Поэзия

судьбоносое

 

простой мужик, в тулупчике и кепке,
несёт, сурово, знамя и свечу.
он выпивший, но выступает крепко,
внушительно, храня остатки чувств.
кому-то может показаться грустной
его судьба – бухать без выходных
и выносить правителей нерусских:
кавказских, и германских, и иных...

но это только видимость: у Бога
нет судеб захолустных и глухих,
нет пасынков никчёмных, кособоких,
нет рук, достойных швабры и сохи.
да, он не может делать революций:
он выдохся – с такими же в борьбе,
чьи слёзы никому не отольются,
с беднягами, подобными себе.

его предназначенье – много выше
мирских побед над социальным злом.
но будет ли язык его услышан
среди мычаний мулов и ослов?
пока мы точно этого не знаем,
пока есть время – ждать и уповать,
добавь и свой девиз ему на знамя:
«звездец», «идижтынах», «ивашумать».

Сживаясь с амфифильностью

 

Когда-то Ург сказал – о книжниках маститых:
“Вода – всегда вода, и конформизм претит ей.”

Но Ург – не Иисус, а я – не Аль Капоне.
Подумаешь – вода! И я тогда не понял,
что глобулы его премудрости – бесценны.

“Мы оба из воды на 60 процентов,” –
сказал я как дурак, а может быть – как химик:
из дураков они выходят неплохими.

А Ург захохотал – как инь ущучив яня:
“Мы оба из воды и разной прочей дряни!”
А я не хохотал, покусывая ноготь;
я даже на него обиделся немного.

Мне стыдно за себя, за то, что я – так часто –
не знал, что встречи с ним и были в чём-то – счастьем.

А мир давно другой. И Урга нет меж нами...
Я тоже стал другим. Теперь я понимаю,
что путь его, всегда казавшийся мне спорным,
прозрачен.
И текуч.
И не имеет формы.

__________________________________
 * Сказания о Цветастом Урге   

 

 

второй завтрак

 

...а парашют так долго раскрывался,
что можно было выпить чаю – дважды,
позавтракать – яичницей с колбаской,
и пивом утолить остатки жажды.

земля всё приближалась, и Пафнутий,
уставший наблюдать за парашютом,
задумался – о "трижды @банутых",
и есть ли в этой правде доля шутки.

а шутка заключалась в том, что Землю
уже не меньше века населяли
не родственники пап и президентов,
а трижды @банутые земляне.
они изобретали супер-сиськи,
потели, круглый год носили шубы,
плодя производителей сосисок
и медленных неспешных парашютов.

а парашют неспешно раскрывался;
день близился к концу, Пафнутий – падал,
кораллы в море поглощали кальций,
а львы в саванне поглощали падаль...

и, ослеплённый солнечным огрызком,
Пафнутий рамышлял, без интереса,
про парашют: успеет ли раскрыться;
а там, внизу, текли поля и реки,
и понемногу делались большими,
вращаясь, приближаясь и качаясь...

и тут Пафнутий, наконец, решился –
съесть торт и выпить третью чашку чая.

 

 

Цветы жизни

 

Маленький человек начинает понемногу становиться более самостоятельным в изучении
мира. Вот и битьё других людей (включая любимых родителей) – это тоже исследование.
Думаю, агрессии здесь нет; это всего лишь одна из познавательных игр.
(Из заметки на сайте посвящённом психологии детей и родителей)
 

Мимо девушки с драконом на лодыжке
и другой, с цветной медузой над лопаткой,
я прошёл к угрюмой мымре с толстой книжкой
и спросил, с улыбкой, всё ли с ней в порядке.
Продолжая взгляд бросать, попеременно,
на медузу – на дракона – на медузу,
я расправил ей рейтузы на коленях,
ощутив себя, как стопроцентный лузер.

И сказал: “Пойдём. Мороженого хочешь?”
“Прикасаться к малолетним – незаконно!” –
взвыла мымра, мне заехав книжкой в почку.
Отшатнувшись, я заметил, как хохочут
разом обе – и с медузой, и с драконом:
“Wow! У вас очаровательная дочка!”

 

 

лето иногда

 

ты спросишь её: а откуда на крыше – колодец?
она улыбнётся: какие колодцы – на крышах?!
и правда, вокруг – не колодцы, а поле: колосья;
а дальше – овраг: убегающий, глинистый, рыжий.
и спросишь: откуда на крышах берутся овраги?
но сам понимаешь – насколько вопрос идиотский.
откуда ей знать? ведь она – не дельфийский оракул.
и крыша становится еле заметной полоской
на фоне вечернего неба, куда идиоту,
покончив с вопросами, хочется прыгнуть, с разбега...

кузнечик возьмёт невозможно высокую ноту,
над выгнувшимся горизонтом появится вега,
и все паучки полетят на своих паутинках,
и примутся звёзды мигать в читрагуптовой яме,
по крышам заходят коты – в сапогах и в ботинках,
и мыши в садах зашуршат, и сметливый крестьянин
найдёт золотое яичко у курочки рябы,
и летом на высохшем дереве вырастут груши,
и ветры вернутся домой...
и наступит порядок,
который уже никакой идиот не нарушит.

 

 

I, Robot

 

Воловиц: Шелдон, если бы ты был роботом, и я знал это, а ты – нет, хотел бы ты, чтобы я тебе рассказал об этом?
Шелдон, слегка пикированно:  Сложно сказать. Когда я узнаю, что я робот, – смогу ли я справиться с этой новостью?
Воловиц:  Возможно, хотя история научной фантастики свидетельствует не в твою пользу.
Шелдон, подозрительно:  Хм, тогда позволь тебя спросить: когда я узнаю, что я робот, буду ли я связан тремя законами робототехники Азимова?
Кутраппали, осторожно:  Возможно, ты связан ими прямо сейчас...
Воловиц:  Это правда. Скажи, ты когда-нибудь причинил вред человеку или, бездействуя, позволил, чтобы человеку был причинён вред?
Шелдон, категорично:  Конечно, нет.
Кутраппали:  Ты когда-нибудь нанёс себе вред или подверг себя опасности, кроме тех случаев, когда другой человек мог пострадать?
Шелдон, несколько растерянно:  Пожалуй, что нет...
Воловиц, торжествующе:  Я чувствую запах робота!
                                       ("The Big Bang Theory", эпизод 1.03, пер. ЧГ)

 

представь себе: ты – доктор (а не склад мясных продуктов),
и к доктору в больницу записался на приём.
заходишь в кабинет, – а он не знает, что ты доктор;
выходит, доктор доктора в упор не узнаёт.

теперь вообрази, что ты не врач, а некий робот,
при этом отличаясь только силой рук и ног.
и в кабинете доктора (положим, в полвторого)
хватаешь и выбрасываешь доктора – в окно!

затем берёшь халат его, и вот: ты снова доктор.
кто скажет, что ты – робот, не хлебаешь лаптем щей?
нам предстаёт вопрос: какой любитель парадоксов
тебя, функционального, построил, и зачем?

допустим, мы – творцы, а не ничтожные микробы,
в потире – кровь Христа, а не разбавленный кагор...
но если ты о роботе не знаешь, что он – робот,
как знать, что робот – робот Робот, строивший его?

 

 

Птицы небесные

 

Вдоль усеянной листьями крыши,
Сквозь просветы редеющих крон
Мы вдвоём наблюдаем (и слышим)
Социальные сети ворон.

Утоляясь червём нескоромным,
Игнорируя то, чего нет
В комплиментах друг другу, вороны
Не смущаются – видом в окне
Нас: серьёзных, читающих Меня,
Наблюдающих мир из окна...

Ибо знают, вне всяких сомнений,
Что им не в чем завидовать нам.

 

 

доводы бездоказательности

 

монашество. пост. посвящение в клир.
стяжательство. должность. общественный статус...
я знаю, что всё происходит внутри.
ты знаешь внутри только печень, простату,
двенадцатиперстную, сердце и мозг, –
загадочный атавистический орган,
взаимного непонимания мост, 
который даёт нам возможность – расторгнуть
священный контракт и не «брать на слабό»,
чтоб выяснить – кто наблюдает за нами:
в моём варианте – естественно, Бог;
в твоём варианте – а Бог его знает.

 

 

Четвёртый сын Бездетного Петра

 

 Раз, когда Петрович шёл по лесу
с белочкой, сидящей на плече,
сук ему вонзился в нервный плексус.
(Главное – не пострадала честь.)
Выражаясь языком Эзопа,
был он под воздействием паров:
то ежей пугал небритой жопой,
то пытался портить кислород...

Но как только сук в него воткнулся,
сел Петрович, выпучил глаза,
принялся считать удары пульса,
позабыв про свой бесштанный зад.
И тогда ему явился ангел,
сам неумолимый Азраил,
– крупный, чёрно-белый, вроде панды, –
и о чём-то с ним заговорил...
И с тех пор Петрович слышит голос, –
тихий голос в сердце. И ему
больше не гулять по лесу голым,
не чудить, не звать скабрёзных муз...

Сядет супротив меня в сторожке
и, вперясь в полночное окно,
тёплый чай помешивает ложкой,
слышит, как смеётся Алконост...
То ли внемлет медленным отливам
вод в недосягаемых морях,
то ли зрит места, куда счастливых
не пускают вера и мораль...

– Изменился, – говорю, – Петрович,
сильно ты, годков уж скоро шесть.
Он кивнёт и, бороду потрогав,
наблюдает в собственной душе
свет потустороннего помола,
но как будто этому не рад...
– Будь здоров, Георгушко, – промолвит.
– И тебе, Петрович, не хворать.
Спустишься с крыльца. Нахмуришь брови.
Тишина. Звёзд нà небе – не счесть...
И пойдёшь, как некогда Петрович,
с белочкой, сидящей на плече.

 

 

 ***

 

мне голос, похожий на мой, скажет: ВОТ И ЗИМААА!
во сне голоса раздаются особенно глухо...
там где-то растёт эта яблоня-персик-хурма,
растёт за пределами зрения, смысла и слуха.

проснёшься под утро: ремиссия лета. темно.
потоки дождя – лакримозой Лилит по Адаму...
и райские яблони, дробью, швыряют в окно
своими мельчающими, – словно люди, – плодами.

 

 

***

 

морфизмы групп и сепарированных сред,
– даров любви, невыносимых и болезненных, –
мы пермутируем, и наш иммунитет
амплифирицуют то боткины, то ленины.

непреходящий Бог с протянутой рукой
ждёт подаяний тех, кто в жизни преходящие
ворует милости и ставит их в укор
нам, паче чающим не оказаться в ящике.

мой Иисус. мой благодетель и садист.
нет, никогда уже не смогут огорчить меня
Твоих побед парадоксальные плоды,
от поражений и потерь неотличимые.