Комментарий | 0

Полёт бабочки (глава 4)

Роман

 Редакция вторая переработанная и дополненная.

 

 

 

Глава 4

В конце октября прошло отчётно-перевыборное комсомольское собрание, на котором Павла не включили в состав комитета комсомола. Весь истфак это сразу заметил, как заметили и фразу в отчётном докладе Рогова об «отдельных комсомольцах, которые пытаются подменить руководящую роль партии подозрительными и вредными инициативами». При этом Игоря в новом составе комитета комсомола сохранили.

Павел на комсомольское собрание не пришёл. В последнее время он практически перестал общаться с Игорем, а Ната отдалилась от Риммы. Их легендарная четвёрка перестала существовать. Римма попыталась вызвать Павла на откровенный разговор, но тот избегал её.

Он сблизился с новой компанией – компанией студклуба. Это была конкурирующая фирма для группы, сложившейся вокруг комитета комсомола. Обе группировки относились друг к другу внешне почтительно, но на самом деле иронично и с пренебрежением. Студклубовцы называли комитетчиков «политиками», а «политики»,в свою очередь, окрестили студклубовцев «артистами».

«Артисты» не обладали такой властью и влиянием на институтские дела как «политики», но зато в их полном распоряжении был актовый зал с прекрасной сценой, музыкальные инструменты, звуковое и осветительное оборудование, костюмы и много чего ещё, что было необходимо для организации конкурсов первокурсников, студенческих вёсен, агитбригад, театральных капустников и молодёжных вечеров.

Студклубовская команда была своеобразной институтской оппозицией. Парткому и комитету комсомола стоило огромного труда постоянно следить, как бы в капустник не попала скрытая сатира на советское общество, как бы со сцены не зазвучали песни Галича или «Банька» Высоцкого, как бы на танцевальном вечере не включили записи «Чингисхана». И всё-таки нет-нет, да что-нибудь проскальзывало! За «политическую близорукость» обком мылил шею институтскому парткому, партком – комитету комсомола, а комитет комсомола – директору студклуба – весёлому актёру-неудачнику Яше, который в ответ только беспомощно улыбался и разводил руками, мол, что возьмёшь с этих студентов!

«Артисты» жили весело и беззаботно, не очень напрягались учёбой, объясняя свои прогулы срочными репетициями и внеплановыми концертами, это не давало им никаких преференций во время сессии, но, во всяком случае, останавливало деканаты от дисциплинарных мер.

Студенты шептались между собой, что у «артистов» царит непрерывное веселье, сопровождаемое алкогольными возлияниями и достаточно вольными отношениями между полами. Неизвестно, сколько в этих словах было правды, а сколько зависти со стороны непосвящённых. Ведь проникнуть в среду «артистов» было ой как не просто – для этого надо было обладать какими-нибудь очевидными и признанными художественными талантами. Неудачники, стремившиеся проникнуть в эту среду, но оставшиеся за бортом, в основном, и распространяли эти сплетни.

Павла «артисты» охотно приняли в свои ряды за его хороший голос и умение играть на гитаре. В студклубе вовсю готовилась агитбригада для поездки по сёлам области на зимних каникулах, и Павел сходу вписался в подготовку концертной программы. Мало того, что он хорошо исполнял песни Визбора, Городницкого, Ланцберга, он ещё и сам писал неплохие тексты и сочинял нехитрую музыку – получалось очень душевно, и ребятам нравилось.

К студклубовской команде прибилась и Ната. У неё вдруг обнаружился талант общения с публикой, а «артисты» искали как раз хорошего конферансье. Ната совсем не боялась сцены, остроумно шутила, талантливо читала юмористические стихи, публика легко велась на её простенькие эстрадные приёмчики, подсмотренные у популярных юмористов, активно хлопала, смеялась.

Римма с завистью наблюдала, как Павел и Ната репетируют на сцене, или курят на лестнице за актовым залом, или вместе опаздывают на лекцию, задержавшись в студклубе. Она несколько раз пыталась подойти к Нате на правах подруги, но Ната смотрела на неё холодно и отчуждённо, как будто они не были близки последние четыре года. Общих тем для разговора не подворачивалось, и вдвоём больше чем на пять минут остаться не получалось – тут же подходили какие-то ребята и девчонки, начинали что-то активно обсуждать с Натой, и Римма невольно чувствовала себя чужой в этой компании – она с грустью отходила в сторону. Как на зло, артистическими талантами Бог её не одарил.

Их дружная компания распалась на две половинки. В одной оказались Павел с Натой, а в другой она с Игорем. Чего бы она только не отдала, чтобы поменяться с Натой местами, но это были только мечты, а жизнь текла своим чередом.

 

Ни на первом, ни на втором курсе Павел не заводил романы с девушками, потому что у него уже была девушка. Ещё со школы. Её звали Мария, Маша. Когда Маша появилась в их школе в начале девятого класса, он как будто бы вырвался из сомнамбулического полусна, в котором пребывал до этого,  и вошёл в мир, наполненный красками, цветами, голосами птиц, шумом листвы. Он как будто впервые увидел небо, и Волгу, и теплоходы на ней, и сирень в пришкольном скверике, куда они с мальчишками бегали курить на переменах.

Он узнал, что может писать стихи, смотреть на звёзды, лазить на крыши и совершать много других романтических глупостей. Да чего только не узнал и не открыл он в себе! Ему начали сниться вещие сны, которые с чудовищной регулярностью сбывались. Пьяные стали исповедоваться ему на улицах.

Сблизиться с Машей Павлу помог Игорь. Оказалось, что он знаком с Машей давно, ещё когда она училась в другой школе. Их родители дружили, и Игорь даже бывал у неё дома. Благодаря Игорю Маша быстро влилась в их школьную компанию, объединявшую ребят и девчонок из трёх параллельных классов. Компания была дружная и весёлая: вместе ходили на каток, на дискотеки, встречались по квартирам, когда родителей не было дома. Маша хорошо относилась к Игорю и вскоре распространила это отношение и на Павла. Они часто стали встречаться втроём, а когда Павел посвятил Игоря в свои чувства к Маше, друг великодушно отошёл в сторону и, тяжело вздохнув, отказывался от соблазнительных предложений Маши пойти весте в кино или в кафе-мороженое, чтобы Павел мог побыть с Машей наедине.

Переломным в их отношениях стало лето между девятым и десятым классом.

Тогда они поехали отдыхать все втроём – Маша, Игорь и Павел – на дачу к Машинам родителям. Рядом с деревней, где находилась дача, был лесной пруд, а надо сказать, отношения Павла с водой складывались непросто.

Если честно, вода вселяла в него мистический ужас.

Точнее не сама вода, а её глубина.

Почему-то ему всегда нужно было ощущать твёрдое дно под ногами. Если дна по какой-то причине не оказывалось, Павла охватывала паника, и он ничего не мог с этим поделать.

Из-за этой фобии, доставшейся ему в наследство от отца, Павел всегда чувствовал себя каким-то ущербным и жутко хотел научиться плавать. Чтобы научиться плавать, нужно залезть в воду. Чтобы залезть в воду, нужно перестать её бояться. Но перестать её бояться он не мог, не научившись плавать. Замкнутый круг!

В их школе был бассейн. На первом занятии по плаванию Павлик спустился в воду по лесенке и уцепился за бортик. Все подготовительные упражнения делал очень старательно. Когда учитель физкультуры Владимир Семёнович раздал брикетики пенопласта, невесомые на воздухе и совершенно не тонущие в воде, он ухватился за этот брикетик, и когда почувствовал, что пенопласт держит его на воде – успокоился. Несколько занятий прошли успешно.

Но вот настало время отцепиться от бортика и сделать упражнение в воде без пенопласта. Павлик попытался – и тут же почувствовал, как неодолимая сила тянет его ко дну. Он запаниковал, лихорадочно забился в конвульсиях и каким-то чудом ухватился обеими руками за бортик. Больше отпускать его он не рисковал. Владимир Семёнович спустился к нему в бассейн и попытался уговорить разжать руки. Павлик уважал Владимира Семёновича, к тому же ему было стыдно, что дети вокруг смеются, но он ничем не мог помочь своему учителю – оторваться от бортика было выше его сил.

Это повторялось на каждом уроке. Он мог плавать с пенопластом и только. Любые попытки оторвать его от поплавка приводили лишь к тому, что он начинал тонуть и смешно барахтаться в воде на потеху одноклассников. Поплыть без пенопласта он так и не смог. Уроки плавания превратились в мучение для него и в развлечение для всего класса.

Став постарше, Павел решил во что бы то ни стало избавиться от водобоязни и поставил перед собой задачу научиться этому мудрёному искусству. Он записался в городской бассейн и, преодолевая страх, стал методично туда ходить.

С горем пополам он освоил технику одного плавательного стиля – кроля. Он плыл от одного бортика бассейна до другого – пятьдесят метров, технично загребая руками и ногами, делая вдох из под правой руки и выдыхая в воду. Проплыв дистанцию, он хватался за бортик, вставал на кафельный выступ бассейна, идущий по всему периметру на глубине человеческого роста, разворачивался, собирался с силами – и снова плыл полсотни метров, теперь уже в противоположном направлении. К концу обучения он мог за тренировку проплыть до километра, то есть десять раз туда и десять – обратно.

Самое смешное, что страх воды при этом так и не прошёл. Он плыл, стараясь не думать о глубине, потому что, как только начинал о ней думать, его охватывала паника и он делал массу судорожных и опасных телодвижений, забыв о старательно выученной технике. В таких случаях он хватался за пенопластовые поплавки плавательной дорожки, восстанавливал дыхание, снова убеждал себя не думать о глубине и кое-как доплывал до бортика.

Уроки плавания перестали быть для Павла мучением. В двадцатипятиметровом школьном бассейне он чувствовал себя вполне комфортно. Он мог теперь ходить с ребятами и девчонками на Волгу, правда от длительных и дальних заплывов всегда под каким-нибудь предлогом отказывался.

И вот в один из погожих летних деньков на даче Игорь, Павел и Маша, болтая и смеясь, добрели до лесного пруда, и Игорь предложил переплыть этот пруд.

Пруд был небольшой, окружённый со всех сторон янтарными корабельными соснами, до противоположного берега – метров триста, не больше. Павел никогда не плавал такое расстояние без передышки. Но так хотелось выглядеть героем в глазах любимой девочки! И они поплыли.

Первые сто метров он плыл красиво и технично, но чем дальше плыл, тем лучше понимал, что совершил ужасную и теперь уже непоправимую ошибку: он мог держаться на воде при одном условии – непрерывно работая руками и ногами в технике кроля, вдыхать, поворачивая голову направо, и выдыхать в воду. Он не мог ни остановиться, ни полежать на воде, ни перевернуться на спину – во всех этих случаях он начинал тонуть, а силы-то он и не рассчитал: пруд оказался больше, чем он его оценил вначале. Павел плыл уже целую вечность, но пруд всё не кончался, берег не приближался, а силы были на исходе.

Игорь почувствовал что-то неладное. Он подплыл к другу и спросил:

– Что-то ты как-то неуверенно гребёшь?

– Игорь, я тону, – ответил Павел, судорожно хватая воздух из последних сил.

– Ты главное не дёргайся и не паникуй, – спокойно сказал Игорь, – плыви как плыл, а я буду тебя сзади подталкивать.

С Игоревыми толчками плыть стало значительно легче, и Павел кое-как дотянул до отмели. Берег, казавшийся таким далёким, приблизился как-то вдруг. Вот и песчаное дно. Тело бьёт крупная неуёмная дрожь.

– Игорь, если бы не ты, я бы не доплыл! – пролепетал Павел, еле ворочая языком.

Игорь только отмахнулся:

– Да ладно ты! Там плыть оставалось-то метров двадцать!

Маша, остававшаяся на берегу, встретила друзей как героев, особенно Павла, когда узнала, что он толком не умеет плавать, а всё-таки поплыл – ради неё!

Симпатия между Палом и Машей переросла этим летом в чувство первой любви. Их близость была особенной: это была даже не близость, а полная прозрачность друг для друга. В ней не было ничего плотского, телесного, кроме редких и неумелых ещё поцелуев, но при этом присутствовало потрясающее и неповторимое чувство слитности, которое в старину называли «родством душ».

После школы Маша уехала учиться в Ленинград, писала ему оттуда письма, чистые и наивные в своей незамутнённой девичьей любви. Павел с нетерпением ждал каждого письма. Получив, по многу раз перечитывал странички, исписанные круглым ровным почерком, а вечером писал обстоятельный ответ, иногда засиживаясь до двух-трёх ночи.

В переписке они мечтали о встрече летом, но сразу после летней сессии Павел уехал на пионерскую практику, а потом улетел со стройотрядом в Новый Уренгой. Встреча произошла в единственный день между практикой и стройотрядом и потому получилась скомканной, от неё осталось чувство неудовлетворённости. Главной темой писем нового учебного года стала встреча следующим летом, которую решили провести в Ленинграде.

После второго курса перед археологической экспедицией Павел на целую неделю приехал в Питер.

Прилетев в Ленинград рано утром, он тут же поехал на тридцатом автобусе в центр и занял позицию у дома на Грибоедовском канале, где Маша поселилась у тётки. Павел знал, что в этот день у неё последний экзамен, и она вот-вот должна отправиться в институт. Набережная была на удивление пустой, и Маша заметила его издалека. Он был в светло-сером костюме и чёрной водолазке. Павел тоже хорошо разглядел любимую, она надела в этот день синее джинсовое платье с холщовой сумкой, перекинутой через плечо. Они бросились друг другу навстречу, с разгона обнялись и закружились посреди мостовой.

Неделя в Питере пролетела как сладкий сон. Они были и в Эрмитаже, и  в Русском музее, поездили по пригородам, пили кофе в питерских кофейнях, много разговаривали, целовались, но и на этот раз их отношения не зашли дальше платонических.

 

Воспоминания о питерской встрече продолжали будоражить воображение, бурный эпистолярный роман с Машей был в самом разгаре, поэтому общение с Натой казалось Павлу чисто дружеским.

Молодость постоянно расставляет людям ловушки. Когда кровь кипит, а гормоны кружат голову, очень трудно отделить то, во что хочется верить, от того, что происходит на самом деле.

А на самом деле день ото дня Павел и Ната становились всё ближе. После репетиций и концертов он часто провожал её домой. Они шли пешком от института до её дома сначала по ворохам опавших листьев, потом по первой ноябрьской пороше и, наконец, по тропинкам, расчищенным дворниками в снежных завалах. Снег искрился в свете уличных фонарей, напоминая огни городов, как они видятся из окна самолёта. Ната надела белую мохнатую шубу и в этом наряде была похожа на белого медведя. Она была смешной и трогательной в этой своей медвежьей шубе. Во время ежедневных прогулок они много разговаривали. Павел рассказал Нате о Маше, а Ната ему о Проше, которого она ждала из армии.

– Давай будем беречь друг друга для своих любимых, – предложила Ната.

– Давай! – радостно согласился Павел.

Молодость легко даёт обещания и так же легко их нарушает. Если бы мы выполнили все обещания, данные самим себе и другим в пору нашей юности, наверное, наша жизнь сложилась бы совсем по-другому. Но молодость – клятвопреступница, и мало какие клятвы и обещания были нами действительно выполнены. Так случилось и с нашими героями.

Как-то раз под Новый год они оказались недалеко от дома Наташиной бабушки. Взглянув на знакомый сталинский дом, Павел вспомнил трагичную историю их дискуссионного клуба, и, глубоко вздохнув, сказал:

– Надо же, и трёх месяцев не прошло, а кажется, лет сто – не меньше!

– Давай, зайдём, – предложила Ната.

– А как же бабушка?

– Она всё ещё болеет, – ответила Ната, направляясь к подъезду.

Они вошли в квартиру. Всё здесь – и зелёный абажур люстры, и большой круглый стол в середине, и пианино в углу – напоминало о триумфе и последовавшей за ним катастрофе, но молодость быстро заживляет раны. Сейчас Павел смотрел на место их первого и единственного заседания, как смотрит ветеран на поле боя, где он пережил и восторг атаки, и страх смерти, и боль тяжёлого ранения, но ему всё равно приятно вспомнить своих друзей, медсестру, в которую он был влюблён, да и просто то, что всё это произошло в его жизни.

– А помнишь, а помнишь, – стали перебирать они общие воспоминания и сами не заметили как оказались совсем близко друг к другу, потом их глаза  встретились, и в глубине глаз девушки Павел увидел какой-то скрытый призыв, смысла которого он ещё не мог до конца понять.

Здесь уместно сказать, что, несмотря на свои двадцать лет, Павел всё ещё оставался девственником. И это было несколько странно, поскольку, вопреки строгой советской морали, молодёжные нравы в восьмидесятые годы прошлого столетия не отличались излишним пуританизмом.

В Советском Союзе мало говорили о сексе. Можно сказать, вообще не говорили, если иметь в виду официальное искусство, образование, газеты и телевизор. Краткий курс полового ликбеза проводился только для подавших заявление в ЗАГС, но и этот суррогат сексуального просвещения часто игнорировался излишне скромными молодожёнами. Родители, впитавшие в себя общий дух пуританской морали, тоже не особо откровенничали с детьми.

Молодые люди оказывались в очень сложном положении, когда пробуждающееся половое чувство искало выхода, но не могло найти из-за недостатка информации. Пробел в знаниях заполняло общение со сверстниками и старшими товарищами – половое просвещение стало своеобразной разновидностью молодёжного фольклора, в котором ценные для жизни сведения передавались, как когда-то народные сказки, из уст в уста. Ходили в молодёжной среде и письменные источники вроде американских затёртых до дыр «Плэйбоев» или перепечатанной на машинке «Кама-сутры» со старательно переведёнными чёрной тушью изображениями сексуальных поз.

Но беда в том, что повышенный интерес к вопросам пола казался Павлу чем-то зазорным. Он бежал от слишком откровенных разговоров на сексуальную тему, отказывался от засаленных листков самиздатовской «Кама-сутры», ему были ближе советы Максима Горького и Николая Островского не поддаваться зову плоти, а бороться с ним изнуряющими физическими нагрузками. Следуя советам классиков, Павел активно занимался спортом: бегал кроссы, гонял на велосипеде, плавал в бассейне, играл в баскетбол; в стройотряд он записался тоже во многом для того, чтобы летом не поддаваться расслабляющей праздности.

Но, если честно, повышенные физические нагрузки помогали мало. Во сне случались ночные поллюции. Иногда сексуальное напряжение возрастало до такой степени, что приходилось мастурбировать, за что он потом долго себя ругал, считая онанизм стыдным и недостойным комсомольца занятием, и тем не менее, снова и снова прибегал к нему, потому что в борьбе духа и физиологии в большинстве случаев побеждает физиология, если, конечно, не иметь в виду великих аскетов и святых.

Так Павел мучился со своей проблемой, а вокруг ходили девушки, многие из которых готовы были принять участие в её решении. Павел отлично это понимал, но вместо того, чтобы попытаться сблизиться хотя бы с одной из этих девушек, он избегал их.

Все девушки в его сознании разделились на две большие группы: в одну попали прекрасные и недоступные, достойные лишь платонической любви (к их числу, безусловно, принадлежала и Маша), а в другую – весёлые и открытые, дразнящие своей возможной доступностью, но именно поэтому отвергаемые Павлом.

А половое напряжение всё настоятельнее требовало выхода, и сейчас, стоя лицом к лицу с Натой, он читал в её глазах тот страстный призыв, который давал надежду на невозможное счастье. Но что делать дальше? Ему было это неизвестно, он чувствовал только, как напрягся и вздыбился его член, упёршись в плотную ткань брюк.

Ната приблизила лицо к его лицу и нежно охватила его губы своими, он почувствовал её язык у себя во рту,  и это было такое острое и мучительное наслаждение, от которого он, как ему показалось, улетел в какие-то иные миры. Она взяла его за руку и повела за собой в тот коридор, который оставался для него до последней минуты неизведанной территорией.

Коридор оказался узким и тёмным. Из него куда-то вели две двери. Ната толкнула одну из дверей, и они очутились в маленькой тёмной комнате с высоким окном и большой деревянной кроватью посередине. За окном светил уличный фонарь, освещая комнату тусклым золотистым светом. В свете фонаря кружились большие белые снежинки, похожие на медлительных сонных мотыльков.

Световое пятно от уличного фонаря, расчерченное теневыми линиями от оконной рамы, лежало посередине кровати, а остальные части ложа, как и углы комнаты, терялись в густом сумраке. Лицо Наты и её большие распахнутые глаза светились в полумраке. Она сбросила вязаный кардиган, стянула через голову сначала блузку, а затем и шерстяную юбку, сняла полушерстяные колготки и осталась перед Павлом только в белых узких трусиках и бюстгальтере. Павел был ослеплён мерцанием её юного девического тела.

Ната легла на покрывало, и в свете уличного фонаря он увидел её всю – каждую ложбинку, каждую родинку. По телу пробегали волны мелкой дрожи, как будто девушка немного замёрзла, и ему захотелось скорее накрыть её собой, войти в неё, раствориться в ней, исчезнуть, умереть...

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка