Михаил Эпштейн
Однако эстетическая концепция судьбы не может нас полностью удовлетворить, поскольку, простираясь на начала и концы событий, она пренебрегает их асимметрией, которая коренится в асимметрии самого времени.
С эстетической точки зрения, происшествия имеют причину в каких-то отдаленных поступках, а поступки имеют следствия в каких-то отдаленных происшествиях, и вместе они образуют симметрическую связь свершений. Но в действительности все обстоит не совсем так. Происходит накопление и возрастание смысла во времени. Смысл того или иного события лежит не столько в его причинах, сколько в тяжести и ответственности его последствий. Отсюда удивительное чувство свободы, которое мы испытываем на рубеже совершения того или иного поступка. У него нет безусловных причин ни в настоящем, ни в самом отдаленном прошлом. Мы властны совершить его или не совершить. Но как только он совершен, ничто не в силах отменить его, и вся предыдущая жизнь начинает представляться цепью событий, необходимо ведущих именно к этому, а не другому поступку. Все наше прошлое по-новому перестраивается и заряжается смыслом из настоящего, в котором мы свободны перед лицом будущего, которое, в свой черед, придаст нашему настоящему столь же строгий, неотменимый смысл.
То же самое относится и к происшествиям. Наше первая реакция на происшествие - изумление перед его непостижимой и непредсказуемой случайностью и попытка найти его причину в прошлом, пусть самую отдаленную, но необратимо ведущую к данному происшествию. Этот трудный вопрос ставится в библейской Книге Иова. Внезапно пораженный проказой, смертью детей, разорением, Иов спорит с друзьями, которые пытаются доказать ему, что Бог справедлив и что если судьба наносит Иову удар за ударом, значит, в прошлом, быть может, еще до рождения, в других существованиях, он совершил какой-то грех. Епифаз: "Верно, злоба твоя велика, и беззакониям твоим нет конца" (Иов, 22:5). Иов же отрицает наличие своей вины и какой бы то ни было причины у злого стечения обстоятельств, вызывая самого Бога на суд: "...Пути Его я хранил, и не уклонялся" (23:11). "О, если бы человек мог иметь состязание с Богом, как сын человеческий с ближним своим!" (16:21)
И Бог, обращаясь к Иову из бури, подтверждает его правоту в споре с его друзьями - рационалистами и детерминистами. Исток бедствий Иова - не в каких-то его небывших винах, не в объективных причинах, а в свободном волении самого Бога, который не отдает отчета в своих мотивах никому из своих созданий. "Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь" (38:4). Бог не обсуждает с Иовом моральных проблем вины, справедливости, возмездия, но рядом простых "космологических" вопросов раскрывает несоразмерность их волений: можешь ли ты сделать то, что я сделал, можешь ли ты создать радугу, или коня, или бегемота, можешь ли управлять движением светил?
При поверхностном чтении кажется, что Бог вообще не отвечает на вопрос Иова и говорит о чем-то другом: о своем величии, о красоте мироздания, минуя нравственную сущность спора, как будто речь Бога - это отрывок из другой книги, механически приставленный к рассказу о бедствиях Иова. Но суть ответа именно в том, что бедствия Иова не имеют причины - и в этом Иов прав перед своими друзьями, которых Бог порицает: "вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов" (42:7). Промыслительный характер этих бедствий - не в возмездии Иову за его прошлое, а в уроке на будущее, уроке всемогущества Божия, который Иов в конце концов готов полностью воспринять: "И отвечал Иов Господу, и сказал: Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. /.../ Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле" (42:1, 2, 6). Иов раскаивается здесь не в той вине, которая якобы навлекла на него возмездие Бога и стала причиной его несчастий, - а в том, что он требует у Бога отчета за незаслуженные им бедствия. После чего Господь возвратил Иову все его потери, благословив его долгой жизнью, детьми и обширными стадами.
Как ни толковать эту историю, очевидно, что судьбоносность всего, что приключилось с Иовом, лежит не в поступках самого Иова, предшествовавших его бедствиям, а в тех выводах, которые он и его друзья извлекают из этих бедствий. События в книге Иова - это, по нашей классификации, такие происшествия, которые судьбоносны в силу своих следствий, а не причин. Именно в этой асимметрии заключена тайна человеческой свободы, встреча которой с абсолютной свободой Божьего воления и составляет феномен судьбы.
В Евангелии от Луки мы находим поразительное откровение о беспричинности, но небеспоследственности так называемых несчастных случаев и роковых происшествий. "В это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Иисус сказал им на это: думаете ли Вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали? Нет, говорю Вам; но, если не покаетесь, то так же погибнете. Или думаете ли, что те осьмнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам; но, если не покаетесь, все так же погибнете" (Лука, 13: 1-5).
Парадокс этого рассуждения в том, что погибшие погибли не из-за своей вины - они не были греховнее тех, что остались жить; но те, что остались жить, могут погибнуть уже по своей вине, потому что перед их глазами есть пример тех, кто погиб, не успев раскаяться. Получается, что гибель людей и связана, и не связана с их виной, причём это относится к одному и тому же событию, такому характерно-случайному "происшествию", как падение Силоамской башни. Говоря о мёртвых, Христос обращается к живым, и, отрицая причину гибели мертвых, обращается с призывом, который мог бы предотвратить гибель живых. Те люди погибли не из-за своей вины, но вы, если не покаетесь, погибнете по своей вине.
В этом суждении есть глубокая неожиданность, нарушение привычной логики: настоящее невыводимо из прошлого, но будущее определяется настоящим. В основании судьбы лежит свобода. Между прошлым и будущим нет симметрии, ибо сейчас, в настоящем, человек наделен свободой, может раскаяться, и значит, отвечает за то, что случится с ним впредь. Нет вины на погибших, но есть ответственность на живущих. Христос судит не от события (падения башни) к причине, устанавливая строгую обусловленность, "детерминизм" происшествия, но от события к следствию, устанавливая свободу человека в определении своей участи. Так исчезает ложная симметрия времён, обнаруживается несовпадение "опричинивающего" рассудка (выводящего причины настоящего из прошлого) и освобождающей веры (предвосхищающей в настоящем последствия для будущего).
В отличие от индуистских концепций кармы и астрологического детерминизма, концепция судьбы, сложившаяся в иудео-христианстве, обнаруживает не равновесие причин и следствий, но непрерывный рост судьбоносного начала в жизни людей, как бы подготавливая их к окончательному исполнению судеб, к Страшному Суду. Такая религиозная концепция, как это ни странно звучит, более реалистична, чем эстетическая, поскольку она устанавливает свободу человеческих поступков и необъяснимость, но сверхзначимость роковых происшествий.
То, что мы переживаем ежедневно свое существование как набор случайностей, внезапных мелких капризов и поворотов судьбы, вряд ли может быть перенесено прямо, в сырой достоверности, на художественное полотно или в литературное произведение, - покажется неубедительным, произвольным. Но именно так мы и живем: сегодня сломалась коронка от зуба, завтра налетела буря и сорвала крышу дома... Жизнь кишит случайностями. В каком же смысле они не случайны?
В том ли смысле, что за каждой из случайностей стоит определенная, хотя и не всегда известная нам причина: расположение небесных тел в момент рождения, или тяжелая карма, унаследованная от прошлого существования? Религии, устанавливающие четкий баланс причин и следствий для каждого происшествия, по-своему эстетичны, они обнажают некую сюжетную связь в трансфизических перевоплощениях субъекта. Но сырая повседневность делает такой поиск причин за каждой случайностью занятием утомительным, натужным и отчасти смехотворным.
Может быть, эти случайности и должны оставаться онтологическими случайностями, то есть проявлением непостижимой для нас свободной воли, лежащей в основании всего? И неслучайны они лишь в том смысле, в каком сопряжены с последствиями и выводами, которые мы сами из них делаем - чтобы "не погибнуть", чтобы строить дом, не поддающийся бурям? Иными словами, от нас самих зависит, превратить ли происшествие в поступок, то есть действовать "наоборот", вопреки той причинно-следственной связи, которая устанавливает временную зависимость происшествий от поступков. Все бедствия, случившиеся с Иовом, - это происшествия, которые не обусловлены никакими предыдущими поступками ("грехами") праведника, но в которых заложена возможность дальнейшего поступка: "я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле". Точно так же падение Силоамской башни - это происшествие, не обусловленное поступками погибших под нею людей, но способное побудить людей, слушающих Христа, к дальнейшему поступку, к раскаянию и изменению своей жизни. [6]
Таким образом, порядок следования поступка и происшествия, субъективного волеизъявления и объективного стечения обстоятельств, переставляется в иудео-христианской концепции судьбы. Теперь не поступок влечет за собой происшествие, а происшествие создает возможность поступка. Цельность свершения здесь сохраняется - но раскрывается уже в обратной динамике: от происшествия - к поступку, а значит, последнее слово в диалоге с судьбой произносит сам человек.
6. К такому же выводу приходит и Торнтон Уайлдер в романе "Мост короля Людовика Святого" (1927) - одном из самых целенаправленных художественных исследований религиозных механизмов судьбы. Монах Юнипер пытается превратить богословие в точную науку и отыскать причины, по которым погибли пятеро несчастных, оказавшихся на мосту в тот миг, когда он рухнул в пропасть. "...Он стучал во все двери Лимы, задавал тысячи вопросов, заполнял десятки записных книжек, ища подтверждения тому, что жизнь каждого из пяти погибших была завершенным целым". Многолетние разыскания брата Юнипера приводят только к тому, что его книгу сжигают на костре вместе с автором. Объяснить, почему погибли именно эти пятеро, даже зная мельчайшие обстоятельства их жизни, оказывается практически невозможным. Но истинным смыслом трагического происшествия становится урок для тех, кто остается жить. Путь, приведший пятерых к гибели, неясен; но ясен путь спасения для живущих. "Есть земля живых и земля мертвых, и мост между ними - любовь, единственный смысл, единственное спасение", - такой итог расследованиям судьбы подводит в конце романа настоятельница монастыря мать Мария. Торнтон Уайлдер. Мост короля Людовика Святого. День восьмой. М., Прогресс, 1976, сс. 28, 101.