Комментарий | 0

Райнер Мария Рильке. Избранные стихотворения (11)

 
 
Мистичность поэзии Рильке имеет ту же природу и, в общем, те же контуры, что и поэзия русских символистов. Вот что пишет известный в свое время поэт-символист Вячеслав Иванов в «Письмах о русской поэзии»: «Заплачка и причитанье, нашепты и наговоры, приворотные напевы и колыбельные — вся магическая символика исконной песни оказывается снова возможною в наши дни, на диво самим предсказавшим (в совпадении с выводами покойного Веселовского), возврат к стихии мифа и новое переживание стародавнего народного наследия в лирике искусственной». Ставка на фигуру поэта-медиума, якобы способного общаться с потусторонними силами, могла быть успешной только в атмосфере повального увлечения оккультизмом, что и было характерно для Вячеслава Иванова времен «Башни». На смену поэзии мистических озарений, которые, в сущности, сводились к попытке создать новую мифологию в рамках очень узкого круга, скорее даже кружка единомышленников, неизбежно приходит поэзия трибунов-главарей (Вл. Маяковский) или хотя бы тихая поэзия акмеизма, изучающая жизнь, а не философствующая о ней. Кстати, в произведениях «младших» символистов, Александра Блока и Зинаиды Гиппиус, гораздо меньше мистики и куда больше правды жизни. Пожалуй, мистические картины «Сонетов к Орфею» ближе к мистике Блока, нежели к мистике Вячеслава Иванова. Конечно, и здесь достаточно много слов-символов, способных вызвать в читателе «переживание стародавнего народного наследия». Но дело не в них, а в правде жизни, упакованной поэтом в одежды «новой мифологии».
 
 
 
 
 
 
 
 
«Сонеты к Орфею». Часть 1, сонеты 19-26
 
 
 
XIX
 
Видимость мира – как облачный рой
в небе высоком;
все после смерти вернется домой,
к древним истокам.
 
Но остается в начале вещей
вольный, певучий
голос ликующей лиры твоей,
бог первозвучий.
 
Меру страданий и мук,
вечную тайну любви,
смертные тропы свои
 
знать мы не вправе.
И только песня земной этот круг
радостно славит.
 
 
 
XX
 
Тебе, обратившему тварей земных
в слух, словно дар свой вложу в ладонь
образ, пришедший из дней былых.
Весна. Вечер в России. И – конь…
 
Скакал жеребец, оборвав повода,
за ним волочился кол,
– в луга, ударяясь в бега навсегда –.
Такие он петли плел
 
в надрывном аллюре, что стал курчав,
вкруг шеи свивая сноп.
Рвал жилы конской крови состав!
 
Сроднились даль и галоп!
Мой дар – этот образ. Конь весь был – звук
и ухо, что замкнуто в песенный круг.
 
 
 
XXI
 
Вновь весна. И земля твердит по-школярски
ту же поэзию множество раз подряд;
дивно, о, дивно… Подарок царский
ждет ученицу за долгий ее надсад.
 
Строг учитель. И впрямь – с бородою белой
можно сравнить снежное забытье.
Вот о зелени, о синеве оробелой
кого бы лучше спросить? Ее, ее!
 
Земля, – о, счастливица! – ради бога
поиграй с детьми, дай им себя поймать.
Веселейшего выбрала недотрога…
 
Что ей зубрить, как не опять
рост стволов, ставших выше за этот год,
вязь корней, близ которых поет, поет?
 
 
 
XXII
 
Как символ нравственный
земного бремени,
с годами явственней
усушка времени.
 
Все скоротечнее
паденье в Лету;
но рядом – Вечное!
И ставит мету.
 
Мальчик мой, не спеши
в дерзкий полет, не сетуй,
мол, слишком медлен миг.
 
Помни, что ждут в тиши
сумерки и рассветы,
книга, цветник.
 
 
 
XXIII
 
Лишь когда вознесет
не из прихоти бренной
в тишь небесных высот
профиль свой вдохновенный
 
легкий аэроплан;
если над облаками
обозначит свой стан,
поиграв с ветерками,
 
странствуя там и здесь
не из пустой отваги, –
верткий, надежный, весь –
 
истинный крестник тяги
быть от людей вдали:
что ему до земли?
 
 
 
XXIY
 
C пиршеством стали, с ее диктатом должны ли
древние боги смириться, зане победно
шествует детище новой эпохи, или
место их пребывания заповедно?
 
Гостеприимцы мертвых, друзья былых поколений
к нашим машинам брезгуют приближаться;
в прошлом дружеские пиры и таинство омовений;
вести от них идут, да трудно угнаться
 
за колесом современности. Смотрим, не узнавая,
лишь неразрывность связей чуем душою робкой.
Вместо красот меандра нынче в ходу прямая
 
линия. Лишь в паровозной топке
дышит прежний огонь и все страшнее молот
времени. Мы – как пловец, теряющий силы в холод.
 
 
 
XXY
 
Ту, которую, прибравши к рукам обеим,
кличут цветком под названием все впереди,
вспомню еще раз и расскажу о Тебе им,
нежной подруге вопля, рвущегося из груди.
 
Ты из танцорок, но с бронзой, замедлив движенье,
спорила юность, судьбу исчерпав до конца
в точке надрыва, в высоком изнеможенье:
так только музыка преображает сердца.
 
Пахло болезнью. Уже тяготился двуличьем
нежный румянец. Весны прикрываясь обличьем,
кровь розовела – и тут же меняла цвета…
 
Тени копились внутри и тянулись угрюмо
к блеску земному. Пока все не хлынуло с шумом
в безнадежно распахнутые врата.
 
 
 
XXVI
 
Ты – о, божественный – жертвой рассерженных фурий
став, не поддался, но с певческой силой вдохнул
лад в их нескладицу, в дерзость вакхической бури
и музыкальность вложил в разрушительный гул.
 
Лиры твоей и венца не коснулась толпа
буйных вакханок. И камни сих пращниц, как розы,
претерпевали внезапные метаморфозы
и расцветали близ сердца. И слух обретала тропа.
 
Смертью насытясь твоей, ликовали язычницы. Но
гимн твой летел и в звериных ушах отдавался,
в рощах и скалах. Там – голос божественных снов.
 
Телом разорванным к птицам и травам приник
бог-лироносец. Прислушайся: отзвук остался!
Бог через нас дал Природе и слух, и язык.
 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка