Проза

 

 

 

 

     Поздняя осень. Ноябрьское солнце тщетно пытается обогреть заброшенный сад. Чуть заметные очертания старой аллеи ведут к стоящему на пригорке особняку, давно не знавшему ремонта.  Двери с облущенной тёмной краской скрипят и вздыхают. На крыльце появляется пожилая женщина в белом халате, всматривается в округу и посылает вдаль зов: “Василёк! Ты где? Откликнись! Василёк!”.   

     Василёк, мальчик лет двенадцати, одетый разношерстно из посылок с гуманитарной помощью, стоит вдалеке, среди кустов шиповника с редкими тёмно-красными ягодами. Взгляд его провожает в небе запоздалую птичью стаю. В руках он держит обтрёпанный блокнотик и огрызок карандаша. Затем, опустив голову, что-то торопливо записывает.  “Василёк! ”-  опять доносится до него. “Иду, Мария Ивановна!”, - откликается он звонким мальчишеским голосом.

     Когда подбегает к ней, она берёт его озябшие руки и ласково укоряет:

     Тяжелые двери вновь вздыхают и закрываются за ними, наглухо отсекая внешний мир от одиночества богоугодного заведения. Тускло освещённые коридоры ведут мимо столовой залы и физиотерапевтического кабинета к деревянной скрипучей лестнице, поднимающейся на второй этаж, где расположились две палаты, сестринская и кабинет главного и единственного врача этой больницы.

     Мария Ивановна и Василёк проходят в кабинет врача. Мария Ивановна, помогая мальчику раздеться, наставляет: “Давай-ка, дружок, помоги мне, уж больно много работы”.  Она отходит к столу и, перекладывая стопку со старыми историями болезни, добавляет: “Надо сделать выборку для отчета”.  Это уловка, к которой прибегает врач уже не первый месяц, чтобы отвлечь своего подопечного от завладевших им чувств и размышлений. И ещё, Мария Ивановна питает надежду пробудить в мальчике интерес к профессии врача, а вместе с переориентацией интересов надеется перестроить хрупкую психику мальчика, добавить ей устойчивости.

     Этот план возник у неё после того, как однажды она прочитала в его блокноте строки: “Я только нерв, но обнажённый, развесив пелену антенн, холодным ветром обожжённый, улавливаю боль, затем переплавляю её в слово”.  Вначале Мария Ивановна хотела ненавязчиво допытаться, откуда и зачем эти строки. Но когда осознала, что это не что иное, как плод творчества, несколько оторопела, не столько от несоответствия ситуации привычным представлениям о соматическом и психическом возрасте, сколько от сложности и необычности вставшей перед ней задачи.

     А опыт врача-психиатра у Марии Ивановны был немалый. Когда-то она работала в республиканской психиатрической клинике, но после того, как отказалась выполнять наставления определённого рода, её тихо вначале подвинули, а затем и вовсе перевели главврачом в это лечебное заведение на отшибе. Больница - не больница, диспансер - не диспансер, одним словом больничка.  Личная жизнь и до этого как-то не складывалась, и она приняла судьбу, как есть: стала врачом-отшельником, полностью отдаваясь работе. Свое жильё она обустроила здесь же, в смежной кабинету комнате, разделенной перегородкой после того, как в её жизни появился Василёк.  

     Это было два года назад. Привела в больницу Василька странная женщина средних лет и со слезами на глазах умоляла Марию Ивановну спасти мальчика. С первых минут осмотра стало ясно - мальчик находится в состоянии реактивной депрессии и нуждается в медицинской помощи. Тогда Мария Ивановна нарушила инструкцию и оставила ребёнка, несмотря на то, что детская психиатрия не была профилем её больницы. Женщина, не дав толковой информации к анамнезу, удалилась, пообещав навещать. Удалилась и будто испарилась. Больше её в больнице никто не видел. Вначале было и не до неё, а когда мальчик стал поправляться, Мария Ивановна попыталась разыскать исчезнувшую мать. Но все попытки оказались напрасными. Приходил и участковый милиционер из близлежащего села, брался помочь делу, но в конце развёл руками. Так и остался при больнице мальчик, как “сын полка”. Мария Ивановна же, не зная толком  жизни мальчика до больницы и опасаясь рецидива, всячески избегала темы прошлого.      

     За Васильком в палате числилось место, но формально. Последнее время он проживал с Марией Ивановной. И сейчас, повозившись немного с историями болезни, отправился готовить школьные уроки в комнату врача.

     И самое интересное, что блокнотик этот навязала ему сама Мария Ивановна, полагая, что станет он мостиком между пациентом и врачом. И сейчас ей очень хотелось заглянуть туда, но с некоторых пор она стала деликатней в отношении внутреннего мира мальчика. Всё оказалось сложнее традиционной методики. Для Марии Ивановны теперь важно было добиться откровенности, откровенность давала больше шансов на успех. Она не стала мешать Васильку и вернулась в кабинет. А он продолжал смотреть в окно. За больничными огородами, за небольшой рощицей, уже сбросившей жёлтый наряд, серой лентой извивалась река. А за рекой, на горизонте, маячил город, когда-то шумный и дымный, а теперь напоминающий больше призрак. О чём думал мальчик и что записывал в блокнот, нам неизвестно.   

     Через пять минут, когда на Кнопкина надели смирительную рубашку, и санитар уволок его в палату, Мария Ивановна, устало опустившись на стул, принялась писать новое назначение. А в проёме дверей стоял Василёк и смотрел на Марию Ивановну. Она почувствовала и подняла глаза. Мальчик послал ей подбадривающий взгляд. Она посмотрела на него с любовью. Эта женщина, обречённая, казалось, профессией на сдержанность, лишённая семейного тепла и уюта, всё больше привязывалась к чужому ребёнку. 

     На следующий день, когда Василёк возвращался из школы, мужская часть пациентов под наблюдением санитара занимались уборкой приусадебной территории. Все, включая санитара, копошились с лопатами и граблями. Только больной Пчёлкин стоял в задумчивости, приподняв подбородок кверху и плотно сжав губы. Не меняя позы, он заговорил с Васильком:

     - Молодой человек, надеюсь вам известно, что я назначил вас своим помощником.     

     Василёк неопределённо свёл плечами.  Пчёлкин продолжил:

     - Вам необходимо разобраться и сегодня же доложить мне о дальнейшей судьбе Кнопкина. Невозможно допустить, чтобы к нему была применена высшая мера. Мы не можем этого допустить. Только пожизненное заключение. Я вам выдам тайну.

     Пчёлкин приложил палец к губам, сделал таинственную мину на лице и продолжил:  

     В здании пациентки швабрами елозили по полу, а старшая медсестра прыгала с табуретки на табуретку, сметая с верхов паутину. Ежемесячная генеральная уборка. В обычные дни трудотерапия носила менее выраженный характер и учитывала индивидуальные наклонности пациентов. 

     Мария Ивановна занималась уборкой своего кабинета. Василёк разделся и принялся помогать, но она остановила его:

     - Нет, дружок, вначале следует пообедать.

     И Василёк направился на первый этаж, в столовую. Там его встретила повариха Люба, жительница, как и весь персонал больницы, близлежащего села Трихатки, куда Василёк ходил в школу. Она разложила перед мальчиком обед и села рядом. Василёк ел, а бездетная тетя Люба смотрела на него и приговаривала:

     Здесь их разговор прервали две пациентки пожилого возраста. Устав от работы, они принялись шумно обсуждать президента. Но, забыв через  пару минут о предмете спора, взялись за конец света, что должен вот-вот наступить. В результате сошлись на том, что надо кушать бананы. Тот, кто ест бананы, будет непременно спасен в этот раз. 

     Тётя Люба тяжело вздохнула и посмотрела на мальчика, как на обречённого. Василёк допил компот, поблагодарил тётю Любу и отправился к себе. Когда вошёл в кабинет, Мария Ивановна громко выговаривала в телефонную трубку:

     - Разве вам неизвестна наша специализация, наше штатное? Правильно, циркулярный и реактивный психозы. Так зачем направляете заскорузлую шизофрению, да ещё с маниакальным уклоном?! Или того веселее - чистой воды паранойю! А у меня в смене один санитар, и на моем теле уже синяков не счесть! Да, да!  Так что вы, Иван Петрович, уж проследите, пожалуйста.

     Василёк прошел в комнату, сел было за уроки, да потянуло к начатой книге. Он положил перед собой томик Джека Лондона, и через минуту для него уже не существовало в мире ничего, кроме истории о Мартине Идене. Как двенадцатилетний мальчик проецировал героя на себя, трудно сказать, но факт остается фактом.

     Когда Мария Ивановна собралась на традиционный вечерний обход своих маленьких владений, Василёк был в слезах, добравшись до конца романа. Марии Ивановне пришлось задержаться. Понемногу успокоила мальчика, рассказав, как в своё время открыла для себя эту книгу, и как тоже рыдала над ней. Кроме этого попыталась донести, что даже самую лучшую книгу правильнее воспринимать как некую иллюзию. Спокойный и проникновенный тон Марии Ивановны подействовал благотворно, и через десять минут они отправились на вечерний обход вместе.

     На втором этаже приглушенно звучала музыка, подготавливая пациентов ко сну. В мужской палате Мария Ивановна начала с новичка. Больной Балаболкин, завидев врача, стал требовать немедленной доставки в парламент своей персоны.

     - Зачем вам парламент, голубчик? - спросила Мария Ивановна.

     - Знаете ли вы, что я депутат! Если бы знали, то не задавали бы глупых вопросов. Парламент ждет меня, я должен делать доклад по новому закону. Только я знаю, как окупить выплачиваемые государством пособия по безработице.

     - И как же, господин депутат?

     Балаболкин посмотрел с некоторым подозрением:

     - А вы не выдадите тайну?

     - Как же я выдам вашу тайну, если я и в парламенте не бываю вовсе. Вот и не знала, что вы депутат.

     - Да, депутат. Так вот, безработные должны отрабатывать пособия. Улицы и дворы не убираются, дороги требуют ремонта, кладбища в запущенном состоянии. Экономический эффект можно умножить, если обязать и тех безработных, что укрываются от регистрации, - закончил  депутат и победно посмотрел на врача. 

     - То, о чем вы говорите, имело уже место в нашей истории, и совсем недавней. Вам принесут книгу по истории, внимательно прочтете, хорошо? Ведь могут спросить об этом в парламенте, и вам следует знать ответ.

     Заканчивая беседу, Мария Ивановна обратилась к медсестре:

     Мария Ивановна тем временем подошла к Гашишкину, рыжему мужчине средних лет с нагловатым взглядом, который тут же предложил: 

     И достал из карманов больничной куртки нарезанные листки бумаги, туго связанные под банковские пачки.

     - Вера, удвой Сморчкову успокоительное. Как бы его в погоне за миллионами не развезло совсем, - тихо сказала Мария Ивановна.

     Пчёлкин не обращал на происходящее ни малейшего внимания. Он сидел на кровати, полностью погружённый в себя, выставив вперед руки, как рак клешни, и бормотал под нос:

     Женщин состояло по списку несколько больше – семь человек. И выглядели они сегодня, благодаря двум пациенткам в кратком светлом периоде, более организованными. Как только Мария Ивановна вошла в палату, женщины выстроились в шеренгу, за исключением больной Клячкиной, пребывающей в глубокой депрессии. Ляпкина, будучи сегодня в здравии, вручила врачу депешу. А вторая здоровячка, Курочкина, сопроводила мероприятие  устным заявлением:      

     Мария Ивановна взяла бумагу и прочла вслух:

     - Мы требуем восстановить наше право на общение с внешним миром, требуем установить в палате телевизор. Если наше требование не будет удовлетворено, мы оставляем за собой право обратиться в ООН.

     За текстом следовало шесть подписей с расшифровкой фамилий.

     Лучше бы мы не знали его никогда, может быть, и жизнь наша сложилась несколько по-другому, - подумала Мария Ивановна.

     Уже в кабинете, составляя план на завтра, Мария Ивановна шутила, обращаясь к Вере:

     - Ну и времена пошли, хоть бы один циклоид для души психиатра. Так нет, если не агрессия, то напор и упрямство. Да и поглупел пациент. Раньше сверхценными были несколько иные идеи, а теперь... и говорить не хочется.

     Про себя подумала: "Это надо же, монолог глупого, хитрого и часто жестокого существа они принимают за общение с внешним миром". Дальше переключилась на работу:

     - Вот что, Вера. Сегодня уже поздно, но утром, когда пациенты будут на завтраке, обязательно проверь отсутствие режущих и колющих предметов в женской палате. Что-то мне не очень нравится Дубкина с её фабрикой красоты. В помощь возьмёшь Степана, и чтобы основательно. 

     Закончив дела и проводив Веру, Мария Ивановна отправилась на отдых. Василёк, несмотря на поздний час, опять налегал на очередную книгу. Мария Ивановна в шутку пробурчала:

     Мария Ивановна улыбнулась:

     - Не такой уж он и другой. Наши пациенты - посланцы того мира, о котором ты говоришь. И не просто посланцы, а чувствительные индикаторы его. Ладно, дружок, пора спать.

     На рассвете Марию Ивановну и Василька разбудили крики, шум. Мария Ивановна накинула халат и выскочила в коридор. Там столкнулась с Верой, которая с перевязочным материалом в руках спешила в женскую палату.

     - Эта дура Дубкина изрезала себе лицо, - выдохнула она Марии Ивановне.

     Мария Ивановна влетела в палату. Дубкина сидела на кровати, всё лицо и постель в крови.

     Пока санитар и медсестра привязывали Дубкину к кровати, Мария Ивановна промывала раны. 

     - Ты только посмотри, она станком пыталась отпилить себе нос... одна рана глубокая... Вера, неси скоренько скобки, поставим, - пыхтела главврач.

     Минут через двадцать Дубкина была уже с лицом, обклеенным пластырем поверх перевязочных салфеток. Мария Ивановна сидела на кровати у распластанной Дубкиной и приговаривала:

     - Пластическая операция прошла успешно. Теперь ты будешь у нас красавицей, Дубкина. Мы тебя обязательно по телевизору покажем.

     И уже обращаясь к Вере:

     - Пусть полежит до обеда, а там посмотрим. Введи ей на всякий случай противостолбнячную. И ещё, Вера, пора привыкнуть, что у нас нет ни дур, ни умниц; у нас больные люди... больные душой.   

     После всей этой суматохи кто-то отправился досматривать сны, кто-то занялся утренним туалетом. Жизнь больницы возвращалась в привычное русло.

     Но к обеду зазвонил телефон в кабинете врача, и здравотдел  дал ценные указания по поводу приема спонсоров. Близились очередные выборы и благотворители пыжились. В этот раз следовало проявить особое внимание, приезжал видный деятель с супругой. Планировалось, вообще-то, посещение детского дома, но там вышла неувязка: обвалилась кровля после недавнего дождя. Благотворительный сценарий как-то не вязался с откровенными руинами, и решили срочно подыскать новое богоугодное заведение. Другого, кроме психбольницы, в округе не оказалось. На том и остановились. Буйных, при наличии таковых, приказали закрыть и не показывать.

     Часам к пяти вечера к особняку подкатило несколько иномарок. Из здоровенного, словно броневик, джипа выползла очаровательная парочка: деятель с супругой. Вокруг суетилась охрана и свита, из багажников выгружали картонные коробки.

     Мария Ивановна молча стояла на крыльце, затем повела гостей в зал-столовую. Там присутствовал немногочисленный персонал больницы, а также пациенты за исключением некоторых известных уже нам особ, успевших отличиться в последние дни чрезмерной активностью.

     Гости вошли в зал. Выглядели они обворожительно, несмотря на чуть сморщенный носик супруги, которой после будуара трудно давался воздух богадельни. Деятель, не откладывая, бодренько произнес речь с обещаниями скорого и всеобщего процветания. Не забыл он и про господа бога. При этом больше смотрел в видеокамеру, чем на объект благотворительности. После чего приступили к подаркам - коробкам с одеждой из магазина “Сэконд хэнд”. В конце втащили новенький холодильник “Норд” и торжественно поставили перед Марией Ивановной. Той следовало бы высказать всеобщую благодарность за заботу о народе, но она ограничилась скупым “спасибо”.

     Далее по сценарию деятель с супругой должны были гладить детей по головке, трепать их по щекам и премило улыбаться. Но детей, кроме Василька, не наблюдалось, поэтому они подошли к нему, спросили, как зовут, сколько лет. Получив сдержанные ответы, гости пожелали больным здоровья, сотрудникам успехов в работе и благополучно удалились. Не обошлось, правда, без причуд. Больной Балаболкин попытался выступить с речью, но камеру от него отвели.

     Мария Ивановна распорядилась холодильник отправить на кухню, а Вере со Степаном разобрать содержимое коробок и подходящую одежду раздать больным. Одежда, понятно, была на детей и подростков, потому только кое-что подошло Васильку, да паре сухоньких женщин малого роста. Остальным пациентам достались мягкие, слегка потрёпанные игрушки, что оказались на дне коробок. Обделенным никто не остался. Благотворное влияние визита было налицо. Пациенты расходились по палатам, медперсонал и служащие по рабочим местам, и только Балаболкин недовольно бурчал что-то себе под нос.      

***

     Прошел год, и два, и три, и снова наступила весна, шестнадцатая для Василька. Теперь он юноша, ростом вытянулся выше Марии Ивановны, голос стал басовитее, а под носом детский пушок превратился в тёмные усики, пока ещё не бритые.

     Весна разлилась майским цветением по больничному саду. Особенно бушевала сирень. Её заросли искрились белым и нежно фиолетовым цветом. Волнующие душу запахи кочевали по коридорам особняка, проникали вместе с солнечным светом через открытые окна в палаты, вытесняя воспоминания о больничных неурядицах.

     Мария Иванова вывела пациентов и персонал на благоустройство сада. Была здесь и Дина Михайловна, классный руководитель Василька, приведшая класс на субботник. Старшеклассники ровняли центральную аллею сада, разбивали цветники, а Дина Михайловна и Мария Ивановна сидели в сторонке на скамейке и вели спокойную беседу.

     - Знаете, милая Мария Ивановна, Василий всегда отличался от сверстников, не столько успехами в учебе, сколько каким-то особенным восприятием жизни, я бы сказала охудожествленным восприятием, - тихо говорила Дина Михайловна: - Вот послушайте, например, что рассказала мне Вероника Потаповна.    

     - Это учитель физики? - уточнила Мария Ивановна.           

     - Да, преподаватель физики. Она вызвала Василия к доске по теме “Вода и её свойства”. Так он стал рассказывать о памяти и способностях воды воспринимать музыку. В подтверждение показывал фотографии из Интернета. Вероника Потаповна попыталась его остановить, но класс поднял шум, потребовал продолжения. В результате Василий вёл рассказ до звонка. Урок был сорван. Так считает Вероника Потаповна. Она собиралась даже докладную директору школы писать, но я отговорила.

     - Я знаю об этом увлечении Василька. Он мне и фотографии показывал. А вы видели?

     - Как-то не пришлось, - и Дина Михайловна сдвинула плечами.

     Женщины помолчали немного, затем Дина Михайловна сказала: 

     - Вообще-то я хотела поговорить не о воде, а о Василии. На этой неделе я задавала сочинение на свободную тему, и вот посмотрите.

     Дина Михайловна вынула из сумочки сложенный лист из ученической тетради и протянула Марии Ивановне. Та взяла, развернула и прочитала:

     Вдогонку убегающей судьбе я посылаю взгляд недоуменья, зачем, господь, ты дал глагол душе, но в жизнь отправил под сомненьем. Глаголом должно жечь сердца, а я строку ревниво прячу, не потому что жду удачу. Я не могу отдать толпе, что предназначено тебе, над чем себя я источал по капле. Давно я душу оторвал от тела, вместо души приноровил для дела, для шутовства и для острастки кривые и нелепейшие маски...

     Здесь Мария Ивановна задумалась. Молчание прервала Дина Михайловна:

     - Ну, скажите, пожалуйста, как это он оторвал душу от тела, и что это за кривые и нелепейшие маски?                             

     - Дина Михайловна, литературу, по-моему, преподаете вы, - начала, было, Мария Ивановна.

     - Да, знаю, Мария Ивановна. Знаю, что особенный мальчик. Ему с пятого класса скучновато на моих уроках литературы, он много читал, и скажу - далеко не по возрасту. Я о психике. Нет ли здесь тревожных симптомов?

     - Скажите, а с другими его одноклассниками у вас не возникает таких мыслей?

     - Они - как все.

     - Да, как все: всё возрастающее эмоциональное уплощение, атрофия эмпатии, потеря способности сопереживания. 

     - Время наше не из лучших, - констатировала Дина Михайловна.

     - Я перечислила вам главные признаки шизофрении в периоды ремиссии для больного.

     - Я понимаю вас, живем в век безумства. Прямо какая-то шизофрения общественного сознания.

     - Просто духовная жизнь чрезвычайно упростилась, Дина Михайловна. Мы пережили крах ценностей... а с психическим здоровьем у Василька всё в порядке. Но он очень уязвим, а вокруг слишком уж много черствости и жестокости... А сочинение он напишет другое, чтобы вы могли его подшить в дело, и оно не шокировало проверяющих. 

     На следующий день Мария Ивановна очень мягко и ненавязчиво предложила Васильку написать ещё одно сочинение на свободную тему и передать его Дине Михайловне. 

     Минут через двадцать он положил перед ней новый вариант сочинения:     

     

                  Сочинение на тему "Слово и цвет"

 

 

     Мария Ивановна обдумывала прочитанное. Этот юноша, действительно, не как все. И его восприятие окружающего мира - охудожествленное, как пыталась определить Дина Михайловна. Акцентуированная личность, сказал бы психиатр. И что из этого? А ровным счетом ничего. Она улыбнулась себе, а Васильку сказала:

     А Василёк кружил вокруг Марии Ивановны и с некоторой даже весёлостью в такт шагам речитативом распевал строки из Хайяма:

     - День пролетел, как легкий ветра стон, из нашей жизни, друг, навеки выпал он...

***

      Пролетела и весна как дуновение ветерка и выпала навеки из жизни, оставив только след воспоминаний. Наступило лето, отцветали маки с ромашками, учились летать птенцы. Василёк отдыхал от школы и целыми днями пропадал в саду, в близлежащих полях, на реке. Дни стояли тёплые, ясные. Вот и сегодня он возвращался только к вечеру, держа под мышкой книгу Булгакова “Мастера и Маргарита”. Надвигались сумерки, потянуло запахом трав со степи.

     Девушка будто плыла по центральной аллее парка навстречу ему. Стройная, с распущенными русыми волосами, босиком и в белой сорочке до пят. В руках держала веточку с созревшими вишнями. От неожиданности он замер и с удивлением поглядел на неё. Она остановилась в двух шагах и подняла свой взор. Её темные глаза смотрели на него с некоторым любопытством.                                

     Час от часу не легче, - подумал Василий, но уточнять, чем же судьба Сольвейг предпочтительнее участи шекспировской Офелии, не стал.

     При последних словах она мягко улыбнулась. На вид этой женщине было лет восемнадцать. И Василёк улыбнулся тоже.

     - Интересно знать, что вы читаете?

     И она, не церемонясь, выхватила книгу у него из-под руки. Прочитав название, сунула ему обратно и, как бы сама для себя, сообщила: - А... три в одном.       

     Он не стал ни уточнять, ни развивать тему, а перевел разговор на иное:

     - Вам не стоит к вечеру удаляться от особняка. Здесь иногда бродяги ночуют в заброшенном сарае.

     И он мотнул головой в сторону реки, затем продолжил:

     - Да и собаки одичавшие встречаются. Давайте я вас провожу.

     Она тут же взяла Василия под руку и прижалась к нему. Сердце юноши забилось быстрее, и он невольно обнял Сольвейг за талию.

     - Вот и защитник у меня появился. Вы будете моим рыцарем, - заключила она и чуть отстранилась.

     Василий почувствовал, что влечение, будоражащее его тело, приобрело сейчас конкретный вектор. От Сольвейг исходил запах неведомый ему. Он втянул глубоко в себя воздух и улыбнулся.

     Когда поднялись на второй этаж, Сольвейг проследовала за Васильком в кабинет врача. Мария Ивановна встретила их улыбкой:

     - Вот и хорошо, вы уже познакомились.

     Глянула на босые ноги Сольвейг и потребовала:  

     - Не дело ходить по больнице босиком. Пойди, вымой ноги.

     Когда Сольвейг с полотенцем, мылом и тапочками отправилась мыть ноги, Мария Ивановна пояснила Васильку:

     - Сольвейг поживет у нас немного, я понаблюдаю за ней, родители просили. Я её расположила в своей комнате.

     - Вот и хорошо, - вторил он Марии Ивановне.

     И волна приятного чувства разливалась в груди.

     Неопределенности и ожидания всегда питали человеческие чувства и переживания.

     В эту ночь Василёк долго не мог уснуть, его возбуждённое чувствами сознание рисовало разнообразные фантазии, где главными действующими лицами был он и Сольвейг. С приближением рассвета сон, всё-таки, сморил его. Проснулся поздно, когда солнце уже вовсю хозяйничало за окном и в его комнате. Марии Ивановны и Сольвейг на месте не оказалось, по часам было время утреннего обхода. Василёк, не умываясь, бросился к картотеке, стал искать историю болезни новенькой. Долго не мог найти. Затем выхватил карточку в два листочка, в разделе “диагноз” крупным почерком - “истерический психоз?” Вопрос в конце диагноза был жирно выведен. В кабинет вошла Мария Ивановна:

     Здесь вернулась после процедуры Сольвейг. Она впорхнула в кабинет, словно ветерок, и принялась вальсировать, приглашая к танцу кавалера. Василёк засмущался, но был подхвачен и закружен под напевы венского вальса. Юноша без привычки сбивался, даже умудрился наступить барышне на ногу. Та остановилась и расхохоталась. Смех её звучал будто колокольчик. Какие глупости, - подумал он: - Разве может так смеяться психопатка, истеричка. 

     По дороге к реке она выглядела задумчивой, даже грустной, на Василька не обращала никакого внимания. Тот недоумевал по поводу столь быстрой смены настроения. Впрочем, стоило подойти им к реке, как она тут же засмеялась, сбросила босоножки и вошла в воду. Затем резко развернулась и с любопытством стала рассматривать Василия. Тот засмущался, сбрасывая майку и шорты, но, сложив аккуратно вещи, подошел к ней. Она одним движением сдернула с себя платьице и осталась перед ним абсолютно нагая. От неожиданности он застыл на месте, затем, испытывая неловкость, чуть отвернулся и спросил:

     И бросилась в воду, вынырнула и поплыла, отталкиваясь от воды, как лягушка. Движения её были легкими, изящными, заплыв был похож на танец. Васильку пришлось подналечь, чтобы не отстать. Песчаный островок с небольшими кустиками приближался с каждой минутой. Когда доплыли, она на берег не выходила, выползала ящерицей. Выползла и легла животом на нагретый солнцем песок. Василёк, стараясь не глядеть на её тело, лег рядышком. Она посмотрела ему в глаза открытым, бесцеремонным взглядом и запросто спросила:

     - Нравлюсь?

     Взгляд его выдал желание. Тогда она притянула его к себе и прильнула к губам. Дальше был чувственный вихрь, разорвавший для Василька пространство и время. Сознание пыталось запечатлеть происходящее, но в памяти оставались только обрывки. Когда же он, наконец, встретил её взгляд и смог его осознать, то поразился отрешенностью этого взгляда. Чем больше он всматривался в её глаза, тем явнее возникало у него ощущение пропасти, бездны. Он даже сделал жест, пытаясь стряхнуть оцепенение, охватывающее помимо воли.

     Ночью, когда он лежал на диване, и полная луна высвечивала в саду мельчайшую травинку, в головах у него присела фея и, покрывая пение сверчка, нашептала строку за строкой. С рассветом он записал на листе бумаги:

 

     Записал аккуратно, с любовью, почти без помарок. Затем сложил лист вдвое, тихонько подошел к кровати и положил осторожно под руку сладко спящей Сольвейг. Задержал взгляд на её лице - белом с милым носиком, тонкими бровями вразлет и пухлыми губами, очерчивающими маленький рот. Нашел её очень похожей на ту фею, что нашептывала ему сегодня ночью, и с удивительным ощущением нежности в душе отправился встречать солнце. Сад был в предрассветном  затишье, в трепетном ожидании нового дня. Ожидания Василька были сродни ожиданию сада.       

     Возвращение свое подгадал к моменту, когда Мария Ивановна уйдет на обход. Сольвейг была одна, стояла у окна и смотрела вдаль. Василёк подошел сзади и обнял. Она отстранилась и ушла в другую комнату. Он последовал за ней, и всё время пытался поймать взгляд. Наконец, глаза их встретились, и он уловил в её взгляде легкий сарказм. Вышел в кабинет врача, стал мерить его шагами, и здесь заметил смятый листок бумаги, лежащий на полу возле корзины для бумажных отходов. Подошел и поднял, выравнивая. Глаза выхватили знакомые строчки. Не отдавая отчета, двинулся, было, к ней, но она посмотрела в этот раз сквозь него. Ничего не говоря, он развернулся и вышел вон.    

     Очнулся на реке, смахнул с глаз слезу, разжал кулак и выпустил в воду несчастный листок бумаги. Течение реки подхватило его, вначале вяло, затем закружило быстрее и вынесло на стремнину, через несколько минут скрыло с глаз. Листок исчез, а боль осталась - тупая, надсадная. Что с ней делать, Василёк не знал. Сел на песок и отрешенно посмотрел на воду. Прошел час, второй, третий. Боль не то, чтобы поутихла, но стала как бы понятней, ближе. Солнце прошло зенит и начало опускаться к горизонту. Что-то непонятное подняло его и повлекло опять к особняку. С каждой минутой он убыстрял шаг, пока не побежал.  

     Когда он влетел в кабинет к Марии Ивановне, та подняла взгляд, внимательно посмотрела на него и тихо произнесла:

     - Если ты спешил к Сольвейг, то её уже нет. Уехала час назад. Закапризничала, позвонила отцу и потребовала забрать домой.

     Василий принял известие как будто безразлично, прошел в комнату, упал на кровать, закинул руки за голову, перевернулся, вздернув подушку. На пол упал листок, сложенный в несколько раз, он ухватил его, дрожащими руками развернул и прочел: ”Не корчь из себя, бог знает что”. В груди резануло, как ножом, и подсказало выход.

     Коридоры, коридоры... наконец, умывальная... ножом по венам и руку в воду под кран. Как завороженный наблюдал уходящую из него жизнь, что придавала воде красный оттенок.

     - Что ж ты, хлопец, творишь! - услышал он за спиной, и в следующее мгновенье навалился на него всем телом санитар Степан.

     Василий отбивался, рычал, но весовые категории были явно не равны, и через десяток секунд он был подмят, и санитар уже накладывал ему на руку жгут из подручного материала. Затем, взвалив юношу на спину, поволок его наверх, в кабинет врача.

     Мария Ивановна глянула и обомлела, но только на мгновение, затем бросилась на помощь. Василёк рыдал:

     Осмотрев внимательно раны, она прокричала Степану, хотя тот был рядом:

     - Скажи, чтобы немедленно готовили машину, - и уже тише: - Надо везти в хирургию, порезы глубокие. 

     Когда тряслись в автомобиле, Мария Ивановна, сидя рядом с Васильком, пыталась найти слова, которые дали бы юноше в этот момент хоть какую-то опору:

     - Послушай меня, опытного человека. Тебе трудно сейчас, ты ищешь взаимности у мира - и не находишь. Но поверь, многие вещи по истечении времени видятся по-другому. Главное - у тебя талант, и ты уже знаешь, что такое призвание. По-моему, это не хобби для приятного времяпрепровождения. Это поручение, которое, как тяжкую ношу, вынужден будешь нести до конца жизни. И при этом у тебя нет другого выбора, кроме как укреплять свой дух, чтобы пройти предназначенный путь достойно. Рвать тельняшку на груди можно, но при этом не надо забывать, что жизнь намного глубже и содержательнее аффекта.

     Вернулись они в особняк поздно вечером. Василёк, наколотый лекарствами, спал на своей кровати. Мария Ивановна сидела рядом и была бледна. В хирургии пришли к выводу, что потеря крови у юноши существенна, и тогда Мария Ивановна настояла на прямом переливании, благо группа крови совпадала. Теперь что-то непонятное, не имеющее отношения к медицинской профессии нашептывало ей: “Вот мы с тобой уже родные и по крови”. Так она просидела у его постели до утра. Когда он открыл глаза и увидел её рядом, то прошептал:    

     - Спасибо, мама.

     И она разрыдалась, и склонила голову ему на грудь. Он гладил рукой поседевшие уже местами волосы и шептал:

     - Не плачьте, мама. Ваш блудный сын возьмется за ум.

 

     Через неделю Василёк уже гулял по саду. Правда, под негласным надзором Степана. Стая скворцов налетела и принялась клевать вишню. Василёк взялся их гонять, размахивая одной рукой. Вторая рука, всё ещё в бинтах, была подвязана через косынку к шее. Подошел мужчина среднего роста лет сорока в больничном халате и шлепках на босую ногу, принялся с криками “кыш” помогать. Когда птичья стая слетела, он, отдышавшись, обратился к Васильку:

     Василек взял и пообещал прочесть. Здесь они заметили в нескольких шагах от себя пациента Прыщенко - коренастого мужчину лет пятидесяти с водянистыми глазами, на лице, словно маска, ехидно-презрительная ухмылка. Черт знает, чему он ухмылялся. Ещё имел привычку во всё встревать и обругивать. Обгадит человека и встанет с высоко поднятым носом. Сейчас тоже не преминул вмешаться в разговор: 

     - Тоже мне, философ, Кант и Гегель вместе взятые. Тоже мне, трактат он написал. От таких трактатов мухи дохнут.

     И весьма довольный собой уставился наглым взглядом на Сумлинова.

     И Прыщенко начал, было, второй заход, но из-за деревьев вышел Степан и встал перед ним. Увидев суровые глаза санитара, и принимая во внимание брезентовый ремень в руках, обличитель ретировался. Отойдя на приличное расстояние, он, всё же, не выдержал и прокричал: 

     - А этот мне, поэтишка, писака никчемный, петух ободранный!

     Но, заметив, что Степан направился в его сторону, исчез с глаз.

     Василёк при этом криво усмехнулся, вспоминая недавние дни. Здесь послышался из открытого окна зов Марии Ивановны:

     Вечером Василёк достал тетрадку Сумлинова, открыл и принялся читать. На первой странице крупными буквами стояло название  “Манифест отверженной совести “.  Это название уже само по себе непонятно отчего очень понравилось юноше. С ожиданием неизвестного и нового он продолжил чтение. Сумлинов писал об ушедшем веке, о его итогах, о судьбе цивилизации. Рукопись была не столько философской, сколько художественной, но с достаточно глубокими мыслями. Так показалось юноше. Он нашел рукопись интересной и порадовался новому знакомству. Когда пришла с обхода Мария Ивановна, он не удержался и поделился своими мыслями. В конце спросил:  

     Василёк после этого поискал и нашел в толковом словаре слово “резонёр”.            

     На следующий день во время прогулки Василёк вновь уединился с новым знакомым в саду.

     - Я прочитал, мне понравилось, - сообщил он, возвращая тетрадку Сумлинову.

     Тот был польщен и, желая, видимо, в ответ польстить собеседнику, сказал:

     Василёк начал без подготовки:

     - Мы посещаем странную обитель, поименованную кратко - жизнь, где повсеместно каждый есть проситель ничтожнейшей прибавки к дням своим. Но в море жизни бог не зрит молекул, а гонит волны иль дарует штиль…

     Сумлинов прервал:

     - Как это у вас броско “поименованную кратко - жизнь”, и очень выразительно “но в море жизни бог не зрит молекул, а гонит волны иль дарует штиль.”  В двух строчках выражена, пожалуй, целая философская концепция. Вот за это я люблю поэзию, а не за созвучия и аллитерации, знаете ли.

     Василёк понял, что следует деликатно закончить разговор, иначе рассуждения Сумлинова,  чем дальше, тем больше будут набирать размах. Права была Мария Ивановна.     

     Уже вдогонку Сумлинов прокричал:

     - В следующий раз предлагаю обсудить Экклезиаста.

     С Экклезиастом у Василька пока не очень ладилось, и он стал думать о том, что надо бы раздобыть Ветхий Завет и разобраться, наконец, в его премудростях.

     Возвращаясь, Василёк услышал голос Прыщенко. Тот что-то требовал от Марии Ивановны. Василёк вошел в кабинет. Прыщенко, увидев его, не долго думая, переключился на другую тему:

     - Развели тут, понимаешь, будуары. Мальчиков при себе держат. Надо ещё разобраться, что вы здесь с ним вытворяете.

     Василёк не выдержал и отвесил здоровой рукой увесистую оплеуху. Левая щека и ухо Прыщенко запылали. Он попятился к двери и, уже выходя, прокричал:

     Вошла больная Пилюлькина и, косясь на Веру, обратилась к Марии Ивановне:

     - Вы знаете, что мне не додают таблеток? Уколами вводят воду. Потому всё время болею. Я желаю знать, куда делись мои лекарства. Я привезла с собой целую сумку. И где она?

     Мария Ивановна поглядела на Веру.

     - Мы её принимали, когда вы возили Василька в хирургию. Верно, при ней была хозяйственная сумка, набитая лекарствами. Я спрятала в кладовую, под замок. Чего в той сумке только нет, пилюли двадцатилетней давности. Надо бы уничтожить, но не решилась, всё-таки собственность.

     Мария Ивановна улыбнулась Пилюлькиной: 

     - Мы сделаем для вас копию назначения, и вы будете каждый раз проверять, правильно ли оно выполняется. Хорошо? И лекарства ваши никуда не денутся, мы их сохраним в целости. А сейчас успокойтесь и поверьте, что мы также заинтересованы в вашем здоровье.

     С этими словами Пилюлькина, гордая победой, покинула кабинет. А Мария Ивановна принялась делать перевязку Васильку. Он неожиданно спросил:

     - Отвечу, как психиатр. Религия - социально значимый бред. Вера - неотъемлемая часть всякой полноценной психики. Без религии человек может прожить, без веры – вряд ли. Вопрос в том, во что верит человек. А Ветхий Завет для тебя обязательно возьму у батюшки в Трихатках.  

     Несмотря на сюрпризы, жизнь в психиатрической больнице быстро возвращалась к норме, была прогнозируема и управляема, в отличие от внешнего мира.

 

***

     Посланцы внешнего мира налетели неожиданно и высадились как десант. Патлатый молодец в давно не стираных джинсах подошел к Марии Ивановне, почуяв старшую.

     Мария Ивановна взяла конверт в руки, увидела на нем ещё детский почерк Василька. И здесь вспомнила, что несколько лет назад сама настояла отправить в одну из газет стихотворение, находя его вполне профессиональным и желая хоть как-то связать мальчика с внешним миром. Но на письмо не было ни ответа, ни привета, а сам случай уже давно забылся. 

     При этом он, разумеется, ничего не сказал о том, что письмо адресовано газете, а не их телеканалу; о том, что письмо это провалялось по недоразумению несколько лет в столе редактора газеты, и тот выбросил его, в конце концов, на мусор, не читая;  и главное, что нашел это письмо телерепортёр в мусорном ящике совершенно не случайно, так как имел привычку рыться в мусоре от коллег, выискивая там материальчик. А когда увидел письмецо, вспомнил, что обратный адрес ему раннее встречался и принадлежит психиатрической больнице. Он проверил и убедился, что прав. В голове его тут же сложился премиленький репортажик. Он уже давал в эфир материальчик про деток, которые лают и передвигаются на четвереньках по-собачьи, про женщину, которая питается земелькой, некоторые другие материалы, вызывающие в обществе “живой” интерес. Всё это он, разумеется, не открыл Марии Ивановне. Но она и без этого испытывала уже брезгливость к пришельцу.

     - Мы с вами на территории психиатрической больницы, что находится близ села Трихатки. И привела нас сюда, как волхвов, путеводная звезда. В то время, когда страна всё дальше погружается в пучину деградации, здесь, так сказать, из шизоидного лона взошла поэтическая звезда первой величины... так, так, где наш юный талант?

     - Я сейчас вызову милицию! - решительно заявила Мария Ивановна.

     Вклинился Василек:

     - Не стоит, Мария Ивановна. Эти не отстанут, я поговорю с ними сам.

     И вышел к репортеру.

     - А вот и наше юное дарование! – воскликнул репортер.

     Ощупал юношу глазами и продолжил:

     Василёк скорчил в камеру рожу, стал в позу и выдал:

                  

 

    

 

     Далее Василёк ухватил лопату, прислоненную к стене за его спиной, и пошел в атаку:

     Телевизионщиков сдуло, как ветром. Мария Ивановна подошла к Васильку, взяла у него из рук лопату, отставила её, обняла юношу за плечи и прошептала:

     - Успокойся, это всего лишь репортеры.

     Уже вечером, за ужином, она спросила:

     Напрасно надеялись Мария Ивановна и Василёк. Телерепортер оказался чрезвычайно пронырливым. Он не собирался отступать и в тот же день побывал в Трихатках, в школе. Разговорил учителей и одноклассников Василька, собрал кое-какой видеоматериал и сляпал телерепортаж, который на следующий день пустил в новостях один из центральных каналов. Атакующего Василька с лопатой, разумеется, там не оказалось. Но был сам телерепортер, представший во вмонтированных кадрах перед телезрителями пациентом клиники: в колпаке и с выпученными глазами. Не видели этот репортаж ни Мария Ивановна, ни Василёк, так как включали телевизор очень редко. Не знали, не могли знать они, что с этого момента внешний мир вторгся в их жизнь окончательно и бесповоротно, вторгся с бесцеремонностью наглеца.

    

     Дней через десять после налета тележурналистов, когда Василий вышел из школы, к нему подкатил черный джип. Из него вышел бритоголовый мужик в черном костюме с головой вросшей в плечи, подошёл вплотную к Васильку и сказал:

     - Я знаю, ты вундеркинд Василёк. Есть предложение съездить к влиятельным людям, почитать им своё и заодно заработать деньжат. Заметали?

     Заметив неуверенность на лице юноши, добавил:

     - Не советую отказываться.

     И протянул руку шлагбаумом перед Васильком. Затем подтолкнул к автомобилю и закрыл дверцу. Сам сел на переднее сидение, порылся в кармане, протянул Васильку стодолларовую купюру, подмигнул и сказал:

     - Это аванс.

     В дороге посланец молча дремал, и только водитель изредка поглядывал на Василька через зеркало обзора.

     Василёк смотрел из автомобиля на приближающийся город, в голове крутились обрывки строк из Одена. Он повторял их как заклинание, пока автомобиль не ворвался на шумные улицы.  Лавки, магазины, реклама... опять - лавки, магазины, реклама... и люди, толкающиеся по этим лавкам, магазинам... И ещё стада автомобилей, снующих по городу, как толпы тараканов. “Эх, люди, люди, человеки! Пустое слово, хоть печален звук”, - повторил Василёк несколько раз пришедшие на ум слова.

     Джип, тем временем, проскочив по центральной магистрали города, опять оказался в пригороде. На этот раз по обе стороны дороги стояли великолепные особняки. Возле одного из них джип затормозил и, повернув, проехал через открывшиеся ворота к парадному входу. Мужик в черном костюме мотнул Васильку головой и повёл за собой.

     Прошли прихожую, холл, поднялись на второй этаж, повернули по коридору и вошли в трапезную. Народу было человек десять, сидели, по всему видно, крепко и долго. Стол ломился от дорогой посуды, еды и напитков. Во главе стола, прямо напротив вошедшего Василька, восседал, судя по всему, хозяин, мужчина лет сорока, бритая его голова блистала неправильной формой. Пьяненьким взглядом он окинул гостя и обратился к соседке по столу, яркой брюнетке с громадной грудью и большими золотыми серьгами в ушах:

     Василёк не ожидал такого поворота. Не зная как реагировать, выглядел сконфуженным. Пауза затянулась. 

     - Нора, я ж тебе говорил, лучше б Тину или Таю заказала, они б выдали на-гора, а этот ничего не может, фуфло, - заключил хозяин.

     Мысли Василька в этот момент были в вихреобразном состоянии, он думал: “Эти жрущие рыла, без малого намека на интеллект, пресыщенные, ищущие новых забав и развлечений в паузах между деланием денег. И они корчат из себя элиту?”  Всё внутри вскипело у него и прорвало сдерживающую плотину, на этот раз самым настоящим экспромтом:

    

     В наступившей паузе можно было услышать легкое сопение, одинокое почавкивание и редкий перезвон посуды. Затем раздался хрипловатый голос хозяина:

     - Может это и стоит чего, но мне оно ни к чему, - и он посмотрел на охранника: - Выкинь этого червя на улицу. 

     Охранник вывел Василька за ворота и подтолкнул в спину. Лязгнули засовы. За воротами залаял дог, глухо и лениво. Тоже обожрался от сегодняшнего банкета, - подумал Василий и зашагал обратной дорогой.

     Ночь застала юношу на улицах города. Он шел по пустынным уже улицам, предполагая, что время близится к полночи. Неожиданно рядом затормозила патрульная машина, оттуда выскочили два милиционера и сразу взяли Василька под руки. Тот недоуменно посмотрел на них. Ему хотелось заявить, подражая Бегемоту: иду себе, никого не трогаю, и на тебе.

     И без промедления потащили Василька к машине. Тот и не сопротивлялся. Как только уселись на заднем сидении, милиционеры, не церемонясь, принялись обыскивать Василька, а проще - шарить по карманам.

     Участок оказался недалеко. Завели в дежурку и приступили к допросу: фамилия, имя, отчество, год рождения... Когда выясняли место проживания, дежурный живо заинтересовался:

     - Так ты псих, сбежал что ли? - и набрал номер телефона больницы.

     На том конце к телефону подскочила Мария Ивановна. Василий слышал из трубки её взволнованный голос: наш, наш, я сейчас же приеду за ним, слышите?

     - Ты смотри, действительно псих, - удивлялся дежурный: - Коля, закрой его до приезда врача в КПЗ.

     Трудно сказать с какой скоростью мчалась санитарная развалюха, но через двадцать минут Мария Ивановна влетела в участок.

     - Где он? - выдохнула она.

     - Успокойтесь, ничего особенного не произошло, - ответил дежурный и отправился открывать камеру.

     Мария Ивановна обняла Василька и заплакала.

     Долго и нудно дежурный выписывал что-то в своих журналах, затем дал расписаться Марии Ивановне и, захлопнув журнал, подвёл черту:

     Разъяснил дежурный и стал накручивать наборной диск радиостанции. Покрутил, покрутил и сообщил:

     И они вышли на улицу.

     И Василёк рассказал - коротко о событиях, чуть больше о своих впечатлениях.

     Василёк молча обнял её и стал гладить по голове, словно старушку.             

     Утром Мария Ивановна спасалась от головной боли, а Василёк, как ни в чем не бывало, дрых до одиннадцати, и хозяйка заведения его не беспокоила, наоборот, прикрыла дверь из кабинета в комнату и шикала на посетителей.

     Вечером Мария Ивановна повела разговор с Васильком о будущем:

     - Нельзя тебе всю жизнь прожить подле Трихаток. Этим летом ты оканчиваешь школу, надо учиться дальше, - и Мария Ивановна протянула Васильку справочник вузов: - Посмотри, что тебе ближе, потом посоветуемся.

     И она обняла его, прижала к себе. Он молчал.

     Утром Василий проснулся приободренный. Ему пришлась по душе идея учиться в столице. Кто из нас не был в плену у этой юношеской страсти, страсти к путешествиям и новым впечатлениям. Мир так огромен, а жизнь - вся впереди. Кто из нас не был опутан иллюзиями ожиданий. И кому бы из нас не очертел этот дом для душевнобольных, даже при столь милых обстоятельствах. Жизнь прекрасна! - можно было прочитать в глазах юноши. Мария Ивановна это заметила и, несмотря на предстоящую разлуку, была рада. Ей очень хотелось видеть своего воспитанника устроенным и счастливым в этой жизни.