«Для Бориса Пастернака критерием истинности перевода служит «тон», но это лишь завуалированная отсылка к разговору о «глубинных особенностях миросозерцания» поэта и переводчика» [Френкель, 2010; Перельштейн, 2023]. Но в каком ключе следует трактовать фразу о глубинных особенностях миросозерцания «поэта и переводчика»? Следует ли считать, что переводимый поэт и его переводчик обязаны иметь одинаковое миросозерцание? Последнее вряд ли возможно, уж слишком различны сферы применения творческий усилий в одном и другом случае, не говоря уж о неизбежном страновом и временном лаге между двумя событиями: возникновением оригинала и фактом его перевода на другой язык.
Даже если считать, что «Сонеты к Орфею» замешаны на мистицизме, мистический опыт переводчика не может служить неоспоримой основой для правильного прочтения этого сложного произведения. Можно передать «из рук в руки» мистические ритуалы, но вряд ли можно передать, как передают эстафетную палочку, то мистическое содержание, которое некто (в данном случае – поэт Райнер Рильке) в эти ритуалы вкладывал. Между тем Р. М. Перельштейн в статье, посвященной «Сонетам к Орфею» в переводе З. Миркиной, утверждает следующую мысль: «Мистик досматривает мир до его всецелостности. Вот почему мистик всегда строитель Храма, и всегда поэт. Поэт-мистик создает образы единства, они растут в гортани, перерастают гортань, но не выходят во внешний мир, а расширяют и углубляют пространство души». Думается, однако, что именно упор на мнимую тождественность двух мировоззрений – поэта Рильке и переводчицы Миркиной – сильно ограничивает убедительность данной статьи. У Зинаиды Миркиной замечательно интерпретирована интонация «Сонетов к Орфею», но ее кредо псалмопевца, похоже, только мешает верной содержательной интерпретации поэзии Рильке.
Действительно, интонация Рильке – это экстатическое молитвословие, а вовсе не уникальная просодия речи. У русских символистов молитвословие – редкость, слишком уж их мистика отдает богоборчеством. У Рильке, напротив, молитвословие встречается едва ли не на каждом шагу. Впрочем, это скорее свидетельство поэтической одержимости автора, нежели констатация его мистической «праведности». Рильке – тоже богоборец, как и русские символисты, и его интонация оппонирует содержанию, а не следует за ним. Он строит Храм своей поэзии, а вовсе не храм в традиционном понимании, то есть – жилище Бога.
Поэзия самой Зинаиды Миркиной – это религиозная лирика. Ее миросозерцание есть самостоятельная ценность, но оно неизбежно и кардинально иное, чем миросозерцание Рильке. Псалмопевец поет хвалы Богу, и в его хвале могут проступать черты реальности, а могут и не проступать, целиком растворяясь в религиозном мироощущении. В поэзии Рильке черты реальности присутствуют всегда, реальность и есть главное содержание его многогранного творчества.
«Сонеты к Орфею». Часть 2, сонеты 11-19
XI
Смертолюбивых правил ведом вам свод старинный?
Цель свою знает охотник: выследи и убей.
Мне кроме силков и сетки знаком кусок парусины:
в карстовых норах так ловчие бьют голубей.
Белый, как знак пощады, вея благими вестями,
плат спускается в бездну. Но лишь заполощет он –
из непроглядного мрака страх вырывает горстями
блеклых трепещущих птиц… Ибо таков закон.
Хоть мельком проступит жалость на лицах зевак едва ли.
Охотник сосредоточен, к сердечным порывам глух,
и видно, что в деле рьян.
Убийство – извечный образ странствующей печали…
Чист совершенный дух,
готовя и нам капкан.
XII
Вещи сгорают в пламени, чтоб выступить в новой роли:
как им восстать из пепла, косностью дорожа?
Занят мятежный дух устройством земной юдоли,
алчущий новизны в линиях чертежа.
То, что отстало от времени, достойно исчезновенья.
Разве, сгущая серость, скроешься от невзгод?
Твердейшее губит твердое и грозные нижет звенья;
но помни: новый молот грядет!
Так полюби перемены! Но прежде познай излуки
той реки, чей путь в каждом творенье светел,
чье начало – отчаянье, чье устье снова река…
Место радостной встречи – дитя или внук разлуки;
и Дафне зеленоглазой уже славословит ветер,
и разве же ты – не ветер для лаврового листка?
XIII
Сердце, не избегай темных сторон разлуки,
перезимуй прощанье, словно одну из зим.
Пусть даже та зима – вечный источник муки,
но пережив такую, станешь неуязвим.
Музыке дай простор: умри в Эвридике!
В ризах выходит к людям истинная хвала.
В самом глухом углу, в мире, где все – калики,
дерзостным будь, как звон лопнувшего стекла.
Будь – в ледяном гробу, в слезоточивых сотах!
Клады не-бытия грузно лежат в пустотах,
уже из последних сил вибрирует тишина.
Будь – в кладовых природы, сумрачных и угрюмых,
скудным ее запасом, и в запредельных суммах
скрой себя, как число, отданное сполна.
XIV
Каждый цветок в полной мере – земное созданье,
лишь на исходе судьбы с нами цветы заодно.
Так заодно ли? Искуплено их увяданье
жертвой, что совершить им дано.
Мир воспаряет. Мы грузнем, страдая похлеще
вещи, которой советуем быть тяжелей.
Мы слишком тягостны для легкомысленной вещи:
ей бесконечное детство милей…
Если возьмешь ее в сны, как ребенок игрушку
тащит в постель, что за славную изо дня в день
для сокровенных бесед ты получишь подружку!
Лучше с вещами дружить, и тогда благодатная лень
соединит тебя с ними, а ты в их семье – неофит:
ветер лугов тебя тихо благословит.
XV
Уста криниц всегда щедры на речь,
поэтому так живописен бюст
с лицом воды: она журчит из уст
посмертной маски, продолжая течь
по акведукам, разносящим с гор
мимо гробниц и мраморных руин
старинные легенды Апеннин;
по выщербленным скулам до сих пор
она струится в треснувший фиал,
как в мраморное ухо. И земля,
воспетая тобой, сквозь сон моля,
заслушалась, восславив, как твою,
свою же речь. Подставив под струю
пустой кувшин, ты бы ее прервал.
XVI
Непонятный миру, как заточник,
в стороне от умственных проблем,
бог для нас живительный источник,
благодатный и доступный всем.
А ему и плата ни к чему,
только лепта, грошик бога ради;
он сейчас сорвется в водопаде
и не должен никому.
Мы, живые, тут
слышим только шум, теснясь в сторонке.
Лишь мертвец с той влаги снимет спуд,
если бог испить поманит сам.
Даже колокольчик на ягненке
смолк, внимая чудесам.
XVII
На каких упоенных небесной влагой тенистых склонах,
из каких же цветочных чаш на деревах зеленых
появляясь, зреют плоды утешенья? Странным,
нет им места на том лугу, вытоптанном и пространном,
где пасет себя бедность. Единожды и навеки
ты поймешь эту сочность и спелость, едва сложив
руки перед величием их, и, опуская веки,
цельность кожицы, хотя птицы порой легкомысленны и ревнив
червь. Те ли это деревья, на которые любят садиться
ангелы, ибо те садовники не умеют сердиться,
позволяя селиться в кронах знакомым и незнакомым?
Неужели и мы, всего лишь призраки и немые тени,
в наших крохотных жизнях среди растений
никогда не нарушим летней истомной дремы?
XVIII
Танец, ты превращенье
собственной убыли в ломком движении лет
в тело из вихря, в могучее коловращенье:
дерево жизни в цвету воплощает балет.
Вот и повисла над зрительным залом вершина
кроны расцветшей – пронзительная тишина.
Солнцем и светом ты стала теперь, балерина,
в жаркое лето преобразилась весна.
Высится древо, рожденное дивным экстазом,
зреют плоды его, образы тихих глубин:
это – кувшин, то – сродни тонко сделанным вазам…
То же с разлетом бровей: темные эти изломы
вписаны в быструю смену картин,
дерзостным танцем влекомы.
XIX
Злато наш идол. Мы сами его вознесли.
Капище идола – банк. Где же обитель медяшки,
мелкой монеты? Ей самое место, бедняжке,
в чающем сердце слепца, словно под шкафом в пыли!
Деньги в любом магазине глядят свысока,
их и за важных персон могут принять ненароком.
Нищий молчит. Деньги смотрят невидящим оком:
долгая пауза – лишний резон для зевка.
Ночью хотела бы сжаться открытая миру ладонь,
днем она ловит судьбу, шаря в крохотной нише
жизни: светла и убога, к самораспаду близка.
Но с удивленной хвалою ангел из рук бедняка
примет вносимую лепту… Речь – там, где священный огонь.
Бог да услышит.
