Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Вместо вступления

«Соль по вкусу» – серия коротких зарисовок,  в предельно малой толике – автобиографического свойства, в размытой хронологической последовательности. Зарисовки эти, часто друг от друга независимые, объеденены общим движением, ключ к которому, я думаю, в чтении перемежающих зарисовки курсивов. Именно в курсивах подлинный пульс изложения, и с их помощью, я надеюсь, читатель сможет прочувствовать темп и направление всего цикла.

Вот жил человек и, как водится, поживал, а потом умер. А дальше чужого человека, безразличного к этой трагедии, к трауру по поводу смерти, обязательно тянет высказаться и, конечно, высказаться бесполезно, в пустое пространство сказать что-нибудь. Но мы не скажем, умер и все, и никакого высказывания, никогда.

1.

В Гостях у Сказки

Ах, если бы и мне тоже кроссовки за сто рублей, Адидас с тремя полосками, а потом джинсы Вранглер, как барон в Крыму, но он аристократ и убит в 1919 году, а джинсы это нынешняя мода. Мама варит сосиску. На столе сдержанно сияет емкость с болгарским кетчупом. Круг черного хлеба. Огурец. Помидор. Кухонный простор панельного пенала во втором этаже. Похороны старой соседки за окном, уже не старой, а мертвой. Желтая голова в открытом гробу на грузовике. Жестяные аккорды похоронного марша. Жмур-контора за грузовиком: две трубы, баритон, туба. На баритоне узнаю дядю Зылыка, он к нам приходит поговорить о разном, целует в щеку, от него резко пахнет чем-то как бы медицинским. Передние зубы с промежутком, как у кролика, и потому улыбка милая. Глазки маленькие, слезливые от переедания. После смерти не хочу сосиску. В львовском Электроне – Тетя Валя. Мы смотрим В Гостях у Сказки.

В Гостях у Сказки 2

– Бабушка, там смерть!– Мне пять лет, а за окном у второго парадного похороны. 
– Не смерть, а похороны,– поправляет бабушка, но сама взволнована моим описанием. 
– А когда я умру, мне тоже такую смерть сделают?– Я не могу уняться. И попробуй уймись: звучит фальшивая заунывная вторая часть сонаты Шопена, но я еще не знаю о Шопене, а только об Алле Пугачевой. Мне нравится то, что звучит.
– Я хочу, чтобы мне сделали смерть летом! --

У бабушки трясутся руки, она не может сдержать улыбки, и одновременно просит меня замолчать.

– На вот, яблоко съешь, – требует бабушка, но момент слишком торжественный, таинственный для каких-то яблок.
– Я не могу кушать, когда смерть. Надо смотреть и слушать. Пойдем? --

Вечером меня подзывает папа и усаживает на колено. Я люблю папу за то, что он добрый, что у него красивые усы, и еще просто так люблю тоже. 
Я показываю папе тетрадку в косую линейку и сообщаю:
– Сегодня в садике мы писали слово «Шура». –
 Вся моя тетрадь испещрена этим словом, корявым и старательным именем.
 

Мастер-класс

            В восемьдесят седьмом посетил мастер-класс Тимофея Докшицера в Малом зале Киевской консерватории. Битком народу. Сижу рядом с моим преподавателем, а за мной и передо мной весь музыкальный духовой бомонд столицы. Вижу спину Николая Бердыева, а сзади кто-то меня пихает легонько и говорит, передай, мол, Коле, записку. Коле! Боясь дотронуться до плеча, благоговея, издаю нечленораздельный звук, и седовласец в очках поворачивается резко в мою сторону, а я протягиваю ему руку с бумажкой. Докшицер за мини-кафедрой, и на ней золотом блестит его Бендж. Мы все сызмальства знаем, что Докшицер играет на специально для него сконструированном Бендже – инструменте для солирующих трубачей. Говорит мягко и хрипло, о необходимости регулярных упражнений. Саша Бердоус вызывается в подопытные кролики на сцену и киксует, исполняя первый этюд Вилли Брандта. Все ждут, когда мастер возьмет инструмент и покажет, как надо. И он берет, и льется всем знакомый по записям неподражаемый чистый и глубокий звук. Руки потеют, на серой моей болоневой свернутой куртке появляются влажные пятна. Назавтра – Рапсодия в стиле блюз в Большом зале консерватории с духовым оркестром Украины, за пультом выполняющий акробатические движения Охрименко, а за минуту до этого сгорает костюмерная Докшицера с его личными вещами, но никто не знает, и только удивление: почему уходит со сцены не исполняя бисов? Мама с папой не сомневаются в моем будущем. Все довольны, все молоды, все живы.

Разбил в ванной емкость для подачи жидкого мыла, собрал осколки, а жена тем временем наладила обычную мыльницу с дорогим мыльным прямоугольником, который на запах чисто мыло хозяйственное. Таким я руки не мою принципиально. Поэтому пошел на хитрость. Купил флакон пластмассовый с мылом и выставил его на бортик раковины, но оказалось, что всего много, поэтому убрал зубную пасту в шкаф. А поскольку щетки без пасты на умывальнике выглядят откровенно кретинически, выбросил щетки, забыв, что тоже можно в шкаф. В любом случае, стараясь быть последовательнымв собственных действиях, достал пасту из шкафа и тоже выбросил, и на умывальнике остались ополаскиватель для десен и два вида мыла. Не желая обидеть жену, спрятал в шкаф жидкое мыло,но также отказываясь пользоваться хозяйственным, пусть дорогим, выбросил его туда, где уже находились зубные щетки и паста. Ополаскиватель слил в отверстие умывальника и протер его, стараясь достичь необходимой сухости. Заключение: в ванной есть полотенце, и к нему у меня никаких претензий.

АвеМария

Ave, Maria, gratia plena; Dominus tecum:

benedicta tu in mulieribus, et benedictus

fructus ventris tui, Jesus.

Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus,

nunc et in hora mortis nostrae. Amen.

              Четыре такта подготовительных арпеджио: Сема вафлянул на оголенную кулису, задвинул в первую позицию, прилепил мундштук к собранному рту; со съеденного кресельной обивкой деташе пошел звук – глубокий и легкий, плотный, как резина, он забил ушные раковины комиссионых зубров и случайных девочек из струнного.

Ненужные слова угадывались, и не в пьесе Гуно, посаженной на баховскую фактуру, было дело: семиным звуком исполняй что угодно – именно в нем таинство; сам звук, а не музыка рождает счастье немедленного присутствия.

Аккомпаниаторша Хохневич лыбится; вечор она давила ту же лыбу – когда Сема, по пьяни, уговаривал ее в койку. Ей тридцать пять, двое детей, муж; ему – пятнадцать, безотцовщина, тромбон.

На конкурс в Донецк выехали втроем – завотдела, Сема и Хохневич: педагог Житько, исполинских размеров старик, снабжавший босоту папиросами,  бросавшийся чугунными пюпитрами в ленивых студентов, остался на кафедре в Киеве.

Завотдела пил водку с яблочным соком, прогонял по опухшей десне папиросный дым и молчал. Хохневич, женщина с фигурой, глотала вино и звала Сему по имени – Алешенька. Чуя женское присутствие тяжелым бедром, заваливаясь пианистке в плечо, Сема успел выговорить слова пьяного ухаживания и был поражен приступом рвоты. Назавтра был сушняк и конкурс. На крышку рояля выставили стакан; выступавшие неслышно, в проигрышах, полоскали глотку и аккуратно сплевывали под ноги.

...На сцене Сема держался уверенно, как агроном в поле – ноги на ширине плеч; начищенный раструб облезшего «Амати» целил в дальний угол, смыкающий стену с потолком. Завотдела сидел в партере, приняв знакомую позу для прослушивания: глаза закрыты, требующий ремонта рот – отворен, в левом ухе – вата, в правом – глубоко вошедший средний желтого цвета палец .

На сцене бушевали страсти: некто взывал к Пресвятой Деве, и та повторно являлась в репризе, одаривала благодатью своей и взывающего, и Сему, и всех присутствуюших. Высокое искусство никак не отражалось на Семиной физиономии: именно так и надо, учил Житько, творить, ибо на сцене – ты бог, а богам суета не приличествует.

Сема лажанул на последней ноте, прошипел ругательство, и сошел с подиума. С уверенно скрываемым удовольствием предкомиссии вызвал следующего – донецкого – конкурсанта.

Ну что, – Житько вобрал Сему в гигантские объятья, – такие дураки, как ты в Житомир ездят на гастроли, а не в Париж.  А во Францию вместо тебя утвердили гобоеба...

... давай До-мажор в три октавы, четвертями, деташе!

Иммиграция

Пятого июля 1994-го часов в восемь вечера приземлились в нью-йоркском аэропорту Кеннеди, шли долгими коридорами, бабушку в черной шляпе вез в инвалидной коляске толстый светлокожий негр. В одном из залов остановились. Через репродуктор звучал Гайдн – вторая часть Ми-бемоль мажорного концерта для трубы. Под высоким куполом зала висели флаги с символикой корпорации Мастеркард. Встречал нас средних лет озабоченного вида человек в ермолке, с рацией на поясе, спрашивал куда везти. Потом вышли в общий предбанник. Тетя Яна поцеловала и схватилась за мое левое запястье – сколько времени в Киеве? Я успел уже перевести часы на местный распорядок, и долго ничего потом не знал о киевских временах. Дядя Радик бодро взялся за чемодан, но тут подоспел дядя Тима, схватил сумку и молча пошел. Мы пошли за ним. На улице ждала новая жизнь. Было влажно и жарко, испарина покрыла все тело, покрыла легко, словно от волнения ладонь. Дышать нечем. Мимо шел человек в футбольной форме и бутцах. От него несло перегаром. Мы сели в раздолбанный Меркури Гран Марки и заколыхались в сторону Бруклина. В лицо отражались зеленые дорожные знаки. Вы должны, сказал дядя Тима, за неделю найти квартиру. Поднимались к нему домой в узком свежеокрашенном лифте, я боялся что меня вырвет. Клоака. В гостиной темно-розового цвета сидела тетя Оля с переломанной левой ногой, на зеленом кожаном диване. Занавеси на окнах скучиваемые вверх и сплошные, белые, старый телевизор Сони, а в нем дрожащая запись выступления Жванецкого. О гад! прокричала нам тетя Оля и мы подошли к ноге.

Довел до слез жену, дал пощечину соседу, укусил его собаку – вот список действий для меня маловероятный, но ведь какое-нибудь из них нет-нет да и случится однажды. Вообще, жизнь полна неожиданностей, как некие стихи, в которых не знаешь что последует дальше. Хотя к чему кокетничать? Конечно,все знаешь, и в том лишь радость, что вкусно покушать, тонко отрыгивая в сторону – все еще удовольствие, и слезящиеся от унитазного усердья зрачки – вдруг сойдут за признак душевного переживания.

Утром

Ночью спал рядом с отцом на надувном матрасе, истекал потом, к утру забылся, но глаза отворил уже в пятом часу. Дополз до окна, выглянул. Америка. Плотными рядами прижатые к бордюру железные авточудовища, бумажно-картонный мусор стремящийся вдоль тротуаров. Через дорогу – мертвый четырехэтажный жилой дом на два парадных, пыльно-рыжего цвета, серые оконные глазницы, подобие газона за узкой оградкой у входа. Небо бледно-голубое, почти желтоватое, с плоскими облаками. Человек в долгополой шляпе, с целлофановым свертком подмышкой. 
На завтрак «бельгийские» постные вафли с приторным кленовым сиропом, сухая масса из коробки с добавлением водянистого молока, апельсиновый сок, чай. Первая поездка – с троюродным братом на брайтонскую набережную. В синий Форд Буревестник набилась компания братовых друзей, все наши, но разговор на английском, и я не понимаю ни слова. На набережной раскладываем столы, наполняем их поверхность агитматериалами в пользу кандидата на пост губернатора штата, и начинается работа. – А вы знаете, кто такой Джордж Патаки?– мой брат пытается спрашивать прогуливающихся русских пенсионеров. Пенсионеры, вопреки обыкновению, ничего не знают, но некоторые стараются интересоваться. Я достаю трубу из футляра и надсадно исполняю традиционную итальянскую песню «Вернись в Сорренто».

Утром 2

Люди бросали мелочь в футляр, а я продолжал их кормить итальянской музыкой. В программе числились «О мое солнце», «Скрытая гармония» и «Никто не уснет». Подошел чужой дядя, предложил участвовать в формировании брайтонского духового оркестра, я кланялся и улыбался. Мне уже рассказали, что в Америке хорошо поживают фармацевты, и я хотел попробовать пожить. Тем временем, поманила к себе женщина средних лет, с фигурой и в макияже, в легком несимпатичном платье. – Хочешь, мальчик, – обратилась она ко мне, – продавать продукцию Мери Кей? Я внимательно слушал. – Будешь ходить по домам и предлагать мейкап, а комишн тебе. У нас очень хорошая компания, – продолжала тетя, – и вообще, – добавила вдруг, – женщины любят смазливеньких. У меня до сих пор есть где-то ее визитка.

Итс окей

Мы повыбрасывали листовки и плакаты, я убрал трубу в футляр. Направились в близлежащее здание отнести стол. Эстакада метро, желтый кирпич, окно на третьем этаже. По узкой довоенной лестнице тащим предмет, дверь кроваво-красная, открываем. Внутри – лет семидесяти юркий человечек, в белой панаме, кремовом отпускном пиджаке, карих штанах и открытых сандалиях на белый носок. Румяное выгоревшее лицо, выдающийся бордового цвета нос с горбинкой, широкая улыбка с ровными белыми вставными челюстями, на груди – военные орденские планки. Помещение – двухкомнатное, на полу везде мусор и побитые столы с расшатанными стульями, из окна по эстакаде отчаянно стучит поезд метро. Ходят рыжие тараканы. Семен Комиссарчик, представляется человечек, председатель клуба молодых республиканцев Брайтона и Боропарка. Он хватается за принесенный стол и прижимает его ребром столешницы к полу. – Итс окей, – и подмигивает бледно-голубым зрачком.

Устойчивые поверхности

Лет тринадцать назад я работал дворником в верхней восточной части Манхэттена, в жилом высотном здании с прислугой. Меня заставили приобрести бипер – если еще кто помнит эту адскую машинку, сообщающую, что до тебя пытаются достучаться с такого-то номера. Служба моя была такова, что вызвать могли в любое время суток, но когда точно – было неизвестно. Поэтому я весь день ожидал звонка, боясь что он застигнет меня врасплох. Какой-такой врасплох? Мне и тогда было неясно, а теперь и подавно. Отдраивая пенным раствором медную балюстраду с колоннами на входе в здание, я спиной знакомился с ночными прохожими – они были интересные люди, насыщающие улицы исключительно в послезакатные часы. Только проститутка или официантка в забегаловке может применять к незнакомому человеку форму обращения «бейб», а в округе забегаловок не было. Еще ходили мимо высокие типы корпоративного вида, разгоряченные, в безупречных костюмных парах, выбритые, и с дорогой прической. Они ловили такси, а их девицы были подстать и активно прихохатывали. По селектору хрипло жаловалась съемщица с тридцатого этажа и требовала разогнать толпу на улице, чтобы не мешали спать. Пожилой индиец с незажженной сигарой в зубах всегда просил донести тяжелую кладь до порога квартиры и давал на чай щедрые пять долларов. Женщина с признаками усталости в лице, в квартире с пятью спальнями пыталась сбыть мне комнатный рояль. Говорила, что отдаст недорого – и я чинно кивал, обещал подумать о том, чтобы заплатить десять тысяч долларов с самовывозом. Последний этаж дома снимала семья семья композитора Лало Шифрина, и из садика разбитого на крыше раздавались оперные арии, чаще из Моцарта. Мой старший коллега, двадцатишестилетний пуэрториканец, взял надо мной шефство, учил правильно натирать полы и действовать ножом в рукопашной драке. Помню, что нож следует держать металлическим полотном вверх и отбиваться снизу, поскольку блокировать такой удар без повреждений противнику невозможно. Коллега был культурист миниатюрного роста; однажды подвел к дому безразличного вида девицу на голову его выше и сказал мне в сторону что он ее «прет». Еще я катался на грузовом лифте, и ночью, остановив его высоко между этажами, садился на пол и наскоро курил. Это курение между устойчивыми поверхностями и было тогда моим самым счастливым временем.

Позвонил днем в китайскую столовую, чтобы заказать китайского супа с вермишелью и курятиной на дом. Но они сказали, что сегодня доставку не делают. Понимаю их: суббота на дворе, а всякие идиоты звонят со странными желаниями. 
По телевизору показывают сериал «Воля и грация» – о гомосексуальном адвокате и его гетеросексуальной сожительнице. Прямо впиваюсь взглядом в экран телевизора. Впиваюсь.