Проза

 

Выходные у меня выдались суетные, многозаботные.

          Окна и двери со всех сторон хлопали.

          Как будто птицы крыльями.

          И их было много.

          Такая уж у нас страна.

          Многозаботная.

          И суетная.

          Ничего спокойно не происходит и не получается.

          Везде неразбериха и нервы внутри.

          И стены, двери, заборы, замки нарастают лавинообразно. И в городах, и в сердцах…

          Такие у нас власти, такие законы, такие мозги в головах.

 

Я, конечно, патриот, если хотите, даже «потреот», и эту свою Родину люблю. Но самой что ни на есть странной любовью.

          Не вру.

          Но будь у меня теперь хоть немного возможности, уехал бы куда-нибудь в менее суетные, но более уютные и теплые земли.

          И любил бы эту свою Родину этой своей странной любовью издали.

Хоть немного отдохнул бы от этой неустроенности, нечестности и несообразности. От тяжелого непроизводительного труда и тоски.

Слишком я уже страшно устал от странностей своей любимой страны. От бесприютности и неласковости.

          От климата и вообще…

          И – от этих новых и лавинообразно нарастающих заборов, заборов, заборов…

          Умели же любить свою Родину издали Гоголь, Достоевский, художник Иванов, Тютчев, Гончаров, Герцен и т. д…    

          Страшная беспомощность охватывает здесь порой.

 

И так страшно жить, потому что все равно умрем, а дальше не знаем, или не совсем точно знаем, что будет, а тут еще эта Родина, которая, как всегда, в опасности…

 

Да, издали…  Да, уехать… Хорошо бы уехать… И любить свою Родину издали. Не зря ж все наши настоящие патриоты так делают, предпочитают любить родину издали: и спокойней и лучше… И вернее, и крепче Родину издали буду любить…

И – безопаснее…

 

Есть три: Вера, Надежда, Любовь.

          Но мне так далеко до них (недостоин!) и от этого страшно.

          А тут еще эта Родина, которая, как всегда в опасности…

 

В субботу утром я, во-первых, позвонил Рите.

Рита – это такая женщина!..

          Такие не часто встречаются.

          Я даже не знаю, люблю я ее или нет.

          Во всяком случае, ревную.

          И жить, наверно, без нее не смогу.

          То есть, конечно, смогу, только очень плохо.

          Наверно, я ее, как эту свою Родину странной любовью люблю.

          Я позвонил, Рита сказала: «Приезжай»

 

Вообще-то у меня не очень много женщин было в жизни.

          Хотя знаком я был, конечно, со многими.

          И многие оставили в моей жизни свой яркий или тусклый, но более или менее неизгладимый след.

 

Некоторым из них, я считаю, очень повезло.

          Несмотря на все страшно благоприятствующие вроде бы условия и обстоятельства, они всерьез не связали свою судьбу с моей.

          Пронесло мимо них такое сокровище. Легко отделались!

 

Другим повезло меньше…

Бедные вы мои, бедные…

          И вообще ото всех, кого я любил, мне надо было бы мне бежать без оглядки.

          Обыкновенного человеколюбия ради. Очень уж оказался я бы им неполезен.

          По-медицински, можно сказать, не показан.

          Сколько бед приносил и забот всяких.

          Вроде того тютчевского поэта, от которого деве надо бежать, страшиться, и своим не звать…

          Я же сумасшедший. И к тому же хитрый… «Шифруюсь», маскируюсь, прячусь и вообще притворяюсь нормальным… А простым, честным дураком выглядеть мне гордость мешает…

 

Итак, в субботу утром я позвонил Рите.

          Рита – настоящая русская патриотка.

          При том, что наполовину она казашка и на ¼ немка…

          Но, если бы мы, по крови русские, хоть наполовину, хоть на ¼ так любили эту свою, эту нашу страну, как Рита, насколько она, страна, была бы счастливее и уютнее для жизни.

          Не было бы ни такой нищеты, ни бездомности, ни одиночества…

          Ни лишних заборов, ни замков, ни камер видеонаблюдения… 

          И не надо было бы, даже не захотелось бы никуда уезжать…

 

 

Как переменчивы женщины!

          Как переменчива жизнь!

          По телефону я разговаривал с одной Ритой, а пока доехал, это была уже совсем другая девочка.

          От легкости и веселости совсем ничего не осталось.

          Глаза ее холодно блестели, не обещая ничего доброго.

          Слова и движения ее были осторожны, точны, расчетливы.

 

Я был, собственно, не виноват. Формально, по крайней мере.

          Просто, оказывается, мне надо было срочно ехать в Рязань, а после Рязани еще дальше…

          А если б я отказался…. Да, что там! Отказаться мне и в голову не могло прийти… Тогда она бы сама поехала.

Дело в том, что брат ее казахстанского одноклассника попал в беду. И его надо было выручать, встречать и прятать.

          И дело было не только в том, что это был брат ее товарища, и даже не столько в том, и даже совсем не в том…

Он был, или ему так казалось, в такой опасности, что даже до столицы он боялся ехать, взял билет до Москвы, но выйти собирался в Рязани. И там его надо было встречать.

          Из соображений этой самой конспирации Рита не могла поехать сама: он боялся, что за ней тоже могут следить.

          - Но ты не бойся. Если что – сразу звони. Мне, и ты знаешь еще кому… Выручим…

          Вот еще! Бояться!.. Постеснялась бы говорить…

          Она влажно поцеловала меня, и я отважно пустился в путь. 

 

Автомобиля у меня теперь нет, и поэтому перемещаться до Рязани мне пришлось на электрическом паровозе («на собаке»).

          Без билета, конечно. Однако я более или менее хорошо доехал. С двумя пересадками. В Люберцах и в Коломне.

 

Брат ритиного товарища мне не понравился, но поскольку я должен был его опекать, как гостя, прятать, помогать ему и прочее, поскольку он оказывался от меня как бы в зависимости, я изо всех сил старался относиться к нему приязненно.  

          Да, думал я, конечно, он некрасив, и кажется мне похожим на крысу, но я же должен понимать, что есть люди, которые любят его, и для них он совсем не похож на крысу…

 

Звали его Геннадий Вольфов.

          Сумок у него было три. Тяжелые.

 

Дорогой я все же вел себя глупо и несолидно. Естественно, пиво взял, но это полбеды. Главное, проявляя гостеприимство, я, может быть, немного навязчиво, как экскурсовод, рассказывал все, что мы проезжаем мимо и можем видеть в окно…

          … Вот Коломна… Монастыри… Кремль… Стены разобраны после войны – на постройку печей в домах… То, что сейчас стоит – новодел, ненастоящее… Старинные только башни… В одной, кстати, Марина Мнишек была заточена… Она так и называлась Маринкина башня… 113- км. Тоже монастырь, но мы не туда едем… Воскресенск… Химзавод… Лисьи хвосты… Видишь, рыжий дым… Страшная вещь… Окислы азота…  Жуковский… Раньше здесь часто бывали похороны с оркестром…  Летчиков-испытателей… Здесь аэродром рядом, а в городе летчики жили… Люберцы…

          Гена Вольфов слушал не очень внимательно. Ему это было не интересно. Ему своих забот хватало, зачем ему Марина Мнишек… Мне б заткнуться, помолчать, дать человеку покоя, но я никак не мог себя удержать…

 

Наконец, Москва.

 

 

Метро.

          Разумеется, это было ужасно. Потому что сумки.

          Конечно, мы все здесь и теперь в наш просвещенный век порядочно избалованы, от настоящих трудностей отвыкли, и поэтому эскалатор метро в середине дня с сумками кажется нам очень страшной мукой…

          Однако преодолели. И даже пересадка в центре, где не только остановиться, где замедлить шаг нельзя: затопчут и не заметят. Непрерывный поток. Мы – жидкость в трубе. Грязноватая живая жижа, с сумками.

          Я тащил половину гениного багажа и думал праздное:

          Москва, метро, двери и турникеты… Тоже на вокзале, на стадионе… На митинге наконец.

          Когда идет большая толпа, часть дверей прикрывают, проходы сужают. Получается как бы диафрагма, как бы дросселирование. После «местного сужения» давление и температура в толпе как бы снижается, и мы идем спокойнее. Точь-в-точь, как газ или жидкость в трубе. Как в холодильной установке.

          Вопрос: куда девается, куда уходит тепло, по законам термодинамики выделяющееся на этим человеческом «дросселировании»? Энергия-то куда девается? Нервная, душевная и психическая в том числе? Чья Энтропия увеличивается? Чей хаос?

          Нет ответа.

 

Только на автовокзале, пока ждали автобус да Паганусово, я спросил Гену Вольфова:

          - А что, действительно притесняют? По расовому признаку? Вроде, теперь-то какой смысл? Должны, вроде, понять, что себе дороже...

          - Да куда там! Там все схвачено… Конечно, бывает по-всякому, у всех по-своему, но я-то вообще попал…

 

У него был в бывшей братской республике свой «бизнес». И вот его отбирают, хотят отобрать. Почти уже отобрали.

          «Бизнес» у него был хороший. Ресторан.

 

          - Ну, не ресторан… Так… Кафе… То есть, не совсем так, чтоб я этим занимался… Зачем мне… Это не мое…

 

Ресторан был у какого-то Абая-Абаевича, а Гена Вольфов поставлял ему мясо, колбасу и т. д. У него была своя коптильня…

          А потом Абай-Абаевич кому-то там задолжал, свои его вовремя не откупили, Гена дал ему денег, но – под залог «бизнеса», ресторана…

          Абай-Абаевич вовремя не вернул, и Гена ресторан забрал себе…

          А теперь вот титульная нация пристала, отдавай мол назад, а он уже вложился и за крышу отдал, а у них своя крыша, и прежнего начальника милиции сняли, а Гена с ним в молодости в одной команде в регби играл и восточными единоборствами занимался, а новый свое просит… И вообще, всё хочет делать по-своему, своих пристраивает… В общем, насилу ноги унес… И как бы теперь сюда перебраться, или, еще лучше в заграницу, а отсюда через своих эту кафешку продать хоть задешево, таким людям, к которым не сунутся… 

 

Оживив ожидающих путешественников, подъехал автобус. Втащили сумки, поехали.

          Когда город с его пробками и светофорами остался позади, и замелькали вдоль шоссе просторы родной природы, перемежаемые  кое-где длинными оптовыми рынками, стало совсем как-то грустно. Все-то деревья вокруг уже почти совсем голые стояли.

 

Это осень… Осень…

          Она – как и все другие, ей подобные.

          В том смысле, что, как и все другие, она началась еще весной.

          Самой ранней весной, когда и снег еще не сошел.

          А уж когда зазвенели и окрасились в цветное леса над рукой, а уж когда зазеленело, все уже стало ясно и на свои места.

          Ясно было: скоро осень.

          А потом зацвел пока еще один (один, прописью) жасминовый куст в углу двора, и персидская сирень зацвела – на это просто страшно было смотреть: как это все мимолетно и скоро пройдет... И будет осень.