декабря 1937 года, к примеру, отмечался день рождения Сталина: всю ночь грохотали в подвале выстрелы, салютуя в честь вождя, всю ночь текла кровь невинно убиенных, всю ночь подписывал Поликарпов акты о смерти – тысячи полосок с типографскими буковками и треугольными печатями. Было: одни умирали – за Сталина, другие убивали – за Сталина. Кто развяжет этот узел, кто рассудит?    

Сталин рассудил: обо всем, что творилось в застенках у Ежова, будто бы и знать не знал, и ведать не ведал. Окрестил геноцид «ежовщиной». В конце 1938 года арестовали почти всех начальников областных управлений НКВД и расстреляли – за «нарушения социалистической законности». Пожалуй, один Литвин – главный палач Ленинграда – дожидаться не стал: пустил себе пулю в лоб. Его место занял Сергей Гоглидзе – «правая рука» Берии. Он уж не пощадил литвиновских выкормышей – ни Хатеневера, ни Альтмана, ни Геймана, ни Самохвалова, ни Драницына, ни Гертнер... Всех и не перечислишь.    

8 января 1939 года в Красном зале Управления на Литейном – партийное собрание. Казалось, еще недавно секретарь парткома Гейман здесь выступал: ссылался на указание партии и правительства побыстрее покончить с врагами народа, клеймил позором Гот-Гарта и других чекистов, осмелившихся писать Сталину об издевательствах и беззакониях, обзывал их троцкистами и требовал суровой и беспощадной расправы над ними. В президиуме тогда Литвин сидел, кивал головой: так, так...    

Теперь наоборот: Гоглидзе говорил о пробравшихся в органы госбезопасности коварных врагах народа Литвине, Геймане и прочих, о пытках, которые применялись к честным, безвинным людям, о расстрелах незаконно осужденных. В зале – тишина. Оглядываются друг на друга сидящие, когда гремят слова Гоглидзе о грядущем возмездии: преступившие закон будут наказаны!

Кто же преступил закон? Кто ставил к стенке невиновных? Вот сидит в первых рядах комендант управления Поликарпов – это он, это он командовал расстрелами! Ему, стало быть, и отвечать.    

Вышел из Красного зала Александр Романович, видит: тычут в него пальцами сотрудники, говорят что-то между собой. Опустив голову, прошел мимо.    

Как же так? Самохвалов с Альтманом лупили заключенных скрученным электропроводом, Драницын в лицо плевал от имени комсомола, Гертнер туфелькой давила мужские достоинства... Арестовывали, пытали, издевались... Литвин, сволочь, расстрельные протоколы подписывал, предписания давал... А теперь – отвечай, Александр Романович, за все, что они натворили. Пальцами на него указывают, а у самих под ногтями еще кровь не высохла! А с другой стороны – это ведь он командовал расстрелами: кровь невинных и на нем есть. Потом: Матвеева и то в тюрьму засадили за то, что всего лишь тысячу человек на тот свет отправил, а у него – ой-ей-ей! – в сорок раз больше.    

Тут как раз вызвали в НКВД бывшего надзирателя Федора Куликова. Он рассказал: Поликарпов – потомственный тюремщик, его отец еще при царе здесь служил. Ухмылялись сотрудники: во-он, оказывается, откуда ниточка тянется. Пришлось коменданту сознаваться. Прочитал его признания Гоглидзе, черкнул размашисто: «Уволить немедл!»

Страшно, тоскливо стало Поликарпову: не человек он теперь. Нет никакой возможности жить. Нет ему доверия, нет ему прощения. Без вины виноват. И никому ничего не докажешь. Пришел на работу, разложил документы по стопкам. Проверил ключи, приделал бирочки, чтобы разобрались, от какого замка каждый. Достал чистые листы бумаги, взял фиолетовый карандаш. Написал:    

«Начальнику УНКВД ЛО Комиссару госбезопасности I ранга т. Гоглидзе. За весь период моей работы в органах НКВД я честно и преданно выполнял круг своих обязанностей. Последние два года были особо напряженные по оперативным заданиям. Тов. Комиссар я ведь не виновен в том, что мне давали предписания я их выполнял ведь мое в этом отношении дело исполнительное. И я выполнял и отвечать за это конечно было бы неправильно. При выполнении приговоров при поступлении малейших заявлений я немедленно доносил спец-сводками не моя вина что оне попадали и не в те руки а вражеския. А я всегда эти сводки передавал Заковскому, Литвину, вроде этими сводками были недовольны, видимо комендантов в эту большую полосу надо было подчинить в секретном порядке представителю ЦК ВКП (б) или кому другому ответственному лицу. И вот теперь когда идут целый ряд разговоров об осуждении невиновных, когда я стал уже замечать что на меня скосо смотрят вроде указывают пальцами, остерегаются вроде недоверяют, будучи и так в очень нервном состоянии, и болезненном у меня язва желудка я совсем морально упал и пришел к выводу, что дальше я работать не могу нигде а здесь еще с укрытием службы моего отца совсем стал морально разбитым не способный к работе я решил уйти сосчитают за малодушие ну что ж не мог вынести... Тов. Комиссар простите за мое малодушие, поработавши столько конечно я не человек я жил только работой не знал дома. Моя последняя просьба не обижайте жену, она больная после потери обоих ребят, у нее рак, в служебные дела я ее не посвящал и причин смерти она не знает. Прощайте».

И поставил подпись. Еще раз огляделся: все ли в порядке. Закрыл кабинет. Пошел домой. Дома написал записку жене. Приколол ее булавкой к стене. Обмотал голову полотенцем, чтобы череп от выстрела не разнесло на куски. Вынул из кобуры кольт...    

 Впервые опубликовано в газете «Единство», 1990, август,  № 15. С. 8.