Вячеслав Шевченко. МЕХАНИКА ЛЕОНАРДО

 

Аннотация. Леонардо да Винчи едва ли не первым из мыслителей Ренессанса взялся «определить силу».

                                        …В отличье от науки, берущей природу в разрезе светового

                                        столба, искусство интересуется жизнью при прохождении

                                        сквозь нее луча силового. Понятие силы я взял бы в том же

                                        широчайшем смысле, в каком берет ее теоретическая

                                        физика, с той только разницей, что речь шла бы не о принципе

                                                     силы, а о ее голосе, о ее присутствии.                Б. Пастернак

 

 

Леонардо представляет тот момент семиотической революции Ренессанса, когда смысловые отношения вещей, то есть отношения означения, начинают превращаться в силовые – отношения причинения. Меняется принцип связности мира. В старой картине мира вещи обменивались смыслами, в новой – силами.

 

Силы бывают разные: демонические, магнетические, механические, душевные, социальные, производительные и т.д. – существует столько разновидностей сил, сколько замечается в мире различных движений. Объяснение движения состоит в указании его причины – движущей силы. Что и делается обычно без особых затруднений. Осложнения наступают тогда, когда мы подбираемся к последней силе и задаемся роковым вопросом: что движет миром? Духи? Боги? Перводвигатель? Ангелы, Силы, Престолы? Мысль? Любовь? Голод? Мерещатся движители, имена которых начинаются непременно с большой буквы.

Мы присутствуем при агонии грандиозной попытки объяснить мир механическими причинами. «…Конечная цель естественных наук заключается в изучении движений, лежащих в основании всевозможных изменений, и причин, производящих эти движения. Для достижения этой цели приходится прибегать к механике… Если все первоначальные силы суть движущие и, следовательно, все одинаковой природы, то все они могут быть измерены одной мерой, именно мерой механических сил. А что это на самом деле так, можно считать доказанным» – резюмировал Гельмгольц в позапрошлом веке. С тех пор много раз объявлялось о крушении механицизма и о том, что нынешняя наука руководствуется какими-то иными, сверх-механическими принципами. Насколько это действительно так, мы рассмотрим в другом месте. А пока отметим одно: мы расстаемся с универсальностью механической силы, так и не сумев толком ее определить. Каково же было Леонардо?

Наиболее продуманное представление о механической силе можно найти у Лейбница. «Относительно материи я пришел к убеждению, что для открытия ее сущности надлежит не ограничиваться идеей протяжения, а признать некоторую силу, представляющую собой нечто большее, чем просто геометрическая величина. Это пресловутая и темная энтелехия Аристотеля, из которой схоластики сделали субстанциональные формы». «Если же закон, данный Богом, оставил после себя какой-то след, запечатленный в вещах, … то нужно допустить, что вещам дана некая действенность, форма или сила, которую мы называем природой… Эта природная внутренняя сила может быть понята, но наглядно представляема быть не может»[1].

Здесь в понятии силы выделено самое главное. Во-первых, сила – это единственный персонаж физической драмы, единственная на ее сцене «негеометрическая» сущность, представляющая внутреннюю активность материи. Существует пространственно-временная форма (вместилище всех мировых событий), где действует величина, называемая «энергией» – вот нынешнее учение физики о мире. Раньше эта величина называлась силой.

Во-вторых, здесь прослежена историческая родословная силы – от «энтелехии» Аристотеля к «субстанциональным формам» схоластов и далее к декартову божественному «следу, запечатленному в вещах». Таков онтологический ранг сущности, какую живописцу предстояло «определить».

В-третьих, Лейбниц указывает на принципиальную трудность ее представления. Силу можно описать, но не вообразить, ибо это сущность непротяженная. Возможно, что именно «без-образность» силы была одной из причин постоянного беспокойства для крупнейших физиков, не однажды предпринимавших героические попытки избавиться от нее, а также злорадства посторонних наблюдателей, видевших тщетность этих усилий. «Положительные науки имеют свои маленькие привиденьица: это – силы, отвлеченные от действий, свойства, принятые за сам предмет, и вообще разные кумиры, сотворенные из всякого понятия, которое еще не понято…». Это пишет Герцен как раз во времена Гельмгольца, когда понятие механической силы отличалось наибольшей, позднее утраченной, ясностью.

Сейчас мы знаем, что определить силу нельзя: это понятие с каким-то невозможным объемом. Силу можно только измерить. Так, как это сделал Леонардо с «силой трения», Галилей – с «силой сопротивления», Лейбниц и Декарт – с «живой» и «мертвой силой», Ньютон – с «силой действующей» и «центральной». Можно измерить множество сил, и даже свести их к немногим «фундаментальным», но нельзя определить «силу вообще».

 

Леонардо этого не знал. Учиняя новый смотр вселенной, он не мог не выйти на проблему силы. «Вода, движущаяся в реке, или призываема, или гонима, или движется сама по себе. Если призываема или требуема – кто требующий? Если гонима, кто тот, кто гонит ее? Если движется сама, это показывает, что у нее есть сознание. Но в телах непрерывно меняющейся формы невозможно быть сознанию, ибо в таких телах нет суждения».

Леонардо исходит из традиционной теории движения. Тела, наделенные душой, движутся сами, а бездушные движутся чем-то иным. Река лишена сознания, а движется словно сама. Так кто же невидимый ее гонит или кто призывает? Весь опыт Леонардо показывает, что тело можно сдвинуть с места, если только его толкать или тянуть.

Как совместить этот опыт со средневековой парадигмой движения? Чтобы составить о ней хоть отдаленное представление, вдумаемся в следующий замечательный фрагмент.

«Любящий движется любимой вещью, как ощущение ощущаемым, и с собой соединяет и становится вещью единой… Когда любящий соединен с любимым, он спокоен. Когда лежит груз, он покоен. Вещь, будучи познана, пребывает с интеллектом нашим».

Какому роду знания принадлежит этот леонардов текст?

 

   Движимое                                                Движущее                                Целое

 

Любящий

движется

любимой вещью

 

Ощущающее

движется

ощущаемым

и обретает покой в

Груз

движется

землей

соединении с ней (с ним)

Интеллект

движется

предметом

 

 

 

Это этика любви. Но это и механика, объясняющая тяжесть любовным влечением части к целому, а покой обретением целого. Это также гносеология, утверждающая, что знание движется познаваемым предметом и обретает свою истину в соединении с ним. Но это также нечто большее, чем любое частное знание, потому что этика, механика и гносеология тут взаимно обогащают и просветляют друг друга.

По плотности упаковки разнородной информации этот квазифизический этюд едва ли имеет себе равных: перед нами матрица смысла. Однако этот фрагмент, похожий на многогранный кристалл, – остаток старого, а не основа нового знания. Осколок уже разбитой партитуры.

Это типично платоновская парадигма, считанная с родовидовых отношений вещей[2]. Река устремляется к морю, потому что оно – ее род, и такова же, полагал Платон, природа тяжести – стремление части к целому. Чтобы понять вещь, нужно спросить о ее целом. Ибо, как стрелки всех компасов указывают на полюс мира, так все потенции вещи указывают на ее целое, в соединении с коим она ищет своего совершенства – полноту своего бытия[3].

 

Когда первые ученые внедряли в естествознание понятие силы, то ее генеалогию они выводили не из «смыслов», «идей» или «форм» вещей – прежде всего они вспоминали о душе. В наиболее экстравагантной форме это было высказано Кеплером: чтобы получить новую физику из старой, достаточно поменять в старых книгах слово «душа» на слово «сила». Кеплер, скорее всего, разумел «душу» натурфилософов, скажем, неоплатоников или стоиков, видевших во вселенной жизнь «мировой души». Но не будь души персональной, не было бы и мировой.

Концепции всеобщего силового взаимодействия вещей предшествовало в 16 веке сквозное одушевление мира в магической философии. Согласно ей, а отчасти и пантеизму, все в мире одушевлено, и душой всякой вещи является ее бытие для другого или бытие в другом – то, что связывает эту вещь с другими, а в пределе с мировым целым. Парацельс учил: жизнь камня – его тяжесть, жизнь серы – ее горючесть; огонь живет смертью воды и т.д. Душа – это форма причастности, соотнесенности части с целым[4].

Отношение части к целому с незапамятных времен трактовалось как отношение индивида к виду и к роду. Это прямое наследие культа предков. Определить вещь – значит указать ее род и видовое отличие. Но отношение вида к роду есть отношение подобия. В этом смысле сходство может «одушевлять». В античности движение понималось как соединение подобного с подобным, а в конечном счете – с самим прообразом. Камень устремлялся к земле, а огонь к небесам, как к своему роду, чтобы воссоединиться со своим целым. Подобие утверждалось также процессами порождения. А в целом родовидовые отношения утверждали вертикальную организацию мира.

В средневековой картине мира вершина мировой пирамиды восходила к подателю форм – первообразу всякого образа, первоисточнику всякого движения и держателю всякого смысла, а ее основание растворялось в пассивной и бесформенной материи – восприемнице образов. Усмотреть смысл вещи – значит узреть в ней печать первообраза, понять ее как орудие божьего замысла и промысла о человеке, или как выражение божественной мысли и воли. Поэтому всякая вещь – зеркало, а всякая мудрость – зерцало единства. Средство видеть единое. И как таковое – это пирамида зрения. Форма того, как Бог созерцает (и этим творит) мир, а мир, лицом человека, видит Бога.

 

К новой физике эта парадигма перекрывает путь уже потому, что конечной целью всякого движения полагает покой. Аристотель, от которого Леонардо отталкивается в своих построениях, настаивал именно на этом. «Ведь куда вещь стремится по природе, там же она по природе находится в покое». Но Лейбниц, к которому Леонардо устремлен, думает совершенно иначе. «Тело может казаться в покое, так как его стремление к движению подавляется или уравновешивается окружающими телами; но оно никогда не бывает действительно или абсолютно в покое, ибо никогда не бывает без усилия двигаться». Именно это неизбывное беспокойство, внутреннее стремление вещей к движению, эту действенность, форму или силу, дарованную вещам их творцом, мы и называем, заключал Лейбниц, природой.

Леонардо ищет альтернативную Аристотелю парадигму. Он не должен и он не будет пользоваться лицемерными схемами презренной схоластики. Да, целое действует на часть, как на раковины звезды, но где наше целое?[5] Леонардо не может допустить извне формируемое и движимое тело, он ищет – он знает уже –  силу тела, упорствующую изнутри[6]. Сгусток смятения, какой он находил в себе, устремлен не к покою.

 

Вслушаемся в самую развернутую из бесчисленных попыток Леонардо «определить силу».

«(1) Я утверждаю, что она – сверхчувственная способность, невидимая мощь, которая вызывается благодаря внешнему насилию движением и вкладывается и вливается в тела, которые отвращаются и отводятся от своего естественного состояния. (2) Придавая им деятельную жизнь удивительного действия, она вынуждает все созданные вещи к изменению своего вида и положения. (3) Она бурно мчится к своей смерти, к которой стремится, и изменяется в зависимости от причин. (4) Медленность делает ее большой, а быстрота слабой. (5) Она возникает из насилия и умирает благодаря свободе. (6) И чем она больше, тем скорее пожирает себя. (7) Она яростно устраняет то, что противостоит ее разложению; она желает победить в борьбе и умертвить свою причину, и она умерщвляет ее и себя самое. (8) Она становится могущественнее там, где она встречает большее сопротивление, и яростно прогоняет то, что противостоит ее смерти. (9) Всякая вещь охотно убегает своей смерти. (10) Угрожаемая сама, она побеждает все. (11) Ничто не движется без нее. (12) Тело, в котором она возникает, не изменяет ни своего веса, ни своего вида. (13) Никакое вызванное ею движение не продолжительно. (14) В трудах она становится великой, в покое исчезает»[7].

И так далее. Здесь мы праве оборвать «определение», ибо оно, уже ощутив свою безнадежность, начинает петлять и запутываться. Уже сказано, как выглядит в «жизненном мире» ренессансного человека реальность, какую предстояло освоить грядущей физике.

«Этот драматический прозаический отрывок» преподносится Ольшки в качестве яркого образчика того, как Леонардо убегает из царства науки в царство фантазии, «спасается в область мистики, когда возникает повелительная необходимость дать определение понятия»[8]. Леонардо, дескать, излишне драматизирует ситуацию. Он «видит в действии силы борьбу между жизнью и смертью, между движущим духом и косной материей. Оба представляются ему в человеческом виде как два существа, ненавидящих друг друга и стремящихся к взаимному уничтожению… Он изобразил нам символический процесс, создал символ, мораль которого содержится в заключительных словах: «Все живое охотно убегает своей смерти» (Ольшки обрывает леонардово «определение» именно на этой фразе).

Да, в позитивной науке такое определение силы действительно «не звучит», в нем нет заданного Декартом и Ньютоном тона – уверенности в обретенной истине. Леонардо и сам почувствовал это где-то уже на третьем-четвертом, если не на втором, шаге, и он продолжает умножать определения силы только по закону ее «упорства», напрасно относимого Ольшки к царству поэзии. Да, на шаге (11), утверждающем, что вливание в тело силы не меняет его вида, Леонардо уже позабыл, что на шаге (2) утверждалось обратное[9]. Нетрудно найти и другие неувязки. Но в этом тексте звучит нечто иное и, на наш взгляд, более важное – голос силы. Недаром оно построено по образцу леонардовых «Пророчеств» и завершается почти автобиографическим мотивом[10].

Ирония тут немного стоит – ценнее уразуметь, что именно Леонардо, человека с гениальной интуицией, волнует в образе силы, какую новую, еще никому не ведомую, реальность он в ней чует и пытается, пока не ускользнула, ухватить. Слова отказывают как раз тогда, когда художник приближается к тайне тайн природы. Какой образ должен возникнуть у читателя Леонардо, если он не знает, что под словом она автор разумеет силу? Что это за сущность такая, что бестелесно вливается в тело, умирает в свободе, оживает в насилии, растет убывая и, пожирая себя, сама несется к своей смерти? Где и как художник обнаружил этот клубок антиномий, на распутывании которого сосредоточилась затем вся новоевропейская наука? Задержавшись на этом, мы можем увидеть, как выглядит наша физика в ее душевных истоках, когда ее основания были еще откровением «жизненного мира», а не пунктом учебного курса.

 

Попыток теоретического определения силы, подобных приведенной, Леонардо никогда не оставлял. Обычно они менее экспрессивны, но драматизм ситуации ощущается снова, если собрать их вместе.

Выделим основные моменты, входящие в леонардовы определения силы. В каком бы контексте сила ни являлась, она всегда:

1) духовна духовная сущность», «духовная мощь», «духовная способность», «внучка движения духовного»; «духовная, сказал я, потому что в этой силе есть деятельная жизнь», «я говорю духовная, потому что в ней заключена невидимая жизнь»);

2) акцидентальна, то есть вторична, производна, неестественна; она возникает посредством «привходящего внешнего насилия», «порождается  недостатком или избытком» «естественного состояния» вещей;

3) механична, то есть сводится лишь к трем функциям: «тащить, толкать, останавливать», а значит к действию через прикосновение – близкодействию;

4) конечна, «потому что она всегда стремится одолеть свою причину и, одолев, убивает саму себя».

«Духовна» эта сила лишь потому, что незрима: это впечатляет Леонардо именно как художника. Ее «акцидентальность» означает, что сила обитает только в технике и потому не замечается философами. Техническому происхождению она обязана и своей «конечностью». Таким образом, все свойства силы выводимы из технических интуиций художника. Он описывает силу человека, обитающую в механических орудиях, но спрашивает о ее природе.

 

Чтобы оценить трудности Леонардо в дефиниции силы, достаточно учесть, что даже 200 лет спустя, в середине 17 века, когда физика окончательно утвердилась, она все еще не заручилась общепринятым определением силы. В статике под силой разумели вес груза или усилие человека или животного, в динамике ее именовали мощью, моментом, достоинством, эффектом; говорили и о силе двух или трех измерений, включая в нее также работу. Леонардо одним усилием пытается охватить все эти многоречивые разновидности силы.

У Леонардо сила появляется в тетраде «потенций»: сила, тяжесть, движение, удар. Из бесконечно разнообразных явлений силы человеку он на удивление точно выделяет важнейшие для новой физики.

Тяжесть – это исконная тема всякой физики, поскольку она должна объяснить основную форму энергии мира – гравитацию.

Движение («материальное движение») – это у Леонардо то самое перемещение, какое уже Аристотелем выделено в качестве простейшего, а Декартом  – единственного вида движения материи.

Удар (соударение) -  это вообще не сила, а обмен силами – сущность совершенно новая, прежней физикой пренебрегаемая, но вместе с тем, как выяснится через столетия, единственная форма механического взаимодействия[11]. Именно поэтому в размышлениях Леонардо удар чаще, чем иные солисты квартета, заносит его в мистическую тональность.

Таковы у Леонардо спутники «силы». Сама же сила (механическая сила, потому что никакой иной он органически не приемлет), есть то, что движет тяжелое тело в отсутствие контакта с движителем. Во времена Леонардо это понятие прорабатывалось в  теории импетуса. Я бросаю камень: пока он в руке, он движется мною; но вот он отрывается от меня и далее летит сам собою – как «вливается» в него и как сохраняется в нем моя сила? Для Аристотеля этот вопрос не имеет особого смысла. Пока камень в руке, он является частью руки и потому движется ею. Отрываясь от руки, он становится частью воздуха, а потому и движется им, как всякая часть движется своим целым. А именно, его движет воздух, смыкающийся за камнем во избежание образующейся за ним пустоты.

Правда, уже в античности это решение вызывало некоторое смущение: ведь воздух пассивен. Это я сбиваю камнем далекую мишень, словно сам дотягиваюсь до нее. Как косный камень осуществляет мое действие? Как вообще близкодействие перетекает в дальнодействие? Именно об этом всюду спрашивает Леонардо, и чаще всего пользуется ответом из теории импетуса. Что и перекрывает ему путь к понятию инерции – движению тела в пустоте.

 

Как эта силовая тетрада проникла в мир Леонардо? «Тяжесть, сила вместе с материальным движением и ударом – четыре акцидентальные потенции, посредством которых человеческий род в своих удивительных и разнообразных действиях, казалось бы, проявляет себя в этом мире как вторая природа. Ибо от этих потенций все видимые дела смертных имеют свое бытие и свою смерть». «Акцидентальные»  значит вторичные, вызванные насилием человека над природой, а не «субстанциональные» потенции самой природы. Из этой аристотелевской оппозиции исходит первый и самый насыщенный тезис развернутого «определения силы», приведенного выше. Сила возникает тогда, когда естественному состоянию вещей противополагается внешнее насилие.

«Насильственность слагается из четырех вещей: тяжести, силы, движения и удара». Значит, четыре потенции Леонардо очерчивают сферу ремесла, механической практики, определяя ту реальность, какую люди Ренессанса называли второй природой, а мы именуем техносферой.

Метафизическая стена между природными и техническими, физическими и механическими, естественными и насильственными движениями существовала со времен античности. Определяя природу, Аристотель противопоставлял ее технике (техне)механическому искусству. Поэтому познание природы никак нельзя доверить механике. «Механика для древних – это вовсе не часть физики, а особое искусство построения машин; оно не может добавить ничего существенного к познанию природы, ибо представляет собой не познание того, что есть в природе, а изобретение того, чего в самой природе нет. Само слово «механика» означает «орудие», «приспособление», «ухищрение», «уловка» - независимо от того, идет ли речь о технических сооружениях или обо «уловке» («интриге») в человеческих отношениях: важно только то, что с ее помощью достигается решение задачи, которая не могла бы быть решена, если бы течение событий было предоставлено самому себе»[12].

Аристотель запрещал переносить на природу технические интуиции: решиться на это может лишь ум, не вполне дальновидный, не видящий онтологической пропасти природой и техникой. И эта преграда осталась бы несокрушимой вовек, если бы христианство, объявив всякое бытие тварным, не оставив в мире ничего «естественного», не сделало бы тем самым стену прозрачной: отныне она разделяет не природу и искусство, а два произведения искусства: техне божественное (природа) и техне человеческое (ремесло). Окончательное ее разрушение становилось вопросом лишь техники: сможет ли человек, как подобие бога, возвыситься в своих творениях до божественного искусства.

Созданная богом, природа стала «техническим изделием», открытым для познания именно в меру технических интуиций и творческих амбиций человека.

Теперь как в природе, так и в технике действуют одни и те же агенты, и наблюдать их можно повсюду.  Но в технике человек превращается из созерцателя в участника действия. Силы природы ощущаются человеком не раньше, чем бросают ему вызов. Тяжесть не воспринимается в камне, пока его можно обойти. Но она становится испытанием человеческой силе, если камень нужно переместить – помериться с ним силами. Здесь и формируется представление о действии тяжести и ее мере. У архитектора, будь то Витрувий или Альберти, интуиция тяжести совсем иная, чем у логика Аристотеля или богослова Августина.

Новое «определение силы» можно видеть в «Литейном дворе». Это вполне реалистичное изображение производства, точно отражающее техническую сторону дела. Но люди на рисунке изображены условно: их обнаженные тела – только значки, нужные для изображения массированного усилия, собираемого на объекте производства. Сколько их – узнать невозможно, да и не нужно, расчету поддается лишь количество групп – по числу приводимых ими в движение колес. Число голов требуется знать лишь при более детальной организации производства. Это диаграмма распределения человеческих сил, нацеленных на преодоление сверхчеловеческой тяжести мортиры. Здесь видно, как «сила» вливается в тело, чтобы обнаружиться затем в орудии или монументе. Однако кто над кем вершит насилие, остается неясным. Люди уподобляются кобольдам, малым духам, напрягающим ярость машины. Человек выглядит явлением природы –  биомассой, громоздящейся на лафет, облепившей орудие, виснущей гроздьями на колесах и рукоятках ворота. Природной тяжести физических тел противостоит человеческая масса.

Замечательно, что литейный двор представлен не в центральной,  а скорее в обратной перспективе: рабочие у колес мортиры на первом плане заметно меньше по размерам работников среднего плана. Сами группы людей представлены так, как они изображались на средневековых иконах и миниатюрах – слитной массой заслоняющих друг друга тел. Верный признак того, что перед нами продукт умозрения художника.

От таких изображений только шаг к конструкторским схемам, передающим физические усилия  человека ощущениям веревок и канатов, а усилия его интеллекта – сопряжениям колес, рычагов и блоков. Сила естества встраивается в систему пропорций, чтобы стать исчислимой. «Общий закон силы. Общий закон удара. В этих двух законах, то есть удара и силы, можно применять отношения, которые Пифагор применял в своей музыке». Чертежи Леонардо читаются как идеограммы – так Лука Пачиоли читал числа-эмблемы. Еще немного, и они из символических перерастут в технические. Ибо подлинному «определению силы» служит не физика – техника.

Как выглядит новая сила, должно показать дело всей жизни Леонардо – «Конь». Связывая изображение силы с ее выражением, статуя возносит на постамент силу державного герцога силой мастера. Чему служат гиперболические размеры статуи, замышленной на пределе технической осуществимости, как не художественному возвышению грубой, как мы бы сказали, силы? Что такое «Конь», как не изображение мощи – властной, жестокой и повелительной природной Необходимости, воплощение ее непреложной поступи и несокрушимого ритма? И разве она явлена в коне не полнее, чем во всаднике? «Духовный рычаг» природы проходит через переднее копыто коня.

 

В самом деле, зачем «определять» силу? «…В определении силы, – замечает Пуанкаре, – мы и не нуждаемся: идея силы есть понятие первичное, которое ни к чему не сводится и через что-либо иное не определяется, мы все знаем, что это такое, мы имеем его в прямой интуиции. Эта прямая интуиция проистекает из понятия усилия, хорошо знакомого нам с детства». Несправедливы, значит, иронические комментарии Ольшки к героическим усилиям Леонардо «определить силу» напором воображения. А поскольку на интуиции механику все же не выстроишь, Пуанкаре добавляет: «Не важно знать, что такое сила, а важно знать, как ее измерить». Вот это и является решающим – роковым – аргументом. Из всех усилий, данных мне в опыте жизнестроения, я должен выбрать такое, какое можно измерить – заменить ощущением веревок или пружин. О соразмерности моих мышц и нервов  корабельным  канатам и будет повествовать механика – даже если она маскируется под «научную психологию».

Вспомним Кеплера: новую физику можно получить из старой, если слово «душа» в старинных книгах заменить словом «сила». Действительно, богословское понятие силы тесно связано с понятием души: по Августину («О количестве души») сила для души то же самое, что протяженность для тела. Но леонардова сила – это никак не душа. В его определения силы можно подставить слова вроде «голод» или «аппетит», но не слово «душа».

Сама душа волнует Леонардо не больше, чем хитроумное изобретение искусницы-природы. Но ведь невозможно, чтобы живой человек, да еще художник, да еще гениальный, вовсе игнорировал тот диапазон всечеловеческой реальности, что связывается с душой. Значит, он находил ее в чем-то ином. И очень похоже, что стихию души он и обращал в предмет всеобщей механики. Не отсюда ли этот душевный напор в «определении силы», перекликающийся по накалу с августиновой мыслью: оба оформляют небывалый, еще не высвеченный мыслью, опыт, хотя и возводят его к различным фундаментальным объектам. Именно здесь Леонардо выходит из световой реальности флорентийских гуманистов в силовую реальность – выходит без Вергилия и Беатриче.

 

Определяя силу, Леонардо ощущает ее упорство и ярость в себе –  так алхимики нутром переживали метаморфозы реторты. Сила и ее превращения (тяжесть, движение, удар) – четыре потенции природы – уподобляются гесиодовским богам, порождающим и пожирающим друг друга. Так оно и подобает понятиям, определяющим друг друга. Но каково художнику, который не поймет, пока не увидит, иметь дело с бесплотными, призрачными и скользкими оборотнями, свивающимися в безначальное кольцо? Где же начало движения? Кто был первый? Кто с кем и как должен сочетаться, чтобы породить все многообразие природы? В согласии с древней традицией, он все еще ищет не «закон», а «начало» силы: распутывая ее клубок, Леонардо повторяет космогонию. Он ищет генеалогическое древо потенций, силовой ствол реальности, – а видит гностического змея, гложущего собственный хвост[13].

 «Сила» Леонардо мифична. Исследуя поведение тел на наклонной плоскости, он имеет дело именно с той мироустроительной силой, какую ощущает в себе. Повинуясь ей, предметы видят друг друга, веревка ощущает тяжесть, вода устремляется, тяжесть желает, пламя пожирает воздух. Мяч ударяется о стену, вода – о берег, звук – о предмет, запах – о чувство – по одному и тому же закону. Вода, звук, огонь, ум равным образом окружают и отражают точку удара. Леонардо наблюдает колесо, разъяренное двигателем, ярость движения воздуха, живую искру, взмывающую ввысь, и мертвую – падающую. Мир одушевляется силой, и прежде всего – силой тяжести: «центр тяжести является, видимо, душой и жизнью твердых тел». А также душой тел текучих, почему река и движется сама к равновесию.

Ко времени, когда Ньютон сформулировал (от лица Бога) окончательные законы мировой механики, уже забылось, что грузы, колеса, веревки, отвесы и треугольники человека призваны разрешить коллизии, неразрешимые в леонардовых «Баснях» и «Пророчествах».

Героям «Басен» надлежит действовать по законам природы. «Следовательно, коль скоро ты, таким образом, простер сомкнутое крыло к земле, одновременно сократи нижнее, ранее распростертое, – настолько, чтобы вернуться к горизонтальному положению». Решившись оснастить летательную машину своей бессмертной душой, следует знать, как действовать, «если бы дул северный ветер, а ты на ветре мчался бы отраженным движением против него». «Птице, которая летит против ветра и хочет сесть на высоком месте, надлежит лететь выше этого места, а затем повернуть назад и без взмахов крыльев опуститься на указанное место». Так формулируются первые «законы природы». Не птице они нужны, не ей «надлежит», но летчику – человеку, что сращивает себя с машиной. Позднее инструкции разделят задачи авиатора и самолета, а пока Леонардо переживает их изнутри – слитно.

Механика Леонардо написана как новая Библия – безначальный и бесконечный текст, повествующий о законе, связывающем человечество с природой. И потому пишется она с тем же великим «размахиванием рук», из-за какого моральная философия была ему нестерпимой. Это наука о непреложной Необходимости, движущей телом мира. Как камень стремится к центру мира, так человек влечется к выгоде. Если бы сильный не побеждал слабого, была бы невозможной физика. Значит, не было бы и «Этики» Спинозы, делающей правила общежития людей столь же прозрачными, как законы падения тел.

Всеобщую механику  Леонардо замышлял не менее цельной, чем знание, с каким воевал. В согласии с традицией он мыслит о человеке категориями хляби и тверди, геологическими эпохами, движением континентов и стихий, началом и концом света. Каждый рычаг проходит через центр мира. Но вопреки традиции он, инженер, не может признать центральной силой Провиденье. В недрах этих тел он ощущает иную силу.

Механика Леонардо – учение о том, как вещи видят, слышат, осязают и одолевают друг друга в своем необоримом устремлении – куда? Как подчинить их слепой напор пифагорейской пропорции?

 

Средневековье изменило и представление об «импетусе» – «насильственно» вложенной в тело силе. Теперь всякая сила, в том числе неодушевленная, чисто физическая, вливается и направляется свыше. Как сказано Данте – природа в недрах этих тел преображает в силу провиденье.

Богословское понимание силы обретало наглядность в храмах. Если храм в целом представлял человеческий космос, то храмовое убранство изображало его устроительные начала – зиждущие, державные, движущие. Это место, где человек мог узнать, по слову Оригена, «что такое добрые силы, сколько их и каковы они, а равным образом, каковы силы противные…»[14]. Предполагалось, что человек мог черпать мужество для противостояния «силам противным» из созерцания «добрых сил». Схоластика, как умела, переводила эти представления на язык «субстанциональных форм».

«Влитая сила светится сквозь тело, как радость сквозь зрачки» – так выглядел средневековый импетус у Данте. Как вливается сила в ренессансное тело, можно видеть, пожалуй, во фреске Микеланджело с одухотворением Адама. Вялость отклика вещества на призыв духа предвещает разочарование в идее импетуса. Что же говорить о материи падшей, ушедшей в себя?

Учитывать ближайшие причины важнее, чем целевые. Как выглядят новые, действующие или призываемые к действию, силы, флорентийцы узнавали уже не столько по алтарным образам, сколько по статуям молодого Давида, повергающего Голиафа – этот образ отрабатывался не одним поколением мастеров. Не уповая боле на силу чистого духа, рыцари обзаводились доспехами. Изображение силы – от хрупкого мальчика Донателло до молодого атлета Микеланджело – становилось все более жизненным и правдоподобным: духовное достоинство заручалось материальной гарантией.

 

Насколько Леонардо приблизился к современному пониманию силы?

В современную физику «сила» вводится не раньше, чем определена сфера движений, происходящих без участия силы, то есть не требующих указания их «причины». Если «естественное» движение мира определено, то «силой» будет то, что его изменяет. Поэтому нельзя говорить, что сила движет миром. Напротив, сила отвергает наличное состояние и естественное движение мира. Сила – это насилие над естеством[15].

Если у Аристотеля сила есть причина движения, то в новой механике она – причина его изменения. Естественное движение полагается беспричинным – «врожденным». И только для того, чтобы естественное движение могло сохраняться, то есть сопротивляться попыткам его изменения, оно должно наделяться некой внутренней способностью к самосохранению – силой инерции.

У Аристотеля естественно наблюдаемое движение – прежде всего движение планет. В новой физике «естественным» полагается не видимое движение, а невидимое «стремление» тел. Двигаться равномерно и прямолинейно – это стремление, обреченное оставаться ненаблюдаемым, поскольку осуществимо лишь в пустоте. «Естественным», стало быть, объявляется движение, принципиально не наблюдаемое в естестве.

То, что планета движется по круговой орбите, – это факт не естественный, а результат насилия, какое вершит над нею Солнце. Дай волю планете – улетит по касательной. Поэтому всякая связь одного тела с другим есть форма насилия. «Свободные массы движутся равномерно и прямолинейно. Если они находятся в связи, то они возможно меньше уклоняются от этого движения. …Все, что нам является как сила, имеет своим источником какую-либо связь»[16]. Ибо материя «жаждет» одного – самосохранения, быть тем, что она есть, а не тем, чем она «должна» быть. Образ такого желания – буддийская отрешенность.

Механика Ньютона строится на двух силах – инерции и тяготении. Только первая из них вполне механична, вторая же, будучи образцом «дальнодействия», терпится поневоле. Поэтому основные усилия в попытках «определить силу», направлялись технической интуицией и эрудицией Галилея на разработку понятия инерции. Принцип инерции стал первым законом Ньютона, рассказывающим о поведении одинокого тела в абсолютной пустоте. Поскольку для эмпирической  проверки этого закона необходимо упразднить вселенную, он не проверяется физическим опытом и не выводится из него. Не следует ли отсюда, что открыть инерцию можно лишь в себе?

 

Некоторые из «законов движения» Леонардо приближаются к принципу инерции. «Всякое движение будет продолжать путь своего бега по прямой линии до тех пор, пока в нем будет сохраняться природа насилия, произведенного его двигателем». На самом деле такое движение должно сохраняться бесконечно. Но для Леонардо бесконечное движение исключается по многим причинам, первая из которых состоит в конечности всякой силы. Именно этот признак силы переживается им особенно интенсивно и выводит его динамические представления далеко за пределы механических конструкций. Мы видели, что «сила» Леонардо – самопожирающая сущность из эйдетического состава гностической мысли. Леонардо настаивает на этом повсюду. «Тяжесть и сила стремятся к небытию…». Сила не только «бешено устремляется» к своей смерти, но – «к своей желанной смерти». Столь же несовместимо с принципом инерции стремление всех леонардовых тел к покою[17]. В новой картине мира покоя нет – есть динамическое равновесие «беспокойств» и разнонаправленных «стремлений».

Подступы к понятию инерции перекрыты также тем обстоятельством, что всякое движение тела Леонардо мыслит происходящим в насыщенной среде, тогда как принцип инерции требует пустой вселенной.

Однако еще более беспросветной делает проблему леонардов универсализм. Образ гладкого шара, как образца всякого тела, еще не выработан – Леонардо он совершенно чужд. Закон движения должен являть себя в любом, сколь угодно сложном – реальном, а не идеальном – теле.

«Всякая вещь естественно стремится пребывать в своем существе». Это звучит как добрый зачин к обобщенному принципу инерции. Но далее в подтверждение этого принципа следуют тонкие наблюдения художника над драпировками. «Поскольку ткань – одинаковой плотности и частоты как с лицевой стороны, так и с обратной, она стремится остаться ровной. Вот почему, когда она какой-нибудь складкой или сборкой вынуждается покидать эту ровность, она подчинена природе этой силы в той своей части, где наиболее сжимается, а ту часть, которая наиболее удалена от такого сжатия, ты увидишь более возвращающейся к своей первоначальной природе, то есть к растянутому и широкому состоянию».

Или другой пример. «Птица, которая бьет крылами равномерно, без взмахов хвоста, будет двигаться по прямой». «Равномерность» и «прямизна» траектории тела – это составляющие формулы инерции. Леонардо снова подбирается к чудесной форме великого закона, но… «Но если одно из крыльев опущено более, нежели другое, то прямолинейное движение перейдет в криволинейное и будет происходить вокруг нижней точки, к которой направлено опущенное крыло». Вырисовывается фигура, прямо противоположная декартовой картине инерции. Впрочем, очертания этой фигуры не столь уж важны – это уравнение с десятком неизвестных.

Чтобы решить проблему движения или взаимодействия тел, требовалось предельно упростить картину. Для Декарта удар – это столкновение двух твердых шаров, различающихся только размерами и скоростями. А у Леонардо при слове «удар» возникало такое изобилие картин, какое невозможно охватить единым образом и или схемой. Размышляя над ним, он зарисовывает все мыслимые виды соударения шариков, но, кроме того, описывает столкновение двух капель, двух облаков, двух ветров, двух течений, пытается вообразить, как сталкивается твердое тело с жидким: как волна обтекает скалу и образует водовороты. К закону удара относятся также все проблемы «отпечатков» – отражений звука, запаха и т.д. Немыслимо охватить подобный «удар» единой формой.

Подобных примеров много. Они свидетельствуют, что в своем универсализме Леонардо был механицистом более радикальным, чем последующие теоретики естествознания. Последние утверждали механицизм в абстрактном мире идеализированных «элементов» – в невидимом «микромире», допуская, что их проявление в нашем мире может смягчаться законами другой природы. Леонардо утверждает его в видимом мире. Механизм («инструмент для летания») – это сама птица, а не «рычаги» и «пружины» ее незримой механической начинки.

 

Формально леонардовы дефиниции силы не выводят ее за пределы теории импетуса и определяют то, что сегодня называется импульсом. В отличие от силы, импульс пропорционален скорости, а не ее изменению. Но леонардов «импетус» (отпечаток) вписывается как в механическую, как и в символическую картину мира. Леонардо он позволял понять, как сохраняется образ по исчезновении его предмета или почему так долго тревожится тронутый колокол.

Так в чем же смысл овладения человеком силами природы?

Человек впервые связал себя с миром безликих агентов.

Отныне мир движется не богами, ангелами, демонами или иными духами, но гравитацией, инерцией, электромагнетизмом. Как и духов, эти силы невозможно описать на обычном языке – доступ к ним открывают символические письмена математики. Овладеть ими – значит «узнать» их закон, выведать их форму – выстроить «формулу».  Казалось бы, все как прежде, только сверхъестественные силы стали естественными. Функционально они занимают место духов: формулы заменили магические заклинания, лаборатории – святилища, а промышленные предприятия – место их безропотной службы.

Отличие «сил» от «духов» природы одно – безликость и бесстрастность. Природа определяется как арена действия сил, этически и эстетически совершенно нейтральных и открывающихся лишь столь же нейтральному – «чистому» – мышлению, безразличному к целевым причинам. Существуют некие душевно-духовные потенции, какие вовне опознаются как механические. Этически безразличную силу, а именно силу самоутверждения, Леонардо обнаружил в себе. То, что Леонардо называет «силой», Шопенгауэр назовет «волей» – с той же интонацией. Но там, где Шопенгауэр разлучает «волю» с «представлением» (Ницше – Диониса с Аполлоном, а Бергсон – «порыв» с «интеллектом»), у Леонардо царит «импетус» – единство смыслового «отпечатка» и слепого напора.

 

С тех пор представляется, что мир движется без участия чувства, воли и мысли – сам по себе. Даже турбины вращает сила воды, а не мысли. Не измерять же ее «лошадиными силами».

Вот здесь-то и закладываются условия возможности «психотроники», озадаченной силой мысли. Чуя в себе силу, о какой молчит вся культура, ее основатели свидетельствуют о ней «телекинезом». Ибо сегодня трудно, почти невозможно увидеть, что инженерный проект, сопрягающий природные силы пифагорейской пропорцией, – это еще и пентаграмма, запечатлевающая духовное усилие. Мысль, запечатленная в форме движения, ничего не движет, она лишь организует движение, координируя распределение сил. Но сам отпечаток возникает лишь при встрече духа с предметом.

 

«Удар в колокол получит отклик и приведет в слабое движение другой подобный колокол, и тронутая струна приведет в движение другую подобную струну той же высоты на другой лютне, и ты в этом убедишься, положив соломинку на ее струну…».

Это звучит как закон всеобщей механики, движением силы заменяющей явление смысла. Но трогает ум не сам закон, а его доказательство – движение соломинки на струне, зыбкое, как улыбка Джоконды.



[1] Лейбниц В. Сочинения в 4 тт.М. Мысль. 1982. Т.1. С.295.

[2] Как может двигать неподвижный двигатель? Так, отвечал Аристотель, как «предмет желания и предмет мысли: они движут, не находясь в движении». «Ум движется действием того, что им постигается». Метафизика. 12. 7.

[3] Начало движения всякой вещи есть космос в целом, вернее, неподвижный двигатель, осуществляющий свое действие исключительно через космос в целом». Гайденко В.П., Смирнов Г.А. Западноевропейская наука в Средние века. Наука. М. 1989. С.229

[4] Иметь душу значит быть носителем качеств определенного целого, значит не в себе самом иметь основания своей сущности. Растительная или животная душа – это такая типично «системная» надбавка к механическому целому, которая делает его органическим. Кирпич остается кирпичом и за пределами здания, чего нельзя сказать ни о какой части организма. Разумная душа, в свою очередь, это «добавка» к органическому.

Возьмем «обыкновенную» точку – отмеченную часть некоторого целого. Определить ее «душу» значит указать, к какому целому – к окружности или к прямой – она относится. А поскольку точка окружности в принципе не отличается от точки прямой, здесь и начинаются типично системные трудности. Но это трудности уже математики, а не наши, потому что отличия этих точек мы ясно видим.

[5] К платоновой парадигме Леонардо прибегает порой при разрешении очень спорных вопросов. «Каждая часть имеет склонность соединяться со своим целым, дабы избежать своего несовершенства». Так начинается у него одно из анатомических размышлений. Но далее он продолжает: «Душа хочет находиться со своим телом, потому что без органических орудий этого тела она ничего не может совершать и ощущать» ( Леонардо да Винчи. Избранные естественнонаучные произведения. С.853). Вот почему, объясняет Леонардо, душа стенает, разлучаясь с телом. Поскольку душа объявляется частью тела, платонова схема превращается в свою противоположность.

[6] И в этом Леонардо предшествует таким умам, как Бруно: «Природа сама приходит к единому, ибо не существует как бы нисходящего свыше подателя форм, который как бы извне образовывал вещи и давал им порядок».

[7] Текст пронумерован не Леонардо.

[8] Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. Т. 1. М-Л. 1933. С.

[9] Кстати, более строгим выглядит как раз предложение (11), уточняющее, и оно многократно воспроизводится в других фрагментах Леонардо. Вопрос же о том, как сказывается на облике тела наличие у него силы, принципиально важен для художника.

[10] В.П. Зубов, к примеру, расслышал в этом отрывке отзвуки  темы «мотылька».

[11] «…Причины в механике ясны нам лишь тогда, когда их можно свести к удару» (Даламбер).

[12] Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. Наука. М. 1980. С. 489.

[13] Тождество истока и стока силы Леонардо заменяет таким отражением их друг в друга, как погружение оклика в отклик или как превращение «точки зрения» на картину в «точку схода» ее строительных линий.

[14] Творения Оригена. Цит. по П.П. Гайденко. Цит. соч. С. 405

[15] Материи падшей, ушедшей в себя, более подобает инертность. Сила нужна не для того, чтобы запустить ее в ход, а чтобы встревожить ее деловитость, заставить на бегу обернуться.

[16] Мах Э. История механики. С.222.

[17]  «Когда тяжесть давит или притягивает, она вызывает движение только потому, что она стремится к покою».