Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Когда бригада милиции въезжала с каким-то нехорошим удовлетворением
в село Льняное, меся неизвестно кем брошенную посреди улицы грязь
колёсами деловито урчащего «газика», им встретилась дохлая лошадь.

Это был лежащий на боку жеребец с раскроенным по всей длине туловища
брюхом. Кишки подозрительно отсутствовали. Правая сторона лошадиной
морды исчезала в грязи. На месте левого глаза зияла мутно-запекшаяся
дыра. Дошло до того, что вначале жеребец был принят сержантом
милиции Патрикеевым за кобылу, но сержант всё же заметил лежащие
в грязи отдельно от туши серые морщинистые яички и, вздохнув,
скорректировал свое ошибочное о жеребце мнение. «Объективное принуждение
к поступку» – билась мысль в голове молоденького лейтенанта Мамардашвили
и поэтому, проезжая мимо жеребца, он весь внутренне сжался. Выстрелов
не последовало. «Лубок, как и всё в этой стране»
– подумал Патрикеев, который втайне от других был интеллигентом.

У покосившегося дорожного указателя они нагнали девочку, весело
сбивающую засохшие стебли бурьяна окровавленной палкой и ведущую
за собой на верёвке собаку, увенчанную пеной у рта.

– Мы из райцентра, – отклонившись от своей вертикальной оси, произнёс
тяжеловесный майор Протасов. – Где тут у вас было убийство?

– Везде! – засмеялась девочка.

– Мы по вызову.

– Вы лучше у мамки Варвары спросите, она от летучих мышей всё
знает.

– Это ты жеребцу глаз выковыряла? – догадался
Протасов.

– Ну я. А то чего он на меня всё не тем глазом смотрит? Ну его.

– Девочка, а почему ты не в школе?

– В школе все мальчишки воняют, – улыбнулась она и запрыгала по
дороге, будто желая превратиться в козу. Собака, понуждаемая веревкой,
потрусила за ней.

«Какие-то бесконечные кантианские ассоциации» – всё более сжимаясь
внутри себя, подумал Мамардашвили. При этом рукоятка табельного
оружия представлялась ему как бы овеществлением категорического
императива.

Нарушая своим жизнеутверждающим силуэтом упадочническую идиллию
усмердевшихся под серым безрадостным небом домишек,
окруженных оголтелыми заборами, «газик» выбрался
наконец из грязи на что-то неопределённое, могущее быть асфальтом,
собственно и бывшее им – в пору, когда в сельпо
водились водка и хозяйственное мыло, а в стране ещё не было секса.

«Поосторожнее там, на лэндровере!» – махнул им ушанкой из огорода
какой-то мосластый дед с по-голливудски ослепительными зубами.
Газик, урча, выехал на главную улицу поселка...

Так бы и доехал он до места преступления и мы с вами узнали бы
конец этой поучительной истории, но вместо этого из бани на улицу
неожиданно высыпали совершенно голые, розовые, как молочные поросята,
бабы. От их круглых лиц, покатых бедер и фиолетовых до нежной
коричневатости сосков поднимался вкусный пар. Пахло баней, мылом
и березовыми вениками. «Газик» наткнулся на стену бабьих тел и
встал. Из разбитого радиатора вознеслась куда-то ввысь неприкаянная
душа советского автопрома. Бабы молчали. Вздыхал Патрикеев. Матерился
Протасов.

«Две вещи наполняют душу всегда новыми и все более сильными
удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительней мы размышляем
о них, – это серое небо надо мной и моральный закон в кобуре,»
– подумал Мамардашвили, когда рука его сама по себе поднялась,
и он произвел два последовательных выстрела – Протасову в грудь,
Патрикееву в затылок.