Проза

Рассказ

Сентябрь в этом году сухой, звонкий, с остатками летней жары, прогорклым, пряным (пьяным) запахом увядающих листьев, отдающих яблочным сидром. Солнце не прячется за облаками – сияет, зыблется перламутром весь день и лишь к вечеру меркнет, опускаясь в разлитое над горизонтом малиново-красное зарево.

Весь август и начало сентября мы с женой провели на даче в Жаворонках (снимаем там уже третий год). Я до одури обкуривал комнату и гонял по столу мышку – бился над сценарием, стараясь придумать конец пострашнее. Сценарий обещали поставить, и это вселяло надежду, что удастся вовремя вернуть проклятый долг, распухавший, как снежный ком, из-за растущих процентов. Занял я на предполагаемую операцию жены в немецкой клинике. Занял у людей строгих и взыскательных, а конец – заключительная сцена - не получалась – вот и приходилось себя взнуздывать, изнурять, трудить мозги.

Жена заглядывала ко мне, чтобы открыть окно, разогнать табачный дым, ободрить меня и внушить, что я гений, что все призы и премии – мои. Я с этим не спорил и в свою очередь внушал ей, чтобы она больше отдыхала, не тревожилась попусту и не поддавалась мнительности. Жена с этим тоже не спорила, но все-таки избегала любой возможности хотя бы чуть-чуть загореть (она была очень бледна из-за бессонных ночей) и упорно пряталась от солнца.

Вот и сейчас не снимает нелепой, пионерских времен панамы, хотя над нами не печет и мы уже полчаса стоим перед паспортным контролем аэропорта Шереметьево. Стоим вместе с другими улетающими и провожающими и от нечего делать (на контроле пусто) оглядываемся по сторонам. Изучаем публику.

- Смотри, какая там любовь, - говорит жена, показывая глазами вправо, и вздыхает от зависти, слегка замаскированной под насмешку.

Говорит, явно подразумевая, что здесь, на том месте, где мы стоим, никакой особой любви нет (уж ты прости, дорогой). Здесь просто муж провожает жену, и это сопровождается обязательными в таких случаях поцелуями, обещаниями каждый вечер звонить, заверениями, что, конечно, придется немного поскучать. Но что поделаешь, раз уж подвернулся случай проконсультироваться у светила немецкой медицины Олега Бабочкина, ее бывшего однокашника, которого мы шутки ради называем между собой иностранцем Иваном Федоровым. Выяснить, нужна ли операция и нельзя ли обойтись без нее. Все-таки страшно ложиться под нож: такой вот сценарий…

Впрочем, проводы проводами, а надо отдать должное: сентябрь стоит чудесный (сейчас бы на дачу), а я замечательный муж, не придерешься. Разыскал адрес этого Ивана Федорова, договорился о консультации (тот даже отказался от денег, но это мы еще посмотрим). Привез в аэропорт, донес чемоданы (не люблю скрести колесиками по асфальту), подарил, между прочим, цветы.

Правда, жена любит орхидеи, а я подарил хризантемы (вечно их путаю, черт возьми!). И это все несмотря на страшную загнанность, на то, что приходится надрывать пупок, чтобы расплатиться с кредиторами, людьми строгими и взыскательными, будь они неладны. Ну, и кроме того… победно завершить ремонт в квартире, добиться разрешения на слом перегородки и при этом уследить за малярами, паркетчиками, штукатурами, а то напортачат и тогда самому переделывать придется.

И все потому, что жене хочется пожить по-людски. Может быть, последние отмеренные ей годы. Так что извини, дорогая, за хризантемы и за то, что не смог сопровождать тебя в Берлин. Главное, чтобы ты была здорова, твой Иван Федоров тебя подлечил, если нужно прооперировал и тебе не мерещились всякие ужасы.

А то, что любви не хватает, как-нибудь переживем. Стерпим. Тем более, что там, справа от нас – ее избыток, этой любви  - любови! - аж через край прет, как забродившее варенье (у нас на даче всегда бродило). И улетающие, и провожающие – все невольно оглядываются. Заглядываются. Созерцают и лицезрят, только бы зрачки не лопнули. Впрочем, это я от зависти злюсь, сам же смотрю как зачарованный на картину столь трогательной, неземной любви.

Суть такова (объясняю для тех, кто пришел позже). Две наших кумушки-голубушки, русские по виду, хотя и пытаются что-то пролепетать на языке Гете, провожают мужей-немцев. Те, как и моя жена, летят в Берлин. О том, что там все серьезно и немцы именно мужья, свидетельствуют кольца – не в носу, не в ушах, а где положено, на безымянном пальце правой руки. Так что брак зарегистрирован и скреплен печатью. Свидетельства выданы. Может быть, даже и венчались в храме Воскресения Словущего, (иностранцы особенно любят и сам этот храм, и тихий Брюсов переулок, где он обретается). Иначе обе не были бы так ухожены и одеты – и дело тут не в нарядах (не в тряпках), а в некоей томной ленце, вальяжном спокойствии и надменном достоинстве, с каким замужние носят свои батники и джинсы.

У одной - мысленно я ее назвал Глафирой - маленькая головка с запавшими щеками (наверное, пришлось ради этого вырвать коренной зуб), волосы туго стянуты, как у балерины, рот обведен помадой, каждый ноготь наполовину лиловый, наполовину пурпурный. Пятнистая накидка и что-то затаенно-вкрадчивое в глазах придает ей сходство с пантерой. Другая попроще - я окрестил ее Феклой - с косицами, как у школьницы, следами веснушек на носу, то ли плохо выведенных, то ли слабо наведенных, с рязанской синькой в глазах, колечками волос, заправленных за уши, проколотые, но без серег. Уши, надо полагать, ждут очередного подарка от суженого.

У Глафиры муж толстяк, явный любитель баварского пива, добряк со свисающим над ремнем животом, пшеничными усами, сросшимися так, что они кажутся одним усом, и вьющимися волосами, прилипшими к потному лбу. У Феклы – худой, но постарше, явно за сорок, похож на учтивого лютеранского пастора, тайного совратителя малолетних.

Впрочем, сходство чисто внешнее (я не собираюсь порочить ни лютеранских пасторов, ни католических священников). К тому же Зигмунд (назовем его так) по всем признакам фанатически верен жене, чтобы кого-то еще совращать. Да и оба они, Зигмунд и его приятель Курт, музыканты. В черных футлярах у них - скрипки или альты. Держат их бережно, прижимают к груди, а если толпа слишком напирает, даже поднимают над головой. Инструменты явно старинной работы – хоть и не Страдивари, но тоже итальянцы, весьма почтенные, дорогие, стоят уйму денег.

Однако жены для обоих явно дороже итальянцев. Дороже всего на свете, будь то кедры ливанские или алавастровые сосуды мира драгоценного. Они смотрят на них с немым обожанием, со страдальческими, затравленными улыбками, призванными выразить всю горечь разлуки. В глазах у них дрожит влага, собирается каплей, обегает по веку и, достигнув уголка, ближнего к переносице, сбегает струйкой по щеке (какая была бы находка для кинематографа). Они не стыдятся слез, не лезут за носовым платком и даже не замечают того, что на них во все глаза смотрят, настолько они поглощены своим adagio amoroso – любовным адажио, исполняемым на струнах души (да простится мне сия красивость).

Но и жены не отстают от них в экспансивном выражении своей любви. Они ластятся, льнут, припадают к груди, не могут наглядеться, стараются запечатлеть образ, чтобы он согревал их во время разлуки. И – самая трогательная подробность – не вытирают платком, а слизывают слезки со щек своих мужей.

На паспортном контроле, уныло пустовавшем все это время, заметно обнадеживающее движение, и вскоре белокурые дивы в униформе цвета безоблачного неба и летной погоды, с шарфиками на шее начинают принимать паспорта. Наступает время последнего прощания. Глафира и Фекла с таким отчаянием бросаются на грудь своим суженым, что возникает боязливое опасение: тем не вырваться из их объятий и сегодня не улететь.

Не улететь - пусть рушатся графики концертных турне, пусть рвут на себе последние волосы импресарио и меломаны с брезгливым высокомерием возвращают в кассы купленные билеты.

Тем не менее, каким-то чудом мужья вырываются (выскальзывают) из объятий, подхватывают своих итальянцев, на прощание машут рукой, шлют страстные воздушные поцелуи и успевают произнести на шифрованном языке влюбленных:

Мы с женой тоже прощаемся. При этом мы почему-то чувствуем себя стесненными, виноватыми и отводим друг от друга глаза, словно нам неловко за самих себя, вынужденных быть свидетелями этой душещипательной сцены. Впрочем, мы могли бы и не испытывать неловкости, поскольку сцена рассчитана на свидетелей. Без свидетелей она меркнет, что-то теряет. За них заплачено, как за званый ужин в ресторане, и каждый вправе воспользоваться их присутствием, как отведать лакомство на столе.

Но свидетели себе уже не принадлежат. Вот и мне хочется напоследок сказать жене что-нибудь особенное, нежное, ласковое, понятное лишь ей одной, но я не нахожу слов, как будто у меня отнят - или даже украден - необходимый для этого важный, сверхсекретный шифр. Жена тоже не находит нужных слов и произносит ненужные, хотя и кажущиеся ей важными.

На этом я ее отпускаю. Сначала целую, конечно же, мы обещаем звонить каждый день, заверяем друг друга, что будем скучать, но уж это как водится при таких расставаниях. Жена торопится на паспортный контроль и как всегда боится не успеть, хотя до посадки еще полчаса. Она подхватывает чемоданы, но тотчас опускает их на пол и толкает перед собой коленом. Впопыхах забыла мой подарок – хризантемы. Оставила у меня в руках  – те самые, с которыми я вечно путаю орхидеи. И хотя раньше меня это не особо удручало, теперь мне стыдно, я упрекаю себя, устраиваю себе разнос и обещаю, что уж больше никогда не спутаю. «За все лето не загорела. И эта нелепая панама… Впрочем, что панама! Только бы не это, не самое неблагополучное», - думаю я. Все-таки я за нее очень боюсь, мне тревожно и нехорошо, словно от дурного предчувствия.

Провожающие расходятся. Я тоже иду к выходу – иду вслед за Глафирой и Феклой, словно в отместку за что-то не желая от них отставать, а напротив, чуть ли не изображая настойчивое (навязчивое) преследование. Они же, не замечая во мне преследователя и вообще не обращая никакого внимания (после разговора с моей женой они обо мне забыли), беспечно болтают. Болтают как близкие подруги, которым пришлось долго сдерживать свою откровенность из-за присутствия третьих лиц и дожидаться момента, когда можно будет, наконец, всласть выговориться.

И тут я слышу разговор без шифра – слышу и не верю своим ушам.

Но Аглая уже не слушала – призывно махала рукой, чтобы остановить такси, а затем даже свистнула в два пальца. Водитель услышал, развернулся и лихо подъехал. В очереди на такси зароптали, но Аглая изобразила непонимание и произнесла что-то по-немецки. Очередь смирилась и успокоилась. Подруги сели на заднее сидение и укатили.

Дома я настежь открыл все окна и уехал на дачу – добирать остатки лета. Во всяком случае, такая была официальная мотивировка, поскольку я знал: пока не дозвонюсь до жены, за сценарий не сяду.

Впрочем, ради приличия я, приняв задумчиво-отрешенную (творческую) позу, выкурил две сигареты и погонял немного мышку по столу. После этого я разложил шезлонг (жена его называла лонгшезом) на балконе, сел, вытянул ноги, но как-то не сиделось. Я несколько раз переставлял упор с нижней зарубки на среднюю, затем на верхнюю и снова на нижнюю. В конце концов спрятал шезлонг подальше, с глаз долой. Едва дождавшись вечера (раньше звонить не имело смысла) набрал номер жены.

Жена понизила голос, словно говорить об этом ей не хотелось (было невмоготу), но не сказать она тоже не могла:

 – Наберись мужества. С ними произошло ужасное несчастье. У меня до сих пор руки дрожат. Едва они вышли из аэропорта и стали пересекать улицу, на моих глазах в них врезался тягач с прицепленной фурой. Вмял этих бедняг в обклеенную рекламой стену вместе с их итальянцами. И еще сбил нескольких прохожих. Шофер то ли пьяный, то ли сумасшедший, то ли террорист. Полицейские его сразу пристрелили. Бедные их жены, эти русские. Наверное, с ума сходят от горя. Вот им и слезки… В вечерних газетах взяли интервью у друзей этих музыкантов. Оказывается, их жен действительно зовут Аглая и Фекла. Ты угадал.

Я ничего не ответил, встал, зачем-то прошелся по комнате, задел за угол буфета (зазвенели чашки), наткнулся на стул и чуть его не опрокинул. Затем вспомнил, что у меня в руках телефон, и быстро попрощался с женой, пообещав, что непременно еще позвоню. Позвонил я лишь на третий день, да и то по какой-то случайной надобности.

За сценарий я больше не садился.

8 августа 2017 года