Кипарис во дворе
роман
Продолжение. Первая часть.
трезвон во входную дверь.
За
окном во всю щебетало утро. Носились транспорта звуки…
Кто
бы это мог быть? - Спросил Я Себя про Себя.
И
решил - не открою. Ни за что на свете. У Рэма ключи…
А
вдруг потерял?! - Затеплилась искра, но тут же угасла. - Маловероятно. Он такой
внимательный… Да и позвонил бы он если что, предупредил бы… Воспитание…
Я
повернулся на другой бок и только-только снова задремал, как опять - бим-бом!!!
Да так требовательно!
- Ну
кто там ещё?! - Спросил Я недовольно, приплетясь в прихожую, кутаясь в халат. В
глазок - единственное незащищенное на теле двери-сейфа место - смотреть не
стал.
Милиция. Пара вопросов к вам.
Милиция? - Мгновенно проснулся Я, лихорадочно соображая, с чего бы это?
Откройте, - скорее попросили, нежели потребовали из-за двери.
-
Ага, щас, разбежался. Откуда же я знаю, что вы действительно милиция?
- Да
бросьте вы. Дело серьёзное.
вас все дела серьёзные, надо полагать.
Вот удостоверение. В глазок посмотрите.
Ага. Тут вы меня и завалите.
что вы, ей богу! Кто вас так напугал?
Никто меня не пугал. Осторожный я просто.
Уф. Ну ладно. Давайте так, через дверь поговорим.
уже.
Хм. Так. Ну ладно. Вы вчера вечером дома были?
что?
- Да ничего! Были или нет?
-
-
Так. Понятно. Ничего необычного не заметили?
-
Смотря о чём речь.
- На
балкон не выходили?! В окно не смотрели?!
И
тут Я понял, что это по поводу вчерашнего ночного беспредела во дворе.
- Нет!
- категорически выпалил Я. - Ничего абсолютно не видел, не слышал, никуда не
смотрел и не выходил.
Так. Понятно… - Донеслось из-за двери таким тоном, будто ничего другого там от
Меня и не ожидали. - Ну что ж… извините за беспокойство.
вспомнил вдруг, как сам собирался вчера звонить 02…
А
может рассказать?! - И Я было ринулся к двери. Но что-то удержало меня. - Нет,
нельзя вот так вот опрометчиво… надо сперва подумать…
И
стал Я думать. Всё больше, конечно, о Себе несчастном - с горечью, и о Рэме - с
отвращением и злобой. Похмелье пришло на подмогу, усугубив наихудшие ощущения…
Я
принял ванну. Против обыкновения, процедура сия не взбодрила Меня. Наоборот,
лёжа в нагромождениях пены, Я разомлел. Задумчивость Моя - и так-то не слишком
сосредоточенная - вовсе сделалась рассеянной и бессвязной. Мысли, посещавшие
Меня, наподобие облепивших Моё тело нелепых пенных конструкций, возникавших и
исчезавших благодаря Моим неуклюжим телодвижениям, - мысли громоздились в Моей
голове, проседали, таяли, растворялись… Дошло до того, что уже выйдя из ванной,
сидя у трюмо с вялым желанием нанести на физиономию утреннюю маску, но так и не
нанося её, любуясь без особой радости Своим отражением, поворачивая зеркала
трюмо то так, то эдак, видя Себя в натуральном, что называется, виде -
рассматривая двойное Своё отражение (Я любил это занятие и проводил за ним,
иногда, по несколько часов кряду; мне нравилось не только то, что Я вижу Себя
таким, какой Я есть в действительности, но и то, что Я мог увидеть полноценно
Свой профиль - чего никогда невозможно было добиться с простым зеркалом, с
одинарным, Я имею в виду, отражением, - к тому же глядясь в двойное, Я не мог
при всём желании и старании заглянуть Себе в глаза; не то чтобы я боялся в них
увидеть что-то такое прямо уж совсем невероятное, нет, глаза они глаза и есть -
что в них увидишь, когда и ими-то видишь едва-едва? и дело тут вовсе не в
плохом зрении, у Меня, например, зрение было отличное - 100%; Я имею в виду,
что мы видим в основном лишь то, что нас научили видеть в процессе нашей
никчёмной жизни, и как бы нам не казалось, что мы видим всё… но хуй с ним, что
это Я? зачем? ), - так вот, дошло до того, что любуясь без особой радости
двойным Своим отражением, Я вдруг почувствовал на долю секунды, что это и не Я
вовсе как будто бы гляжу на Себя. Брр! Там, в зеркале - Я, а тут, перед
зеркалом - не Я, кто-то совсем другой. Не то чтобы тело Моё стало иным, нет,
увы и увы, - из Меня на Меня как будто бы смотрел внимательно некто, Мне совсем
неизвестный. И это при том, если говорить о внимательности, что Я-то был
совершенно рассеян и рассредоточен. Мне стало не по Себе. Я даже испугался.
Тряхнул головой. Посмотрел в однократное Своё отражение. Ощущение не проходило.
Жуть. Я решил, что схожу с ума… Ну, то есть понятно уже, очевидно, что в конце
концов про вчерашнее во дворе Я забыл абсолютно. И вспомнил лишь тогда, когда
уже вывалился из подъезда со вместительной Своей спортивной сумкой на плече, в
которую побросал любимые: парфюм, шмотьё, последний номер «Ома», Рэмов
компактов, флягу коньяку; деньги положил в передний карман штанов: оставленную
Мне Рэмом штуку и ещё пару штук, получается, что просто-напросто украденные
Мною из нижнего ящика письменного стола, там, впрочем, осталось ещё штуки три
как минимум, остальные он в банке, разъёба, хранил, мало ему 98-го…
Во
дворе люди в штатском беседовали со старушками. Один из этих людей мгновенно
раздел Меня взглядом, проникнув, как Мне показалось, в самые потаённые закоулки
Моего существа, - раздел, но ничего не сказал.
На
том самом месте, где вчера стоял автомобиль, Я с ужасом заметил меловые силуэты
и бордовые пятна. И решил, что правильно сделал, ничего не сообщив милиции.
Далее
Я прыгнул в первую попавшуюся Мне под руку тачку и - покинул злосчастное место.
Будь
ты проклят Юго-запад.
Хоть
и знал Я здесь немало дней волшебных…
-
Авиа кассы, кажись, у Нового цирка есть, - пробурчал водила, поразмыслив
мгновение над Моим пожеланием оказаться как можно скорее у этих самых касс, где
бы они не находились.
- У
цирка так у цирка. - Пожал Я плечами. Мне было всё равно, лишь бы быстрее.
-
Так может тебе прямо во Внуково? - Спросил водила, притормаживая у светофора.
-
Нет, - отрезал Я. - Из Внуково принципиально не летаю.
-
Это почему так? - Удивился он.
-
мотивам.
-
Как это? - Видимо искренне не понял он.
- Не
люблю с имущими власть делать хоть что-нибудь даже вместе, - пояснил Я, как Мне
показалось, весьма обстоятельно.
Но
он, очевидно, так и не понял, о чём это Я, усмехнулся:
-
- Вы
бы вот лучше своим делом занимались! - Разозлился Я. - Ехали бы, куда вам
сказано!
- Да
я-то еду…
-
Вот и езжайте.
Он покачал недовольно головой и включил радио.
Передавали
новости.
Из всех сообщений Меня больше всего неприятно поразило
то, в котором говорилось об авиакатастрофе. Какой-то там самолёт… как раз в
южном направлении… со всего размаху… Кошмар. Всё насмарку. Да ещё водила
покосился на Меня, как мне показалось, одновременно обрекающе и с издёвкой.
Когда
уже подъезжали к цирку, Я заявил, кашлянув зачем-то в кулак, чем выдал,
наверняка, Своё идиотское смущение, что, мол, поедем-ка мы лучше к
железнодорожным кассам, на Курский, скажем, вокзал.
Водила
кивнул, не преминув, как мне почудилось, усмехнуться уголками губ, и мы поехали
на Курский.
У
касс дальнего следования Моё внимание привлёк сногсшибательный парень. Он стоял
в соседней очереди - высокий, почти с Меня ростом - чуть выше Меня (а Я - 187
см, между прочим) - поджарый, с трех, наверное, миллиметровым рыжим ежиком на
высоколобой голове, выдающийся затылок, длинная мощная шея, грудь навыкате,
сильные, но тонкие, изящные руки, узкие бёдра, крепкие ягодицы, стройные ноги,
как принято говорить, от самой шей (несмотря на то, что он был в широких таких
распиздяйских штанах, линия стройности его ног читалась легко и чётко),
выразительное лицо с огромными глазами, длиннющиие мохнатые ресницы, брови
вразлёт, острый нос, слегка припухшие губы, капельку как бы выпяченные
капризно. Из-за этих губ и ресниц Я даже было решил в какой-то момент, что это
девушка. Да и в фигуре его как будто бы присутствовало что-то такое женское,
женственное - какая-то такая ладность, изгибистость, волнистость… или, быть
может, излишне прямая для парня осанка производила такое впечатление? Не знаю.
Но сомнения у Меня возникли. Однако, присмотревшись внимательно, Я сказал Себе:
нет, Василиса, это не девка, это мужик, зуб даю бля буду… И в этом Меня
утвердило не только всякое отсутствие малейшего даже намёка на сиськи (ведь довольно
часто в поле нашего зрения возникают девушки без сисек - плоскодонки - так их,
кажется, называют), - нечто во взгляде, когда он оглянулся, словно почувствовав,
что Я его рассматриваю, какая-то искра, присущая только самцу… Ух! Эту искру Я
знаю, как ни что другое. Да, Я утвердился. И не только во мнении…
Подойти?
Завязать знакомство?
А
что, возможно, судьба даёт Мне шанс. Вот так вот сразу. Одно оборвалось. И тут
же другое… Я даже вспотел. Уже было решился. Сердце забилось быстрее…
Но
тут к «Моему» мальчику подрулила крутозадая самка - этакий великовозрастный
тинэйджер с уже обвисающими грудями - то, что называется вполне себе секси.
Они
обнялись.
Чмок.
Улыбочки. Чмок.
Я
был убит.
Хотя,
нет. К чему лукавить? Я вздохнул с облегчением.
Всё-таки
это ужасно, когда Тебе что-то понравилось, вернее даже не Тебе, а глазам Твоим,
Ты ничего ещё не понял о предмете, не то что не попробовал, но даже и не
приблизился толком, а уже придумал Себе, что хочешь его во что бы то ни стало,
- любовь, блин, с первого взгляда…
Но с
другой стороны - разве не это называется вызов?
Ну
да бог с ним со всем. К тому же подошла моя очередь в кассу. Я уткнулся в
окошко.
Взял
СВ до Феодосии. На 22:00.
В
запасе оставалась уйма времени.
Надо
было похмелиться.
Не
могу сказать, что испытываю к алкоголю привязанность там какую-то или страсть -
не дай бог. Но иногда - в сложные периоды жизни - Я прибегаю к этому средству
оглушения чувств и разума. Впрочем, это всё неправда относительно такого уж
прямо оглушения. Поначалу - да, глохнешь, адреналин и всё такое. Зато потом…
совсем уже потом. Я имею в виду похмелье. Дурнота физическая или
физиологическая (не знаю как правильно) - ничто, ей богу, по сравнению с
обостряющимся до предела, так сказать, психическим восприятием. Особенно, конечно,
восхитительно ебаться в такое время. Ощущаешь партнёра вот уж воистину всеми
фибрами души. И кстати, физическая дурнота в такие часы отступает, уходит, как
будто и нет её вовсе и не было никогда, и не будет. Что, как Мне кажется,
доказывает первородство души. Другое дело, что без тушки этого не поймёшь, не
выскажешь да и не почувствуешь толком (о том, что душа и тушка - братья,
несмотря на отсутствие у обеих мужского рода в любом лице и числе, говорить
судя по всему бессмысленно, ибо это и так яснее ясного). В общем, оставив на
кармане двести баков, остальные во внутренний карман сумки засунув, Я втиснул
Свой нехитрый багаж в автоматическую камеру хранения и направился (на
таксомоторе) к Москве-реке. Был у Меня план - на кораблике покататься, атакуя
время от времени тамошний бар, полюбоваться красотами города…
Можно
было бы, конечно, в гости к кому-нибудь набиться - к тому же Дилдо, например.
Но Мне почему-то меньше всего хотелось общения с кем бы то ни было из знакомых.
Да и большинство из них непременно захотели бы ебаться со Мной. Даже девушки, с
которыми Я дружу так или иначе, даже они нет-нет, а шлют в Мою сторону сигналы
совершенно определённого толка. Мне кажется, что хоть они и в курсе моих
сексуальных предпочтений, и давно уже вроде бы себе это уяснили, иногда
всё-таки на них накатывает недоумение: нет, ну почему это наши чары бессильны в
данном конкретном случае? И тогда, подчиняясь этому нелепому недоумению - нелепому
потому, что оно, Я думаю, даже не осознается ими как следует, - они пытаются
снова и снова, вновь и вновь… впрочем, такова их природа, Я не ропщу. К тому же
Я не выгляжу совершенно уж бабой, как некоторые. Я вполне Себе мужик, могу и в
рыло двинуть если что. Хотя, конечно, и этого нельзя не признать, есть во Мне
некое жеманство блядское. На некоторых женщин, кстати, это очень даже производит
впечатление, особенно, когда они выпимши… В общем, в тот день Мне не хотелось
известных сценариев, а со знакомыми, как показывает опыт, по-другому не
получается.
На
кораблик Я ступил, сойдя с набережной… - между Котельнической и «Россией», там,
напротив, ещё слоган рдел не так давно, мол, коммунизм - это советская власть
плюс электрификация всей страны…
Капнув
пятьдесят грамм водки в Себя, с бутылкой пива Будвайзер («Будь Васей» - так Я
его называл, Моё любимое) Я поднялся на верхнюю палубу. Она, можно сказать, была
пуста. Пара влюблённых в объятиях друг друга, две молодые фигуристые мамаши с
двумя детьми лет пяти, интеллигентного вида старик, возможно, иностранец -
трость, берет, очки, бородка - взгляд его устремлён был на берег, но видел как
будто что-то другое - прошлое, может быть… или Мне это из-за очков его так
показалось? Довольно крупные линзы. Из громкоговорителя корабельного нёсся Киркоров.
День
не выдался жарким и солнечным, а на воде так вообще - было даже прохладно.
Я
уселся на корме - спиной к отсутствующим, и от Киркорова подальше (из-за шума
двигателя неутомимый болгарин на корме практически не был слышен - так,
отдельные какие-то вопли).
Миновали
офис президента, офис патриарха…
И вот, наконец… - когда Я был маленький, то думал почему-то,
вот хоть убей не знаю почему, что кинза - это петрушка по-грузински. И это
первое, что (опять же почему-то) пришло Мне в голову, когда Я впервые увидел
его - пучеглазого Нетскейп Навигатора. Ой не первый… ой не первый он камень, отложенный
развесёлым грузинским ваятелем на московской многотерпимой земле. Кому - увы, а
мне так - в кайф. Достойный триптих (пусть и авторство разнится, а всё равно -
будто одних рук дело): ХаХаСэ - Антихрист - ЦэДэХа. Не понимаю, с чего бы это,
но на ум пришла вдруг баба с пустыми вёдрами…
-
Встретил беду, встретил удачу? - Проскрипел кто-то над моим ухом.
Если
бы Я не был под градусом, точно бы вздрогнул. Но так как Я уже поплыл…
-
Что-то, простите? - Прищурился Я на того самого интеллигентного старикана с
тростью. Он, оказалось, стоял теперь совсем рядом со Мной. Был высок и странно
улыбался.
- Йа
каварю, - произнёс он отчего-то вдруг с сильным немецким акцентом, - фстрэтил
бъеду, фстрэтил удачью.
- Я
не совсем понимаю, извините… - улыбнулся Я и отпил из Своей бутылки.
-
Майнэ рюсский настолька плёх? - Удивился он
-
Вовсе нет, - мотнул Я отрицательно головой. - Просто я не понял, что вы имели в
виду… ну… про беду и удачу.
- А!
- Он широко улыбнулся, и Я увидел, что рот его полон золота. - Тогда не надо
извиняться! - выдал он вновь без малейшего акцента. - Позвольте присесть…
-
Сделайте одолжение.
Он
энергично уселся. Опёрся на трость, держа спину прямой. Повернулся вполоборота
ко Мне.
- Итак, - он окинул Меня каким-то, как Мне
показалось, насмешливым и в то же время проницательным взглядом. - Насколько я
понимаю, дзэн-буддизмом вы не увлекаетесь?
-
Не-а, - Я вновь глотнул Будвайзера. Мне стало как-то неспокойно под прицелом
его окуляров.
-
Странно. - Он склонил голову немного набок и несколько выпятил нижнюю губу. -
Но вы, очевидно, и не христианин. По крайней мере, не истый. И уж точно - не мусульманин.
- С
чего это вы взяли?
- Ну как же?! - Он как будто обрадовался. - Для мусульманина
у вас какое-то слишком уж порочное лицо.
-
Хм, - повёл Я бровью.
-
Надеюсь я вас не обидел? - Спохватится он.
- Ну
что вы, мне даже приятно.
Старик
понимающе улыбнулся.
- А
насчёт христианина, - продолжил он. - Так разве стал бы истый христианин
сравнивать главный храм своей церкви с пустым ведром?
Тут
Мне, по его задумке, очевидно, должно было бы сделаться дурно или уж, по
крайней мере, не по Себе. И если бы Я был тверёз, Мне, наверное, действительно
стало бы… ну, скажем так, нехорошо. Однако в нынешнем Своём состоянии,
довольно, надо заметить, возвышенном, Я не придал особенного значения тому
факту, что он якобы читает Мои мысли (точнее, даже не мысли, а образы мыслей).
Нет, Я сосредоточился на другом. Мало того, Я сразу же вычислил его, мгновенно
допёр, под кого он работает. Но виду, конечно же, не подал. Эка невидаль,
каждый под кого-то работает.
-
Угу, - произнёс Я, доставая сигарету. - А вы, значит, считаете, что пластиковые
барельефы и весь этот Глазуновский лубок, и прочие глупости в том числе сама
такая идея, мол, народный храм и всё такое, наполняют ведро, пардон, э-э… это место
благодатью?
-
Мне кажется, - тут он зачем-то направил свой указательный палец в небо, в то
время как глаза его Меня так и буравили, так и сверлили радостно. - Мне
кажется, что внешнее и внутреннее, в данном случае - убранство храма, не есть,
как это по-русски… Dasein… м
style='font-size:13.0pt;line-height:150%;font-family:Garamond'>-
-
Ну, - отмахнулся Я, закуривая, - это вам и правда кажется.
Он нахмурился. Немного помолчал задумчиво и,
видимо, что-то надумав, спросил:
- Не
угостите ли папиросой?
Я
протянул ему сигареты:
-
Ради бога.
Под
его очками вспыхнул огонь.
-
Ради какого именно бога, позвольте узнать?
- Да
какого угодно, - усмехнулся Я.
Огонь
под его очками тотчас уменьшился, даже почти угас. Зато в руках, как у
заправского фокусника, откуда не возьмись появилась позолоченная или, быть
может, золотая, массивная зажигалка. Он высек пламя.
- То
есть, - произнёс он каким-то, как Мне показалось, погрустневшим голосом, - вы,
надо полагать, язычник?
-
Ну-у… - протянул Я как бы задумчиво и кивнул, - да, скорее всего именно так и
надо полагать. По крайней мере, языком Я никогда не прочь поработать.
-
Это заметно. - Он разочарованно прикурил, бормоча: - Как же я не сразу
догадался, старый шваб…
- А
вы, как я погляжу, наблюдательный старикан, - глумливо заметил Я, допивая пиво.
- В гэбэ небось служили?
Он
Меня как будто не услышал. Всё гнул своё, печально поглядывая на Меня:
- И,
судя по всему, что чорт, что бог - вам без особой разницы?
- В
общем, да, - кивнул Я, стряхивая пепел в бутылку.
Он
стряхивал пепел в миниатюрную золотую (или позолоченную?) пепельницу,
появившуюся у него в руках вместо зажигалки. Когда произошла замена, Я не
обратил внимания. Пепельница была с крышечкой. На крышечке присутствовал
серебряный, наверное, вензель в форме буквы Л. Мог бы и букву
подумал Я. - Коли уж…
-
Хочу дать вам один совет, - перебил Мою мысль старикан, глубоко вздохнув и
затушив сигарету в пепельнице.
-
Сделайте доброе дело.
Он
усмехнулся.
- Да
уж. - Захлопнул пепельницу. - С вами иначе и не получится.
Я
пожал плечами:
- А
у вас, мне кажется, ни с кем иначе не получается.
Он
опять измерил Меня с головы до ног, но уже несколько другим, нежели давеча,
взглядом - без насмешки.
- А
вот это уже кажется вам, - сердито проговорил он. - Книжек начитались,
молодёжь…
- Не задушишь, не убьёшь, - срифмовал Я, как мне показалось,
небезудачно. - Ладно, папаша, - довольный Собой Я поднялся, собираясь
спуститься в бар за пивом и, может, водки ещё накатить. - Приятно было с вами
пообщаться, но, как говориться, всему свой предел…
-
Вот именно, - проворчал он и глянул исподлобья так, что Я, наверное, обязан был
умереть на месте. Я усмехнулся.
- А
что совет, - мрачно спросил он, - уже не хотите?
- Ну
валяйте, - сказал Я, несколько уже раздражаясь. - Только быстро. - Он Мне
порядком надоел.
-
Послушайте старика, - он устремил взгляд на реку. - Никогда, слышите, никогда
не делайте обобщений, не отдавайте предпочтения единому перед множеством. Как
зеницу ока храните иллюзию бесконечности выбора. Да что там око! Пуще ока!
Храните пуще! Кхе-кхе! Кха! Хра!!!!…
его сорвался. Он уже не говорил, а прямо-таки каркал. И удивительное дело,
карканье это было подхвачено будто по заказу как раз пролетавшей над корабликом
в эту секунду вороной…
ухмылялся, спускаясь в бар: иллюзия бесконечности выбора… Сумасшедший старик.
Надо было ещё спросить у него, как там Аннушка?…
каслом не испортишь, - всплыло у Меня в голове почему-то.
Выпив
водки и взяв ещё Будвайзера, Я поднялся на палубу. Решил-таки про масло-то
разузнать. Однако старика нигде не нашёл - ни на корме, ни на одном из двух
бортов… Постоял у туалета, никем, как оказалось, незанятого. Спустился обратно
в бар, подумав, что старикан озяб, возможно, и сидит теперь внизу. Но и там его
не было. Я вновь поднялся на палубу - нет как нет. Все остальные - и
влюблённые, и мамаши с детьми, и Киркоров - были как будто бы на своих местах,
старикан же прямо-таки испарился.
Чёрт!
- воскликнул Я в Себе и вернулся туда, где беседовал с ним. - Впрочем, а что
Мне это масло? Ведь и так понятно - скользим-с…
Я
обратил Свой взор на воду за бортом. Она была привычно зеленовато мутной,
непроглядной, местами цветилась бензиновыми пятнами, чернела какими-то
кляксами…
Да
это ж оно и есть! - Догадался Штирлиц. - Только в данном случае - машинное
скорее, нежели чем…
уставился Себе под ноги, осознавая вдруг, что нахожусь - ха-ха - на трамвае! На
речном! Ну надо же! Я даже качнул головой от удивления - удивляясь, конечно же,
не тому, что вот, мол, оно якобы как странно совпадает одно с другим, а идиотической
игре Моего похмельного ума, который повёлся, увалень, двинулся вслед за
сумасшедшим стариканом, и стал вдруг выдавать на горá все эти, так
сказать, совпадения - маслице, трамвайчик… Я усмехнулся. Не хватало ещё только
Берлиоза для полного счастья. Бездомный уже тут. Бездомный - Я. Бездомный и
беспризорный. С разбитым сердцем. Без любви нет у пташки крыльев. Даже слезы
подступили - да что там! - выступили. Действительность передо Мной раскисла. Я
почувствовал, плотина прорвана, тону… Но тут из корабельного громкоговорителя
спасительным кругом грянул Берлиоз. Это его знаменитое - па-па-па-пам! - в
попсовой обработке. И слёзы обернулись очередной усмешкой, горькой и радостной
одновременно.
Ну
вот и слава тебе не знаю уж и кто! - выдохнул Я с облегчением и, смахнув
досадную влагу с ресниц, приложился к бутылке с пивом.
Когда
Я отлип от пива, в Моём поле зрения появился новый объект - ребёнок, один из
тех двоих, лет пяти. Трудно было понять, мальчик это или девочка - светлые
волосики средней длины, легкая тишотка с капюшоном, джинсовый комбинезончик,
кедики… - унисекс, в общем, как мог бы, наверное, с лёгкостью заявить
какой-нибудь педофил замороченный.
Постояв
немного в отдалении, чадо приблизилось. Видимо, Я ему чем-то понравился.
вы слона когда-нибудь видели? - Спросило оно ни с того ни сего, усевшись поблизости,
болтая ногами.
Конечно, - кивнул Я, вновь прикладываясь к пиву.
зоопалке или в цилке? - Последовал ещё вопрос, обнаруживший трудности с буквой
эр.
-
ответил Я.
- По
телевизолу я тоже, - сказал ребёнок. - И ещё в зоопалке. Но там слон… - тут
дитя запнулось, подбирая, видимо, слово.
-
Грустный? - Подсказал Я вопросительно.
-
Не-а, - помотало головой чадо, - не глустный, - оно подумало ещё три секунды: -
жалкий, вот. А в цилке бы…
- В
цирке, - несносно перебил его Я, - слон еще куда более жалкий, надо думать.
-
Почему это? - Ребёнок перестал болтать ногами. Насторожился.
-
Ну, - глотнул Я вновь Будвайзера, - заставляют его делать всякое, бьют…
-
-
Конечно. В цирке всё из-под палки, хм, - усмехнулся Я Своей испорченности. Это
ведь испорченность - видеть во всем одно?
Дитя
тяжело вздохнуло. Потупилось.
- А
мы сиводня в цилк собилались, - печально проговорило оно.
-
Серьёзно? - Якобы усомнился Я.
-
Угу, - кивнул ребёнок, глядя в пол.
- В
Старый?
- В
Новый, - чадо опять вздохнуло, но уже не так тяжело и безысходно, как четыре
секунды назад.
-
Завидую, - сказал Я, вспоминая смутно всю эту эквилибристику с мишурой. В
последний раз Я был в цирке таким же вот ребёнком, кажется.
- Ты
что ж это делаешь, паразит?! - Возникла неожиданно в непосредственной близи от
нас разъярённая мамаша. Схватила малыша за руку. Сорвала с сидения. Увесисто
шлёпнула по призрачной попке. Он не издал ни звука. Лишь посмотрел исподлобья
на мать - с ужасом и ненавистью, как Мне показалось.
Зачем же вы его бьёте? - Нахмурился Я. - Он ничего такого не сделал.
неистово обернулась ко Мне. Окинула мгновенно оценивающим и в то же время
подозрительным взглядом и тут же бросилась, обороняясь, в атаку:
вы меня не учите! Вот своих заведёте, тогда и будете себе понимать, такое он
сделал или не такое!
с чего это вы взяли, что у Меня их нету? - Я закинул ногу на ногу.
- Да
вот уж взяла. - Она повернулась ко Мне боком, демонстрируя в профиль колыхание
своих высоких с торчащими сосками сисек (явно была без лифчика), Я думаю, она
ими очень гордилась.
- А
что, не так? - Спросила она, видимо, решив продолжить общение, очевидно, на
что-то надеясь инстинктивно. Дурёха.
-
согласился Я, пивнув.
- Ну
вот. - Она развернулась и двинулась прочь, задрав победоносно подбородок, таща
за собой понурого малыша. - И нечего тут… - бросила из-за плеча.
-
Бить, однако, всё равно нельзя, - сказал Я ей вдогонку, - вырастет, не забудет.
- Да
кто его бьёт-то?! - Остановилась она, явно негодуя не без кокетства.
- Да
вот вы только что.
- Да
разве так бьют?!
-
его погладили, что ли?
- Да
тебе-то какое дело, я никак не пойму?!
-
кажется, брудершафт не того…
Ещё чего не хватало! Я замужем.
Поздравляю.
Хам!
-
что, еврей?
-
Скотина!
-
Сочувствую.
- Да
пошёл ты… - она поискала слово на Моём лице: как бы Меня назвать пообиднее.
-
Пидорас, - подсказал Я ей.
-
Вот-вот, - согласилась она. - Хуже!
Я
улыбнулся.
-
Что может быть хуже правды?
-
Что-что? - Она брезгливо поморщилась, хорошо Меня понимая.
- То
самое.
Она
постояла секунду-другую, глядя куда-то влево вниз, делая этак бровями, мол, ах
вот оно что, и, не удостоив Меня не то, чтобы слова, даже взгляда на прощание,
двинулась прочь.
-
Мам, а что такое пидолас? - Донесся до Меня голосок малыша.
вломила ему подзатыльника.
затрясшимся мелко-мелко плечикам, автоматически поднявшимся к самым ушкам в
бессмысленной запоздалой попытке хоть как-то смягчить удар, Я понял: чадо
зарыдало.
-
Ссссука! - процедил Я сквозь зубы зло, сильно бессильно желая ей мысленно
заболеть тяжело и надолго, и чтоб она знала, за что это ей, и чтобы просила все
дни напролёт год за годом прощенья, а ей бы его не давали и не давали. Как
Фриде платок, - предательски проворковал Мой ум, - хотя, нет. Фриде-то как раз
давали и давали… Ах ты, мудлон! Опять за своё! - пуще прежнего разозлился Я -
теперь ещё и на обидную неподконтрольность ума. И решил поступить радикально:
вновь направился в бар - теперь уже с тем, чтобы граммов сто пятьдесят накатить
никак не меньше, заглушить невыносимое бормотание предателя на неприятную тему.
Иногда
на Меня накатывает депрессия… Пардон. Иногда, случается, депрессия Меня
отпускает. Вообще-то, Я - маньяк депрессивный. То есть у Меня мания такая -
пребывать в депрессии практически постоянно. С завидной периодичностью, хотя
чему уж тут завидовать, ну очень уж хотелось потешиться игрой этой немудрёной:
постоянство периодичности, циклы врЕменные временнЫе, вечное возвращение,
вращение, сансара, блядь, сансара, блядь, сансара… что же ты, пидорасина,
оправдываешься, как распоследняя пизда, взятая с поличным, тьфу, противно даже!
- впадаю в некую глубокую задумчивость, как может показаться со стороны. Или,
быть может, у Меня хронический депрессивный психоз. Не знаю, бывает ли он
хроническим. Но у Меня точно нечто подобное. Казалось бы, даже самая незначительная
в мире вещь, какой-нибудь маломальский заусенец на теле реальности, ощущаемой
так или иначе Мной, может ввергнуть Меня в это самое… Некто авторитетно заявлял
где-то, кажется, по телеку, что депрессия - недуг цивилизации. Мол, в
цивилизованном обществе человек наиболее остро ощущает свое одиночество. А
одиночество и депрессия - не близнецы ли братья? Не говорим ли мы О,
подразумевая Д, не говорим ли мы Д и так далее? Может он и прав. По крайней
мере, Мой случай очень даже вписывается в эту историю. Сколько Себя помню,
всегда пребывал в О. И всегда Мне было от этого грустно прегрустно, хоть вешайся.
И вроде бы парень Я компанейский. Но слишком уж говна во Мне хоть отбавляй. А
кому охота с говном водиться? Один чувак, помниться, сказал Мне, глубоко
вздохнув многозначительно, мол, всё в тебе, Вася, хорошо: и не дурак ты вроде,
и пошутить умеешь в тяжёлую минуту, и вообще, так сказать, нормальный перец,
овощ, баклажан, тот ещё фрукт, в том смысле, что наш человек, одно в тебе
никуда не годиться - мания величия, слишком уж много ты о себе возомнил,
вообразил, понимаешь, хуйню какую-то про себя… В общем, долгой дружбы ни с кем
у Меня не получалось никогда. Ни так, так эдак, но обязательно Я говна приятелю
подкладывал. И после, изводясь в депрессии, чувствовал, конечно, угрызения
совести, бывало, что и обращался к обосранному Мною персонажу с извинениями, прости,
мол, я, ну это… ну там… сам понимаешь… короче… бывает… Но хули толку в извинениях!
Это всё, блядь, христианство. Сидит прям в генах. Скалится бородато. Мигает.
Покаяние окаянное. И чего Я и в самом-то деле дзен-буддизмом каким-нибудь не
увлекаюсь! Давно бы уже бороду эту мигучую - хуяк, хуяк! - мол, Я не Я и пусто
место свято не бывает. И ебись оно как хочешь. И пошло всё на хуй во имя отца и
сына и во веки веков аминь, а кто не спрятался, Я не виноват.
Вот
оно, попёрло.
Останови,
попробуй.
Не
нравиться? Не ешь. Нечего было и пробовать.
О
том и речь. Какая уж тут дружба.
В
общем, напился Я сильно за те часы, что оставались Мне до поезда.
Сходя
на берег, на Киевской, обратил внимание, уже рассеянное изрядно, что чёртов
интеллигентного вида старичок, которого Я давеча так и не обнаружил на борту
кораблика, приняв, кажется, его исчезновение за демонстрацию
сверхъестественного, которое, нет-нет, а проявит себя, напомнив о
непостижимости недостижимости… а впрочем, ебать релятивизм и всякие
жизнемудрости во все их дыры, коих, надо заметить не так уж и мало, сплошняком,
- так вот, старичок маячил в кабинете капитана. В кабине. Или как там она
называется? Рубка? Что он там делал, ума не преложу. Срал на мозги, наверное,
кэпу. А может, он сам и был кэп? Тогда зачем сидел на верхней палубе,
изображая туриста? Ответа нет. Был там кто-нибудь ещё или не было там никого,
убей - не вспомню. Я имею в виду, в кабине, в рубке, или как там её?…
Ну и
потащило Меня: через мост, по Смоленке, по Арбату мимо мимов беспонтовых, мимо
лабухов, матрёшек, хиппанов… У одной пёстрой группы прихиппованных парней с
гитарами-ситарами, колотившими в бонги-конги, Я, кажется, остановился и даже
исполнил диковинный танец. И набросал им, вроде бы, денег в шляпу. А затем был
подхвачен потоком кришнаитов, и пел с ними хором песню про говно почему-то… А
потом в подворотне с какими-то бомжами давился водкой, лобызался с неким мужиком
в скверике у храма Союзмультфильма…
Как
оказался на вокзале, как сумку забирал из камеры хранения, как узнал на каком
пути у какой платформы поезд стоит, и самое главное, как уследил за временем,
как не опоздал, - всё это вылетело напрочь из головы, не вернулось. Впрочем,
практически опоздал.
Словно
из небытия вырывался из глубокого бессознательного опьянения и нашёл Себя
бегущим - сумка на плече, в клешне зажат билет - по платформе за отходящим уже
поездом. В ушах гудело, свистело. Глаза слезились. Сердце бесновалось в горле.
Провожающие расступались. Кто-то хихикал недоуменно, кто-то сочувственно
вздыхал, стонал Мне вослед, кто-то подбадривал не без издёвки, естественно:
-
Давай-давай! Прибавь ходу! К Феодосии как раз догонишь!
И
поезд вроде бы тащился еле-еле, а Я не мог, как ни старался, как ни напрягался,
его догнать.
Вот
он уже почти покинул перрон. Осталось, наверное, меньше четверти всего
платформы, дальше - обрыв, облом, смятение, не хочу оставаться тут, к морю
хочу, омыться, отмыться от всей этой беды на личном фронте без перемен, да что
ж это такое, за что Мне это?!
Проводница
из последнего вагона улыбалась как-то вроде бы виновато. Дверь ещё не
закрывала. Или не виновато? Или ржала во всё своё нахальное хохлятское мурло?
Не мог Я толком разглядеть. Гримасничая, удалялось, уползало мурло в неизвестность
- туда, где не было Меня, - норовило сгинуть, уйти безвозвратно, как вся Моя
счастливая вчера ещё утром жизнь! Да нет же, нет! Не такое у нашей с Рэмом
совместной жизни было лицо! Или Я просмотрел? Глядел не туда? Видел не то?
Приблизился слишком? Лицом к лицу - подлеца не увидать… Рэм! Любовь Моя! Как же
так?! Почему?! Зачем?!
Пиздец.
Край платформы.
Я
уже не бежал. Летел… Нет, не на изнеженных лебединых белых крыльях любви и
радости, они отпали, поломаны, растоптаны, поруганы, ошмётки их - в грязи чужой
постели. На жестких перепончатых чёрных крыльях безысходности, проросших вдруг
с болезненным хрустом прямо из ребер Моей спины, взмыл Я над землёй в отчаянном
прыжке и… достал, достал, вцепился в поручни, едва не зашибив проводницу, как
оказалось при ближайшем рассмотрении - кругломордого такого мощного дядьку,
типичного хохла с усами подковой, который, сам чуть не вывалившись из вагона,
схватил Меня за плечи и втащил-таки в тамбур.
- Ну
хлопче, я ж, думав, шо ты отстанешь, - сказал он, отдуваясь радостно. - А ты
який оказався бойкий! Сиганул аж чуть не у перший вагон! Дюже, бачу, тобе
приспичило ихать!
Я
корчился у него на груди, уже не понимая, где вдох, где выдох.
-
Ой… дядько… дюже…
-
Ух, а горилкой от тобе як прэ! - нахлопывал Меня по спине проводник. - Як ты
бежав-то, не разумею, в таким видэ. Довжен на ногах нэ стоять, а вин ещо
бежить, зенки выпучив, коняга прямо, ни человик…
Отдышавшись
немного, Я поблагодарил его за помощь.
- Тю, да шо ты гутаришь, яка ж тут помощь!
Показал ему билет по его же просьбе.
-
Хлопец ты вроде гарный, но правила, исть правила, а вдрух ты заиц!
И
направился по составу в Свой вагон, седьмой, СВ.
Проходя
сквозь ресторан, не соблазнился, хоть и подзуживало, выпить-закусить, решил -
позже вернусь, а то не ровен час, того и гляди, опять, как давеча - выключение
всех систем, всякое отсутствие контроля… впрочем, не всех, очевидно, и не
всякое - автопилот, слава богу, функционировал, видать, в полный рост, не
сбоил, а казалось бы, за столько-то лет напряжённой работы… но, как говорится,
с этим не шути, на автопилот надейся, а сам не того, а то, глядишь, найдешь
Себя, где-нибудь на полустаночке в цветастом полушалочке, а мимо пробегают
поезда…
В
купе Меня ожидал сюрприз.
Не
напрасно всё-таки из последних сил стремился Я за уходящим, казалось бы, уже
недостижимым. Не зря совершал последний умопомрачительный рывок-прыжок с края
на край. Всё окупилось. Не заставило себя ждать. Он был здесь, со Мной, в одном
на двоих купе.
-
Совсем уже опоздал было, - пробормотал Я, извиняясь как будто, скармливая Свой
багаж полке, чувствуя, как трепетное волнение от нежданного рандеву берет верх
над пьяным куражом, над эйфорией, вызванными не только лишь обилием алкоголя в
крови, но и, конечно же, рывком-прыжком, от которого Я, естественно, не пришёл
ещё в Себя окончательно.
Попутчик
Мой молчал. Наверное, не расслышал Моего смущённого бормотания.
Усевшись
на Своё место, Я приветливо посмотрел на него.
Он
глядел в окно. Римский профиль, рыжий ёж…
Спохватившись,
Я представился, кашлянув:
-
Василий.
Он
медленно, словно не хотя, повернул голову, окинул Меня беззастенчиво
безразличным взглядом, продемонстрировал краткую заранее приготовленную для
немедленного использования при надобности улыбку, и произнёс низким таким с
приятной хрипотцой как будто - ломающимся, так это, по Моему, называется, - голосом:
-
Я
моментально возбудился и как-то слишком уж радостно не без оттенка, надо
сказать, сладострастия пропел:
-
О-очень приятно!
-
Аналогично, - отозвался он бесцветно и вновь уставился в окно.
- А
давайте, Никита, коньяк пить! - Вдруг выпалил Я, даже не пытаясь осмыслить,
хорошо это или нет вот так вот взять да и предложить сближение. Ведь это
близость почти - выпить вместе. По крайней мере, у нас. Где-нибудь в европах,
может, оно и не близость, а у нас так определённо. Но не дал ли Я маху? А если
он откажется? То, считай, тогда всё? Пиши пропало? Да нет же. Какое там
пропало! Зайдём с другого боку-припёку. Ведь как показывает опыт, а он, что ни
говори, имеется - да ещё какой! - ну, может, и не такой, чтобы уж прям очень, и
всё-таки кое-что… ой, да ладно, ничего он никогда не показывает толком.
вновь посмотрел на Меня - беззастенчиво, но, как Мне показалось, вовсе уже
небезразлично (чего только не покажется с пьяных глаз, если уж с трезвых-то…).
И вдруг улыбнулся - совсем иначе, нежели в первый раз, - не дежурно - открыто
так вроде бы как-то с настроением и - неожиданно подмигнув Мне заговорщицки,
сказал с энтузиазмом:
что, давай-ка, и правда, ёбнем прям по стакану крепкого и в койку!
Такого поворота Я, признаться, не ожидал. Но
за коньяком в пасть полки немедленно полез.
каком смысле в койку? - Тревожил Меня вопрос, пока Я расстёгивал
«молнию» сумки, нащупывал бутылку в шмотках (0,7 Реми Мартин), вытаскивал её,
застёгивал сумку… - Что он имеет в виду: выпить и на боковую, или же
всё-таки?…
предвкушения этого всё-таки Я вдруг испытал легкое головокружение -
несколько иного рода, нежели от алкогольной карусели.
Если Я сейчас жахну стакан, - пришла в голову
трезвая мысль, - то никакого «всё-таки» уже точно не будет.
налил грамм по сорок. Поставил бутылку на стол.
тут же потянулся за ней.
Можно я всё-таки себе побольше капну? - вопрос был явно риторический, ибо,
когда Я сказал да-да, конечно, он уже наливал себе действительно полный
стакан.
вот, - сказал Никита, уровняв содержимое своего стакана с краями, - вот это я
понимаю.
-
Так что?! - Он стремительно поднял стакан, не расплескав при этом ни капли, а Я
опасался, что даже стоя на столе оно вот-вот переплеснётся. - Брудершафт?!
Я
был совсем уже в шоке. Но что-то типа угу, конечно, само собой
промямлил.
-
Правда, - подмигнул Мне Никита, - я и так уже с тобой на ты, но это без
обид. Нам ведь теперь до самого конца вместе, так ведь?
-
Ну… очевидно… - пролепетал Я, не приходя в Себя. - Если ты… вы… тоже до
Феодосии…
- Да
что Феодосия! - Он взял свободной рукой со стола Мой стакан и всучил его Мне. -
Вся жизнь впереди!
Я глупо улыбнулся, не догнав аллегории.
Мы
выпили брудершафт - он до дна, Я лишь макнулся верхней губой.
Поставив
стакан на стол, Никита пристально посмотрел Мне в глаза.
Я
как дурак сидел, как будто не зная, что делать дальше.
Пауза
явно затягивалась.
Я кашлянул.
- По
идее надо бы поцеловаться, - выронил Я, опуская взор долу, и добавил зачем-то
(и вышло так глупо, по-Моему): - троекратно…
стремительно пересел на Мою полку. Дотянулся до выключателя - щёлк! - свет
погас.
сцепились. Никита был очень силён. Всё его тело бугрилось мышцами. Первое же
объятие сообщило Мне, что Я буду ведомым в этом тандеме.
Судьба,
- всплыло у Меня в голове.
Повалив
Меня навзничь, Никита стал раздевать Меня, умудряясь одновременно разоблачаться
сам.
Тебя ждёт большой сюрприз, - проговорил он.
Я
решил, что это он о своём - здоровенная, небось, штуковина. Аж мурашки по
тушке. А даже если и малюсенькая - тоже ведь сюрприз! Я всякие любил: малютки -
всегда такие смешные, верткие, быструльки, рыбёшки, деточки… большутки -
всегда такие тяжёлые, самодовольные, галлионы, гружённые золотом, агрессоры…
середнячки - этих большинство - как и всякое большинство при ближайшем
рассмотрении каждого взятого в отдельности - они абсолютно были различны: и
рыбки, и детки, и агрессоры, и вообще непонятно что… и у каждого свой изъян,
своя отметина, и если Ты действительно ценишь и любишь, обожаешь, трепещешь,
млеешь, не забывая, однако, для чего Ты здесь и теперь, изъян этот всегда
обращается в особенность, тонкость, ценность - м-м! - кайф неуловимых различий!
Ну да, неуловимых! Ещё как уловимых!
У
Никиты… хм… это действительно был сюрприз - вот уж воистину - ни хуя не
оказалось.
Отойвали?!
Так
и быя!!
Так ты не парень?! - Одёрнул Я руку от мокрого мягкого безволосого у него между
ног.
Он
пьяно рассмеялся.
Это как у Ахматовой нелюбовь, что ли? Непарень! Надо же! Ха-ха! Отлично
сказано! Возьму на вооружение! Непарень!…
стал было выбираться из-под него… но где там! - силы наши не то что были
неравны - несоизмеримы! Я усмехнулся: есть женщины в русских…
- Я
рада, что ты смеёшься, - сказал Никита, пардон, сказала, нависая надо Мной,
крепче придавливая Меня своими рычагами к полке.
- А
что ж мне, плакать, что ли? - Не безо зла отозвался Я.
-
Почему нет? - Спросила она. - Рухнули ведь все твои надежды.
Мои надежды рухнули давно, - мрачно констатировал Я.
ли?
недовольно промолчал.
не унималась:
- А
чего же ты тогда брудершафты со мной распивал?
ответил.
иначе ведь как выебать хотел?
-
Иначе, - выплюнул Я сердито.
Ага, значит хотел, чтобы я тебя…
Я
вновь промолчал.
усмехнулась.
- Да
ты не переживай. Я сразу поняла, что ты такое и с чем тебя едят. Одного взгляда
достаточно. Да и опыт имеется. Потому и про сюрприз шепнула. Я играла с тобой,
Василиса…
Тут
она взяла и смачно поцеловала Меня в шею.
Я
даже затрясся от негодования. Дёрнулся, пытаясь высвободиться.
Она
держала крепко.
-
Ну-ну, не надо. Не суетись. Не бойся, я пидорасов люблю. Вы - моя слабость.
Правда, вы меня не очень-то… мужики, я имею в виду… девки-то так даже писаются…
Не веришь? Я серьёзно…
- А
меня сейчас вырвет, - сказал Я. Меня и правда тошнило - от всего этого.
- Да
ладно тебе. - Она явно Мне не поверила. - Расслабься. Сказать по правде, я и
сама… - Она многозначительно замолчала
было всё равно, но Я почему-то спросил:
-
Что ты сама?
То.
удивился.
-
Подожди-ка, так ты что же, хочешь сказать, что ты… лесбиянка, что ли?!
говорят, жирафы только в Африке свободно выпасаются. Слово пидорас, мне
нравится больше.
Я
нервно хохотнул.
Так чем же мы тут собирались заниматься в таком случае?
чем, по-твоему, могут заниматься два голых пидораса в одной постели?
чем угодно. Особенно, когда они разнополые…
полые одинаково. Приблизительно.
Чего-чего?
Игра слов.
в такие игры не играю.
уж я чувствую.
Я
сделал очередную попытку высвободится из её клещей.
Она
не позволила.
-
Может, отпустишь всё-таки?
- Не
могу.
-
Это почему же?
-
Трудно объяснить.
что же, мы теперь так и будем тут до самой Феодосии?…
Вообще-то … хм… н-да… так вот, Василий, без обиняков: я хочу заняться с тобой
любовью.
-
-
Скажу прямо, мужчины у меня не было давно. У тебя, я так полагаю, тоже.
пьяна, что ли, Никита? Или Никитá? Как тебя правильно?
как нравится, так и правильно. Так вот, Василий, ебаться хочется невыносимо. И
уже всё равно с кем и где. Я даже вибратор хотела доставать из рюкзака, думала,
так и поеду одна, поезд уже тронулся… и вдруг ты. Да такой стремительный. Коммуникабельный.
Коньяк давай предлагать…
Мне тоже, Никита, ебаться хочется, - прервал Я её откровения Своими, - всегда
практически. Но с тобой, извини, у нас ничего, увы, не получится.
Постой-постой, - спохватился Я, - а причём тут мужчина?
Какой мужчина? - Не поняла она как будто
Ну, ты сказала, мол, мужчины у тебя давно не было.
Угу. Точно. Давно.
ты ж вроде…
роде.
понимаю, в женском…
хуя ты не понимаешь! - выдала она с какой-то как будто досадой. И поникла вдруг
головой, и Я осознал - с ужасом и радостью одновременно - что она пьяна в
дрыбадан (ещё бы! стакан-то коньку!), - с ужасом, потому что было страшно находиться
даже рядом с такой горою мышц, что уж тут говорить о непосредственной близости,
в которой Я и находился; с радостью, оттого что она скорее всего должна была
вот-вот отключится. Я сделал движение плечами, проверяя, а не отключилась ли
она уже. Но нет.
Понизив
неожиданно тональность голоса - где-то, наверное, на полтона - и как будто бы с
трудом выговаривая каждое слово, приподняв немного голову, она сказала:
-
Короче так, Василий… н-да… короче… хм… я не знаю … не знаю как… хм… не знаю,
как ты относишься, не удивляйся, к литературе…
-
Что-что? Что-то я не по…
-
Тсс. Погоди. Дай сказать. Так вот, я не знаю, ей богу, как ты относишься к
литературе и относишься ли вообще…
-
Бред какой-то…
Н-да…. Замечу, к русской литературе, к рус-ской… Да и неважно это! Не-ва-жно.
Главное… хм… главное, что она, литература… русская… давным-давно, а до неё ещё
Шекспир, то есть - английская литература, к который ты тоже, наверное, относишься
не знаю как, ей богу…
Послушай, может, спать уже, - взмолился Я.
что же ты меня перебиваешь бесконечно?! - Она так сдавила Мои плечи, что Я
застонал невольно.
Ага! - пьяно выкрикнула она, - а вот это уже хороший звук! Мне нравится! - и,
немного ослабевая давление на Мои плечи, продолжила в той же невыносимо
медлительной манере: - так вот, Василий, - тут она вздохнула безысходно, -
литература, понимаешь ли, давным-давно уже, давным-давно! изобразила все, так
сказать, мыслимые и не мыслимые человеческие ситуации. Вот ты говоришь:
не понимаю, бред. А ведь действительно - бред уже и непонятно, где жизнь
следует описаниям литературным, а где литература пытается подражать жизни. Это
я всё к тому, что ты спросил меня… про мужика… ты не гляди, что я пьяна. Да, я
пьяна. А когда я пьяна, я - о-го-го! Хм… Так вот, дружочек, никакого, блядь,
противори…речия тут нету. Объясняю. Я назвалась пидорасом. И сказала, мол,
давно у меня мужика давным-давно не было. Дело тут в том, что я имела в виду,
что не было, но вот сегодня, похоже, будет…
Так, мне кажется, мы напрасно…
Тсс! Молчи, грусть, молчи!…
Она
вновь усилила давление на Мои плечи, но в это раз Я не позволил Себе застонать.
Стиснул зубы.
Она
тем временем продолжала:
-
Ещё не всё. Не всё… Есть такой рассказ в анналах… Гиппиус, по-моему, написала…
называется «Ты - ты». - Тут она взяла паузу, как будто бы вспоминая что-то, и,
очевидно, вспомнив, произнесла: - Угу. Может, и не Гиппиус. Не суть. Так вот,
рассказ этот о том, что как-то один господин нет мóчи как влюбился в
некую девушку, а девушка… н-да… оказалась парнем. Ничего себе фабула, да?… И
когда всё открылось, господин и говорит, мол, ты не ссы, дорогуша, не ссы и не
думай не о чём, ведь разве ж не всё равно, если ты - ты? Понимаешь, Василий? Ты
- ты!
Она
опять поникла головой.
Надо
признаться, что несмотря на идиотизм ситуации и применение силы, а может быть,
кстати, и благодаря этому, - Я имею в виду силу, - Мне стало в какой-то момент
- хм - как будто бы даже интересно. А что? Ты - ты. В этом действительно что-то
было.
Странно,
но Я почувствовал возбуждение.
Никита
почувствовала тоже - так как всё это время сидела, оседлав Меня, у Меня на
бедрах, слегка касаясь своим мокрым мягким безволосым (гладко выбритым)
Моих гениталий, давно уже обмякших - как только Я понял, что она - хо-хо -
непарень. И вот теперь…
Почувствовав
Мою эрекцию, Никита зашевелилась.
Первоначальное
возбуждение улетучилось довольно быстро - по крайности у Меня. Она, если судить
по её судорожной увлечённости процессом, по нечеловеческим звукам, исходившим
от неё, из неё, так вот, она возбуждение испытывать продолжала и даже, видимо,
оно возрастало, достигало апогея, находило выход - в рычании‑содрогании-всхлипах
- спадало как будто бы несколько и достигало вновь… В общем, как бы то ни было
грустно (а чего ещё было ждать от женщины?), приходится констатировать, что это
была игра в одни ворота. Я изнемогал. Эрекция, к удивлению, не пропадала, но
кончить, как ни старался, как ни пыхтел, Я не мог… В конце концов Мне стало
скучно, больно, отвратительно, обидно, Я был на грани срыва. Но вдруг, когда Я
уже почувствовал, что вот-вот разрыдаюсь в голос или расхохочусь, что-то
изменилось. Трудно сказать, что именно. Что-то. Может быть, алкоголь
ударил в голову каким-то иным, нежели прежде, образом. Не знаю. Но
нежданно-негаданно - как в дешевом триллере в пустой и темной комнате
включается ни с того ни с сего, казалось бы, телевизор - включилось Моё воображение,
которое до этого никак почему-то не отзывалось на Мои запросы показать
что-нибудь эдакое, бодрящее, какую-нибудь картинку с гей-порно-сайта, - и вот
теперь, по своей какой-то там воле, оно (воображение) взялось демонстрировать
Мне крайне возбуждающую картину - нет-нет, не жопы с хуями, не ебущихся и
кончающих мужиков, не нигера с елдой, не оттопыренного мальчишечку, - перед
глазами у Меня, а точнее - перед умственным взором, возникла именно что картина,
живописное полотно: юноша на красном коне. Я, право, не знаю, почему вдруг она?
Я не посещал галереи, не покупал альбомы, словом - не интересовался никогда
искусством живописи. Ну, по телеку, само собой, видел какие-то там репортажи,
фильмы… Не более того. Так откуда тогда? Почему? Загадка. И тем не менее, факт
остаётся фактом. Картина эта - мальчик на красной лошади - встала передо Мной,
как лист перед травой, и оказала, надо сказать, не в меру сильное возбуждающее
действие. И вот - пум! пум! пум! - Мной словно выстрелили много раз подряд из
удивительной мягкой пушки. Причём пушкой этой был Я сам. Преодолев земное
притяжение, Я - одновременно Мюнхгаузен и ядро - вылетел, расслабленный снаряд,
в открытый космос и поплыл - бездумно, бесконечно - в невесомости. Как насекомое
в янтаре, - пришло Мне почему-то в голову. То сеть, проще говоря, Я кончил. И -
похоже на то - отключился.
- Спросил Меня некто.
Я не
понимал, где Я и что Я, но чувствовал: в жопу Мне что-то вставили.
- А?
- Я открыл глаза и тут же закрыл их, ослеплённый. - Неужели утро?!
-
Ужели, - сказал тот же, кто спрашивал: «нравится?», и углубил в Мою жопу нечто,
вставленное туда несколько ранее. К ужасу Моему нечто вдруг заурчало и сложно
задвигалось во Мне
И
тут Я проснулся окончательно.
Первым
порывом было - оттолкнуть от Себя Никиту, вырвать из Себя с негодованием его
«механического мужика» - так Я называл вибраторы (сколько их перебывало у
Меня!...). Но, мама родная, папа! Он, то есть, она, блин - да оба! - делали Мне
так приятно, так хорошо! К тому же похмелье обостряло…
Вынырнув
насилу из бездны экстаза, мы (Я говорю мы, потому что она, и в этом нет
никаких сомнений, разделяла со Мной восторг самозабвения) ринулись вприпрыжку,
голоднючие животные, в вагон-ресторан.
Показавшийся
Мне, походя, во вчерашнем Моём угаре вполне ничего себе, сегодня этот вагон ну
никак не стыковался со вторым его составляющим - определяющим главное, на Мой
взгляд, в этой паре - с рестораном. Грязь, вонь, убожество; единственный официант
(на нём почему-то был фартук, напрочь забывший свою изначальную белизну),
походивший на мясника, только что закончившего с разделкой свежеразмороженной
туши и не счетшего ни в коей мере нужным хотя бы даже сполоснуть свои ручищи
после топора. (Впрочем, и мы с Никитой тоже не соизволили а хоть бы и промакнуться
полотенцем после наших потных упражнений, Я слышал наш запах и не только Я,
надо думать). Зато цены тут были - это да - очень даже ресторанные.
Мы решили было не оставаться в этой тошниловке, но узнав,
что следующая остановка, где можно было бы разжиться выпивкой и закуской, ой
как ещё не скоро, выбрали-таки самый чистый столик. Благо, что выбор был -
посетители, за исключением постоянных, очевидно, клиентов: трёх парней
уголовного вида, отсутствовали совершенно. Вчера же, насколько Мне помнилось,
тут было битком.
Полистав
с отвращением засаленную школьную тетрадку, выдававшую себя за меню, мы
остановились на яичнице с помидорами, капустном салате, армянском лаваше и,
конечно, холодное пиво было нам необходимо.
…-
спортом занимаешься? - спросил Я, попивая чудодейственный напиток и бросая недоверчивые
взгляды на грустную до смешного посыпанную прошлогодней, надо думать, зеленью
подслеповатую глазунью из полутора яиц и, кажется, подтухшего помидора.
-
Угу, - произнесла Никита, ковыряя вилкой потасканную капусту, - занимаюсь.
-
Серьёзно? И каким же видом?
- Не
серьёзно.- Ответила она печально (Я верил, что не Я тому виной, а, конечно же,
обстоятельства, так сказать, места).
-
Бодибилдингом. - Перевела она с капусты на Меня вовсе не печальный, как Мне
представлялось, а исполненный задумчивой неги взгляд. - Слыхал про такой вид?
Слыхал, - не соврал Я.
Она
кивнула и вернулась к салату.
Я
оторвал кусок от простынки лаваша. Скрутил его острой трубочкой и, не целясь,
выколол ею таращившийся на Меня упрямо - и уже изрядно доставший Меня этим -
желтый глаз у Себя на тарелке.
-
спросила Никита.
- На
счёт чего? - Переспросил Я, с усилием сминая задними зубами армянскую лепёшку.
-
Ну, почему ты про спорт заговорил?
-
Ну… - Промычал Я, жуя. - Такая мускулатура, рельеф… Щварценегер отдыхает.
Она
невесело усмехнулась.
-
Спасибо. Надеюсь, я не выгляжу таким же шкафом.
-
Абсолютно нет. Ты тонка, изящна, безупречна…
-
Издеваешься?
-
После того, что ты со мной сегодня вытворяла, мне кажется, я имею право
поиздеваться капельку.
- Но
только капельку, - согласилась она. - Продолжай.
-
Итак, - Я как будто бы призадумался. - Где я закончил?
-
начал!
-
Угу, - Я глотнул пивка. - Тонка, изящна, безупречна, умна, мне кажется…
- Ах
тебе кажется?!
- Да
нет, умна, конечно! умна определённо! сильна, красива, целеустремлённа…
-
Это похоже на результаты какого-то теста.
- Не
вижу противоречий. Тест - это всегда издевательство, по крайней мере над тем
кого тестируют, если это живая, конечно, тварь, а впрочем…
- Не
отвлекайся.
-
Пардон. - Глоток пива. - Итак, целеустремлённа…
-
Уже было.
-
Тогда мужественна, нежна… Волшебница! ни с кем и никогда мне не было так
изумительно хорошо!
-
Так, я сейчас выпрыгну в окно. - Она явно смутилась последней Моей тираде (но
будь Я проклят, Я был искренен!).
-
Н-да, правду о себе выслушивать нелегко.
-
Особенно, в комплиментарной форме.
-
Это не было комплементом.
вздохнула.
Всё я всегда понимаю не так…
-
Это поправимо.
-
слишком большого труда будет стоить.
-
Трудности закаляют характер. Тебе ли этого знать, спорстсвумен?
Она
помедлила.
-
Я-то знаю. А ты?
- Ну
и я знаю.
-
Тоже спортом занимался?
-
Не-а, в армии служил.
-
Воевал?
- А
что похоже?
Она
пожала плечами.
Я
усмехнулся. Кивнул.
Воевал, а как же, - глоток пива, - с чеченами да азерами в стройбате. Они меня
лопатами да кирпичами, а я их пилоткой…
- И
кто кого?
- Ну
как ты думаешь? Конечно, я их. На пилотке-то звёздочка красная силы немереной:
махнёшь раз - трое без чувств, махнёшь другой - пятеро. Только вот беда, в один
из дней ускакала звёздочка на тонких ножках, не уберёг…
-
- А
ничего. Дембельнулся вовремя. Только меня и видели.
Она
улыбнулась.
-
вопрос.
-
Валяй.
Сколько тебе лет?
Так
Я и знал!
-
Ой, много. Старость не за горами.
-
Секретишься?
- Не
без того.
-
Хочешь угадаю?
-
Она
внимательно посмотрела на Меня. Взяла Мою руку.
тебя красивые руки…
точно. Руки у Меня, впрочем, как и ноги, - самое то. К тому же - маникюр,
педикюр, кремы всякие, ванночки… Пальчики, как на подбор - прямые, один к
одному, солдатики оловянные…
Тридцать, - вдруг произнесла Никита.
Это что, она тебе подсказала?! - Деланно удивился Я, и бросил - на Свою руку в
её руке - уничтожающий взгляд. - Предательница! Враг!
-
Неужели угадала?! - В свою очередь удивилась Никита (вполне себе искренне, как
показалось Мне).
-
Почти. - Я забрал у неё провинившуюся руку и нагрузил её стаканом с
пивом. - Двадцать восемь. - Глотнул. - Ну а тебе?
Двадцать три, - ответила она без заминки.
хмыкнул разочарованно.
- А
я-то думал, мы и относительно тебя в угадайку сыграем…
Хочешь сказать,- в ломком бархате её голоса неожиданно блеснула сталь, -
относительно меня ты уже всё разгадал?
сделал вид, что растерялся на мгновение.
- Я
имел в виду возраст…
может, я соврала.
исключаю.
так? - Сталь оказалась клинком стилета. - Ну тогда можешь поиграть, если
хочешь!
она приподнялась и, коротко взмахнув, с силой вонзила стилет Мне в грудь - по
самую рукоять. И ушла, не оборачиваясь.
Ого!
- подумал Я, медленно вытягивая жало кинжала из области сердца. - А она умеет
быть жёстокой. Интересно, что это - характер или истерика? А повод! повод-то
какой!…
То,
что она умеет быть жестокой, Я понял ещё сегодня утром, в купе. Этот «мужик
механический»… Ух! чёрт, она Мне положительно нравилась. И не только как
человек, но и - как чудовище, каким, без сомнения, был Я сам. И какими, конечно
же, были все пидорасы, с которыми Мне приходилось пересекаться. Даже самые
милые и нежнейшие. Эти, кстати, - кошмарнее всех. Да, в Никите явно было что-то
чудовищное - сто процентов.
Заставив
Меня сильно вздрогнуть и переполошив стиранные перестиранные занавески на
немытых, видимо, никогда окнах, разве только дождик…, в монотонный дуэт рельсов
и колёс ворвался с диким криком встречный товарняк.
Так
и не покончив с яичницей, но приговорив, естественно, пиво, Я расплатился и
покинул вагон-ташниловку.
Когда
Я вошел в купе, Никита даже не обернулась - сидела по-турецки, уставившись в
окно, на Моей полке. Я воспринял это как знак примирения и уселся рядом. Но и тут
она не подала виду, что замечает Меня.
Я
чувствовал, понимал: надо что-то предпринять.
Но
надо ли? Может, на этом оно и всё? Хватит? Эксперимент окончен? Завершён
удачно?
Червь
сомнения оказался призраком, малой тенью, предвестником большого червя -
ИСКУСИТЕЛЯ.
Он
выполз проворно откуда-то из самой сердцевины мозга, взбудоражив своим
движением Моё воображение - живыми картинками вспыхнули в похмельной голове
ВЧЕРАШНИЙ ВЕЧЕР и СЕГОДНЯШНЕЕ УТРО - обвил позвоночник, толкнув попутно сердце
- так, что оно захлебнулось в тахикардии, - на уровне пупка, пыхнув, наверное,
огнём, змеюка запалила некий факел (дракон хуев), и в конце концов во всей
своей красе он (ИСКУСИТЕЛЬ) явил себя пониже пояса - высунулся, гад, задрав
башку свою безглазую и гладкую, окаменел…
Я
пододвинулся вплотную к Никите. И - задрожал.
Ёбаный
в рот, никогда прежде Я не… как бы это сказать… в общем, если бы Никита была
парнем, Я бы знал, как Себя вести. Но как подойти к женщине? Хотя подойти-то Я
уже подошёл ближе некуда. Как приступить к ней? Как начать?
Решение
пришло само собой.
Твердя
Себе внутренне: это парень, Вася, это мужик, - Я занялся ею.
И -
на удивление - всё получилось.
Далее
мы ехали, уже не отлипая от друга друг. Разве только в туалет - и то ходили
вместе. Нам было интересно друг в друге всё - и внешнее, и внутреннее. Восторг
достиг таких вершин, что - трудно в это поверить - Я умолял не знаю кого, но
кого-то точно, о как можно скорейшей смерти. И она наступала. И это уже были не
вылеты в открытый космос, не насекомые в янтаре, это было… э… э… эх! где ж ты
магия слов! может, поэзия была бы в силах, но проза, увы, по крайности именно в
этом конкретном случае… короче, в сказке не сказать, пером не описать.
Когда-нибудь, если кто-нибудь где-нибудь Меня спросит: что такое любовь? Я
скажу: любовь - это боль, это ужас, это запредельно! Любовь - это всё, чего мы
не в силах, не в состоянии понять умом своим убогим. Но если вы не молили о
смерти, при всей боли, при всём ужасе, при всей запредельности, считайте, что
вы не любили, а так, всего-навсего испытывали некую привязанность, не более
того.
Иногда,
на остановках, не интересуясь даже, что за станция такая, мы затаривались
выпивкой и закуской и опять уединялись в нашей келье, разоблачались, и, вновь и
вновь, ненасытные, вкушали плоть от плоти друг друга, причащались, усугубляя
эйфорию поначалу пивом, пивом, а ближе к вечеру уже вином, вином, а перед тем
как уже сойти, Мне так кажется, за несколько минут буквально до Айвазовской,
была куплена в вагоне-ташниловке за баснословную цену 0,7 Блэк Лэйбла, не весть
откуда взявшаяся там, «последняя, - как доверительно сообщил нам
официант-«мясник», - для себя берёг». Хотя, Я думаю, она у него была
единственная, так, на всякий случай припасённая (авось кто купит за страшные
деньги, что и случилось), наверняка, случайно и попавшая к нему, в уплату за какую-нибудь
хуйню, какие-нибудь те же уголовного типа парни - постоянные клиенты ташниловки
- спиздили её небось у одного из богатеньких не в меру разгулявшихся
пассажиров.
Ночью,
уже в Коктебеле, уже накупавшись и наебавшись в радости моря, мы всё никак не
могли угомониться: выкаблучивали несуразные, но жутко энергичные, танцы во всех
подряд кабаках под какую придётся музыку - лишь бы ритм; вливали в себя ещё и
ещё алкоголь уже без разбору, чтó и почём; долго, но весёло, искали дом,
где наняли - первым делом по приезде, словно во сне - комнатушку, куда и кинули
шмотки перед тем как броситься в набегавшую волну…
К
утру, благополучно обретя-таки потерянное было жильё, - порой, в процессе наших
безумных поисков с бесконечными заходами не в те дворы (причем в одни, похоже,
и те же) нам казалось, что мы никогда не сможем найти эту улицу и этот
дом, - обессилив наконец-то, мы заснули.
отдыха (ха-ха) выдался тяжёлым.
Проснулись
мы поздно - далеко за полдень. Мысль о том, что надо принять вертикальное
положение, вызывала головокружение и тошноту. Голова была свинцовой. У Меня по
крайней мере. Никита, едва приоткрыв глаза, ринулась в душ. Я же старался не шевелится.
Даже моргание приносило Мне невыносимые муки.
Вскоре
Никита вернулась - вся такая свежая, бодрая, будто бы и не зажигала вовсе в
предыдущие полутора суток.
как? - Спросил Я для проформы. И поморщился - слова отозвались в голове
колокольным звоном, от которого всё закачалось перед глазами.
-
Супер! - отозвалась она, сбрасывая с бёдер полотенце. Грудь она и не думала
прикрывать. Впрочем, прикрывать-то там было и нечего. Абсолютно. И всё-таки…
- А
ты? - Спросила она.
-
Как Я? - Переспросил Я зачем-то, чуть ли не теряя сознание.
Угу.
Хуёво. - И едва не стошнил.
Бодун Иваныч?
-
Спиридоныч… - якобы сострил Я, чувствуя как покрываются холодной испариной лоб
и спина, ноги холодеют…
-
Н-да, - произнесла она. - А вот у меня похмелья даже с жуткого перепоя не
бывает. - И добавила жизнерадостно: - никогда!
Завидую, - проговорил Я с трудом, понимая, что всё, пиздец. В глазах у Меня
потемнело. В ушах зазвенело…
Ого, - произнесла она, словно бы откуда-то из стены, - кому-то, как я гляжу,
нужна срочная реанимация.
улыбнуться, но не знаю получилось у Меня или нет, ибо в следующее мгновение…
откуда-то сверху, прямо Мне на лицо, низвергся некий чудесный поток -
требовательное, нескончаемое прикосновение неземного какого-то чрезвычайно
плотного, но нежного, скажем так, ветра. Я стал упиваться им, осознавая одновременно,
что нахожусь, лежу вроде бы, в неком темном помещении, скудно освещённым одним
единственным источником света. Понять, что это за источник, Я не мог, так как
ветер мешал Мне смотреть. При этом Мне не было страшно, больно, холодно, тепло…
Меня не одолевала тоска, не угнетало чувство безвременной и безвозвратной
утраты, не печалило то, что при жизни Я не сделал чего-то важного, не оставил
следа, памяти по Себе, сына не родил, дом не построил, дерево не посадил … Ну
вот, - решил Я, - всё оказалось не так уж и плохо, как представлялось…
сказать, Я даже расстроился несколько, когда некая сила отодвинула Меня от
волшебного потока, и в поле Моего зрения появилось - лицо Никиты.
Жители планеты земля приветствуют посланца иных цивилизаций! - Торжественно
сказал она и довольно чувствительно шлёпнула Меня по щеке. - Очнулся,
алкóта?
вдруг икнул.
- О!
- произнесла Никита. - Звуки жизни!
-
Где это мы? - Спросил Я загробным голосом. - Ик!
чистилище, где ж ещё, - ответила она и, нагнувшись ко Мне и взяв Меня подмышки,
одним сильным движением поставила Меня на ноги.
Мы
оказались лицом к лицу. Она была немного выше ростом. Казалось, Я только тут и
заметил это.
Вода
стекала по нашим лицам. Вода!…
Улыбка
с Никитиного лица исчезла. Оно стало жёстким.
ты в курсе, что у тебя стоит? - Спросила она.
Ик! - невольно вырвалось у Меня, и тут же Я понял, что она права, ибо
почувствовал её руку, сильно сжавшую Мой действительно крепко стоявший хуй.
меня удивил, - сказала Никита, начав медленно, но верно, совершать рукой
простые движения.
Да? - Выдавил Я, поглупевший внезапно, ибо внимание Моё, чуть ли не всё,
переместилось на хуй.
Угу, - кивнула она. - При мне ещё никто в обморок не падал.
обморок?
Ещё какой! Глаза закатил, дышать почти бросил, пришлось вот в душ тебя тащить,
хорошо не видел никто вроде бы, хотя во дворе под деревом бабка сидит, но ей,
по-моему, не до чего уже вообще…
Такое со мной впервые, - проговорил Я отсутствующе, издалека откуда-то
удивляясь Себе самому, не совсем понимая, правда, к чему именно относится это
удивление - к тому ли, что был обморок, или к тому, что вот стою под душем с
девушкой и собираюсь кончить? С девушкой!…
вдруг остановилась. Не выпуская хуй из руки, повернулась ко мне спиной,
отклячилась несколько и ловко, словно бы только занималась этим всю свою
сознательную жизнь (впрочем, почему же только сознательную? а что насчёт
бессознательной?), ввела Мой хуй себе в жопу.
-
О-о! - что ещё можно было сказать по этому поводу.
Через
несколько минут после душа, похмелье вернулось, но было уже не таким тяжёлым. К
тому же мы быстренько доскакали до ближайшей забегаловки на берегу, где, выпив
пива, Я и вовсе избавился от болезненных ощущений, по крайней мере Мне так
показалось в какой-то момент. Морские ванны усугубили наилучшие ощущения. Дошло
до того, что к вечеру Я даже согласился с предложением Никиты пойти на могилу
Волошина, что имела место на вершине одного из близ расположенных холмов.
Раньше Я там не бывал. С пляжа холм, на который Мне указала Никита, не казался
слишком уж труднодоступным, даже наоборот - путь к могиле выглядел лёгкой
прогулкой, которая, как Я решил про Себя, пойдёт Мне только на пользу.
К
поэту на холм двинули мы с тем расчётом, чтобы встретить закат на вершине.
Я
едва поспевал за Никитой. Тряпичный рюкзак аля хиппи, купленный Мною с лотка на
набережной, больно резал тонкими дурацкими лямками Мои уже немного обгоревшие
плечи. Рюкзак отягощала дыня, два пузыря Массандровского портвейна, чета пластиковых
стаканчиков, Моя рубаха, Никитина футболка, механикэл мэн (на всякий случай),
перочинный нож, полотенца, крем от загара и для, Мои сигареты (Никита не курила).
Ко всему, в правой руке Я нёс увесистый камень. Никитина затея. Мол, камни надо
взять непременно. Мол, дань памяти поэта. Да мелочь не бери. Возьми, чтобы чувствовать,
что несёшь. Она и сама несла нехилую голыху - в левой руке. У неё были
одинаково развиты обе руки. Она, по её словам, даже писала, не говоря об
остальном, обеими руками - в смысле, и той и другой. Хотя, наверное, могла бы и
сразу двумя… Рюкзак, ещё у основания холма, Никита хотела забрать у Меня. Но Я
не дал. О чём вскоре пожалел изрядно.
Преодолев
чуть больше половины склона, Я сдох. Остановился, тяжело дыша, согнулся, уперся
руками в колени, уставился в землю - перед глазами плыли красные круги.
ты даёшь! - Удивилась Никита. - В обморок падать, я надеюсь, не собираешься.
Я
раздражённо взглянул на неё исподлобья.
-
Странно мне всё это, - сказала Никита, пожав плечами. - Выглядишь ты вполне
себе выносливым. Поджарый такой - в натуре, стайер.
-
Только… - выдохнул Я, присаживаясь на корточки,- сексуальные… марафоны…
уж, - кивнула она, ухмыляясь, - там ты всегда на финише первый.
есть… ты что же… хочешь сказать…
Давай сюда мешок, марафонец.
Я
отдал ей рюкзак без возражений. Отдал бы и камень, но это было бы уж совсем
как-то слишком, наверное.
энергично надела рюкзак и двинулась дальше.
-
Погоди, - остановил её Я.
-
- Ты
что же… бросаешь… меня…
- Не
дождёшься. Встретимся наверху.
-
Постой. - Я поднялся с корточек. Дыхание Моё почти восстановилось. - Ху-у…
Хотелось бы всё-таки прояснить…
Что именно?
-
Ну… насчёт финиша…
- Да
всё супер, Вася! Если бы было иначе, уж поверь, я бы время с тобой не теряла.
Да?
Зуб даю.
теряла бы значит…
Не-а. Ни минуты.
- А
сейчас, значит, теряешь? - Хотел было обидеться Я, но передумал и произнёс: -
Хм. А чего же тогда…
-
Чего?
-
Ну… сказала так…
-
Про марафон?
-
Угу.
Она
пожала плечами.
- Не
обращай внимания. Со мной бывает. Особенно, когда менструация на подходе.
-
Ого, - нахмурился Я болезненно, как будто это не у неё, а у Меня менструация
была на подходе, - а я и забыл совсем, что такое бывает.
Вот-вот. А я бы насовсем забыла.
- Успеешь ещё.
-
сейчас.
-
Говорят, если вырезать матку…
Нет уж спасибо. Я лучше помучаюсь. Хотя не слишком-то я и мучаюсь. Прокладки
разве только заебали, тампоны эти… но с ними, я тебе скажу, всё лучше, чем без
них.
Так уж и всё? - Неожиданно для Себя скаламбурил вроде бы Я.
есть? - Не догнала она.
- Да
нет… - отмахнулся Я, понимая, что вдаваться в объяснения будет с Моей стороны
ещё глупее, чем было каламбурить эдак.
Она
пожала плечами.
-
Так мы идём или нет?
-
Угу.
И мы
двинулись дальше.
Н-да…
- думал Я, - н-да. Представляя Себе, что, допустим, некий транссексаул, будучи
ранее номинально мужчиной, лёг на операцию и, обретя наконец-то столь желаемые
женские внешние атрибуты тушки, обрёл с вместе с ними и внутренние - в том
смысле, что вдруг у него началась в один из дней менструация - это было бы,
конечно, чудо, верх перевоплощения - специалисты в шоке, сам персонаж тоже,
сенсация, шумиха…
-
Бред какой-то, - пробормотал Я Себе под нос.
-
сказал? - Обернулась Никита на ходу.
-
Тебе послышалось, - заверил Я.
Она
кивнула и прибавила шагу.
Я,
сдуру, прибавил тоже. И вскоре снова стал задыхаться. Отстал.
Никита
даже не заметила этого, кажется.
Встретились
мы, как и было сказано, наверху - спустя минут, наверное, пятнадцать, ибо Я
вновь останавливался, присаживался на корточки…
Добредя,
наконец, до могильной плиты, отдуваясь, Я на эту плиту уселся. И камень
положил. На плиту, естественно. Тут их было немало. Камней. На плите.
Неподалёку
слонялись трое - по виду, интеллигенты: на тоненьких ножках, большие головы в
панамках, задумчивые лица в очках… Один, Мне показалось, покосился на Меня с
укоризной.
Отдышавшись
немного, Я поднялся и направился к Никите.
Она
сидела в позе лотоса - спиной к Волошину, к солнцу лицом - на самом краю
вершины холма, склон которого, если глядеть на него снизу, казался весьма
пологим, на деле же был довольно крутым. Рядом с Никитой высилась какая-то
заржавленная хуёвина, сваренная из металлических уголков, видимо - ориентир
какой-нибудь геодезический. Солнце уже намылилось за бугры. Стало краснеть…
Рюкзак
лежал рядом с Никитой. Я, припав на колено, стал доставать из него ништяки.
Никита
обернулась.
- А,
добрёл наконец…
-
Я
разрезал дыню.
Открыл
вино.
Налил.
По полной.
Мы
выпили. Безмолвно. Не чокаясь. До дна.
Взялись
за дыню.
знаешь, - сказала Никита, быстро покончив с одним куском дыни и принявшись за
другой, - Волошин был влюблён в Цветаеву.
Я
пожал плечами.
- Ну
и что?
- А
Цветаева была пидорасом.
-
Эка невидаль. А Волошин?
-
Кажется нет.
-
Бедняга.
-
Правда, пидорасом она была не стопроцентным.
-
Типа тебя?
-
Типа тебя!
- Ну
уж нет.
-
Разве?
-
Пф!
ладно!
-
ладно-то! Во-первых, я не девочка…
-
Угу, это как я у тебя непарень, да? Недевочка! Хм…
- А
во-вторых, я стихи не пишу и не писал никогда.
-
не пишут…
- И
не собираюсь.
- Не
зарекайся.
-
Почему нет? Не тюрьма ведь…
-
Как сказать. - Покончив со вторым куском дыни, Никита принялась за третий. - Да
и словечки у тебя выскакивают вполне себе… поэтические.
Типа?
- Ну
эти твои непарень с недевочкой.
-
Это они у тебя скорее выскакивают.
- Я
лишь интерпретирую.
- Да
ладно. Я, между прочим, и понятия не имел, что Цветаева твоя какую-то там
нелюбовь придумала, так что…
Ахматова.
-
Нелюбовь придумала.
- А
причём здесь тогда Цветаева?
неё Волошин был влюблён.
и что?
она была пидорасом.
Подумаешь.
Пидорасом не стопроцентным.
-
Понятно. Типа нас с тобой.
-
Сравнил!
что?
-
Кто она и кто мы!
-
Пидорасы…
Никита
вздохнула. Покачала головой.
- Я
о поэзии, Вася, о поэте. А ты…
- Да
ну, блин. Я сколько ни читал, никогда не понимал, что в ней такого. Да и
вообще…. я лично стихи как-то не очень… особенно читать… вот если кто-нибудь
вслух - ещё куда ни шло, а так…
-
начинал бы. А то - что в ней такого!
-
Ого! А я погляжу, ты фанатка! Может, и сама того…
фанатка, но люблю. Иногда.
Ну-ка, ну-ка.
Что?
это… давай… продекламируй. Волошин, я думаю, будет рад, заворочается…
Несколько секунд она кусала задумчиво очередной
кусок дыни. И вдруг, взглянув на море, выдала стихотворение - монотонно
так бормоча, как заклинание, едва ли не на одном дыхании, практически без пауз,
чуть ли не речитативом, эдак почти по-рэперски, но без свойственного рэперам
выебона и акцентирования.
Это было что-то о материнской утробе, уподоблявшейся
морским глубинам, о яблоках, о кораллах, о разлуке, о потухшем костре, который
кому-то - кто, видимо, был не в себе изрядно - пьян, возможно, - пришло в
голову развести у самого моря и который, конечно же, залило первой же
набежавшей волной. Рассказ вёлся от первого лица, и, как Я понял, лицом этим
была русалка, хищница, и хищница голодная, ибо несмотря на все ужасы жизни
собиралась-таки в ближайшем будущем отправиться рыбачить без невода и без
сетей. Фразочка эта запомнилась Мне слово в слово потому, что вызвала ряд
ассоциаций христианского, так сказать, характера. Как и вообще всё связанное с
рыбой, которая всегда, сколько Себя помню, напоминала Мне хуй, впрочем, как и
все другие продолговатые предметы. Интересно, есть ли что-нибудь у Фрейда на
эту тему? О рыбалке, Я имею в виду. Да и вообще о рыбах. Вот, например, рыбаки,
чей героический образ наравне с шахтёрами, охотниками, солдатами - одно из общепризнанных
воплощений гетеросексуальной мужественности, их, обыкновенно, ждут на берегу
жена и дети или там невеста, семья - одним словом, - могут ли они, рыбаки, не в
силу того, как, например, солдаты, вынужденные проводить много времени в
замкнутом мужском обществе, а в силу постоянного и непосредственного контакта с
рыбой, могут ли они быть рассмотрены как латентные пидорасы? А те, кто рыб
разводит у себя в аквариуме? А те, кто предпочитает из всякой твари животной
только рыбку есть?
-
Н-да, - произнёс Я, выждав несколько секунд по окончании стихотворения, потому
как подумал было, что Никита запамятовала кусок - столь неожиданно оборвалось
её бормотание.
-
Н-да, - произнёс Я ещё раз и добавил зачем-то, хотя Мне вовсе и не хотелось
вроде бы добавлять: - Есть отчего заворочаться.
Никита
посмотрела на Меня - долго и печально. Видимо, что-то важное, чего Я не уловил,
было в этом стихотворении - для неё по крайней мере.
сделал вид, что смутился. И тут же, чтобы не выдать Себя, нахмурился серьёзно и
спросил:
- И
что, много у тебя такого?
Ну-у, - протянул Я, - не знаю… задушевного, что ли?
Подожди-ка, - удивилась она. - Ты что же, решил, это я написала?
- А
разве нет?
- Да
ты что?!
- А
что?
-
Это же Цветаева! Это же она - морская - Марина! Ну надо же!
А-а…
я так и вообще не пишу - ни стихов, ни прозы. Ты что!
я так понял, что наоборот…
ты даёшь! - Она больно ткнула Меня кулаком в плечо. - Неужели я похожа на
писателя?
кто ж тебя знает? Стихи читаешь, про этих вон… - Я кивнул в сторону плиты
Волошина, - рассказываешь всякое…
-
Классику надо знать, Василий.
- Да
разве это классика?
-
Конечно.
ну…
что ж тогда, по-твоему, классика, если не это?
По-моему, классика - это то, что в классах проходят, в школе. Это я иногда
почитываю, вспоминаю… Чехов, например, Антон… очень и очень даже…
Сейчас Цветаеву с Ахматовой тоже в школе, по-моему, проходят…
мы не проходили. Так что для меня они никакие не классики.
ты ретроград, Василий, консерватор, я бы даже сказала.
вот и нет. Я, Никита, демократ. Я, между прочим, «Мастера и Маргариту» пять раз
читал.
Н-да… Ну что ж, поздравляю. Знаешь… хм… иногда мне кажется… только ты не
обижайся, ладно?
-
Ладно.
-
Так вот, я иногда смотрю на тебя, слушаю, что ты говоришь, слушаю и
думаю…
- И
смотришь.
- Да.
-
Ага. И что же?
- А
то, Василий, что порой мне кажется, что ты такой мудак!…
-
Такой это какой?
- А мудак из мудаков, вот какой.
-
Понятно. То есть, ты хочешь сказать, самый-самый? Особенный? Ну тогда
неудивительно, что я тебе понравился.
Василий, не то слово.
Правда? А какое - то?
Подвернулся.
Подворачивается, Никита, нога.
Угу. Скажи ещё, штанина, перед тем как на велике ехать.
Мне вдруг всё закипело. Я готов был уже взорваться, но тут на вершину холма
обрушился неожиданно сильный порыв ветра, словно кто-то, некто, решил вмешаться
в наш диалог, дабы не дать нам дойти до абсурда ругани и взаимных оскорблений.
Нас чуть было не сдуло. Утрирую, конечно. Но бейсболка с Никитиной головы
сорвалась и понеслась к могиле. Никита ринулась вдогонку, толкнув ногой
бутылку, стоявшую не заткнутой у неё на пути. Бутылка опрокинулась. И прежде,
чем Я успел поднять её, немного портвейна выплеснулось из горлышка на землю.
Вот и Волошин, считай, пригубил, - пробормотал Я, вспомнив печальный и долгий
взгляд Никиты. И посмотрел на неё, возвращавшуюся ко Мне, сжимавшую в руке
бейсболку. Парень парнем. Ни капли женского. Я почувствовал возбуждение.
Солнце
тем временем съелось краем земли практически наполовину.
в панамках исчезли.
были одни на вершине.
виднелась небольшая вереница из четырёх человечков. Они явно стремились к
Волошину.
Никитой переглянулись.
Успеем? - Спросили мы друг друга одновременно и рассмеялись такому совпадению.
В миссионерской позиции.
Покончив
с первой бутылкой, почали вторую. Добили дыню.
Переместились
с вершины холма несколько ниже - на каменную лавку с видом на море, устроенную
в природной как будто бы нише холма, наверное, самим ещё Волошиным.
в Коктебель уже затемно, мы не пошли по кабакам, как стали делать во все без
исключения последующие дни. Сказывалась усталость. Во всяком случае, Я, что
называется, рубился на ходу. Никита-то, наверное, могла бы ещё тусануться, но
Я… Короче, мы вернулись в нашу комнатушку. Кстати, комнату мы, оказалось,
наняли чуть ли не прямо на берегу - в сотне практически шагов от дома Волошина,
если шагать от берега вглубь полуострова. Трудно представить, как это можно
было потерять такой ориентир - ну, той нашей первой угарной ночью в Коктебеле.
Вернее, это была не комната, а отдельно стоящая хибарка: узкая дверь, два
окошка, две металлически скрипящие кровати, две тумбочки, столик, шкаф.
Удобства на улице. Вокруг да около хозяйского дома - не шибко большого, но
весьма основательного - таких хибарок ютилось несколько - все, естественно,
были заняты. В них проживали: две блядского вида киевлянки студенческого
возраста; чета упитанных москвичей в годах; худющая дама из Питера с двумя
дистрофическими дочерьми - соломенные шляпы, сачки, голодные глаза; семейство
хохлов - недовольный сынок, чесночный папаша, и мать-жена, живущая лишь одним -
не проголодались ли Владик и Вадик, кто из них Вадик, а кто Владик, Я так и не
определился до самого конца; ещё тут обретался едва заметный поджарый господин
в дымчатых очках, который, сколько раз он Мне ни попадался на глаза, а
случалось это при всей его незаметности довольно часто - потому, наверное, что
жили мы в одном приблизительно режиме: зарубались под утро, вставали к полудню…
так вот, едва заметный господин жил по всей видимости один и всякий раз появлялся
во дворе с новой спутницей, причём вкус у него был весьма разнообразный -
приходили с ним и вычурно одетые пробляди и скромные задумчивые барышни, и
пропитые тусовщицы с дикого пляжа, и мощные толстухи сельского вида… Двор был
невелик. Заходя в него, вы словно бы попадали в некий отдельный мир. Даже
какофония беснующегося берега, особенно - вечерне-ночная, тут как будто бы
становилась на порядок тише: перед калиткой ещё нахлобучивала, давила, но
стоило, войдя во двор, прикрыть калитку, отпускала, скукоживалась, отодвигалась,
словно бы двор был очерчен незримым магическим кругом, не пускавшим её
(какофонию) в эти пределы. Посредине двора высился могуче вековой, наверное, а
может, и того старше, кипарис. Хозяйка - божий одуванчик, скорченная
старушенция в неизменно белой косынке с хитрыми и очень даже живыми зелёными
глазками, внимательно глядящими из-под сморщиненных век, - наверняка, ровесница
этого самого кипариса, - сиживала рядом с ним на специально выносимом для этого
дела стуле дни напролёт, лицом к калитке, спиной к хвое. Её внук - ухватистый
такой коренастый дядька, с арбузом под футболкой, - он, кстати, и привёз нас
сюда, буквально просто-таки сняв нас с поезда и почти без разговоров усадив в
свою подержанную «Ауди», оказавшуюся на трезвый взгляд новым «Святогором», -
выносил этот стул из дома, с уже сидящим на нём Одуванчиком, с утра пораньше
каждый божий день. К спинке стула, шёпотом матерясь и потея, внук всякий раз
крепил проволокой самопальное крыло фанерного навеса. Старушка плохо ходила.
Или, по крайней мере, делала вид, что плохо ходит. Как-то, выйдя в одну из
глубоких ночей по малой нужде из нашей хибарки, куда мы только-только вернулись
после обязательного изнурительно изумительного еженощного совокупления в лунном
штиле, - Я видел, как старушенция, едва ли не выбежав из дома, эдак слегка
пригнувшись, опрометью пересекла двор и исчезла, скрипнув калиткой, во тьме.
- А
Одуванчик-то наш того, - сказал Я, входя в хибарку, - ночью не то, что днём,
шустрит…
- М?
- Сквозь сон произнесла Никита и шмыгнула носом.
-
Вот тебе и «м», - пробормотал Я, укладываясь на Свою лязгающую кровать.
Окончание следует
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
