Проза

     Как Уклейкин узнавал дорогу среди ржавых бочек, скелетов машин, раскуроченных электромоторов? Проселки прокладывались, в основном, для вывозки всевозможного мусора.

     И вонь стояла – не продохнешь. Зноем нагрело воздух. Доносился запах мазута, промышленных масел, олифы, ацетона, аммиака.

     Вонь – промышленная. Но сколько ни искали, повинуясь памяти, глаза Макарова двигающуюся, как на заводе, технику, бесполезно. Ни цеха в парах зноя не обрисовывалось, ни стройки. Одни скелеты предметов индустриальных – грязные деревянные катушки-гиганты, обмотанные ржавым, трухлявым проводом, разбитые кузова автомобилей, рамы комбайнов и остатки тракторных кабин возникали в воздухе. Возникали – и тут же забывались. Но скелеты эти смердели, как настоящая промышленность. И глаза опять инстинктивно искали или цех, или стройку, и опять напарывались на скелет индустриальный, будто на мираж.

     «Если Уклейкин исчезнет, то я заблужусь, - сообразил  Макаров, как только понял природу вони. – Свалка страшнее даже, чем безликий однообразный город. На ней уже ничто не поможет сориентироваться.

     В городе стандартные подробности индустрии – от автобусов и дорожных знаков до поточным способом возведенных кварталов – отличаешь лишь тогда, когда помнишь связанных с этими подробностями людей. Переславль мой тоже безлик. Он никогда не задерживается в памяти сам, мертвым материалом своим. Это неприятно в Переславле. А стандартные чужие города вообще страшны. Каждый квартал незнакомого безликого города словно невидим и неосязаем. Там страшно. Сколько раз я терялся в незнакомых городах! Помнишь живое, только живое.

     И вот оно исчезло со свалки. Скелеты стандартных индустриальных вещей не воспринимаются органами чувств. И поскрипывают, если заденешь, однообразно, и смердят неотличимо друг от друга. Их даже не запомнить – вот фокус стандартизации мира. Даже если в упор глядеть на них столетиями, тысячелетиями – не запомнить! Отвернешься после ста лет разглядывания– и обнаружишь: их нет в памяти! Индустрия оканчивает свое существование в безвозвратной глуши. Вот уж безвестность так безвестность! Здесь заблудишься сразу, если останешься один. Вот уж изоляция так изоляция!»

     Впереди показался перелесок. Он не пускал побоище  дальше в Россию. На самом краю свалки Уклейкин остановился у  темной, с него ростом, крапивной чащобы и заговорил:

     – Прошлой осенью здесь был свинарник. Правда, пустой уже. И вот человек из Ураловска вместе с бомжом-грузчиком стал снимать с петель двери и таскать их в кузов своего «ЗИЛа». Я оглядел нашу свалку очень внимательно. Борис Иванович, смотрю, возле ржавых бочек (мы с вами мимо того места проходили – помните, конечно) медную обмотку со старых электромоторов сбивает. Я – к нему. Собрал Борис Иванович на свалке толпу – и к человеку из Ураловска. Бить не стали, но связали его и бомжа. Вызвали милицию. Оформили уголовное дело.

     И что же? Смотрю, в правление поступает бумага: мол, вы должны оплатить судебные издержки. Мы, а не тот человек из Ураловска! Оказалось, Калинина вызывали несколько раз в суд как председателя кооператива, он мне ничего об этом не сообщил, а сам тоже не ездил. Наверное, уже тогда сумасшествие свое задумал. Вот так человек из Ураловска суд у нас и выиграл!

     Впрочем, в то время мы все перестали ездить куда бы то ни было по кооперативным делам. Обидно одно: с нас же судебные издержки и взяли! Я думаю, что и с Таблицыным у нас ничего не выйдет, Мне что, больше всех надо? Мне же, без народа, эти ссоры…

     – С какой это стати вы вдруг перестали ездить куда бы то ни было? – перебил мысль Уклейкина о том, что лично никому с Таблицыным не хочется ссориться, своим изумленным вопросом Макаров.

     –  А у меня  правило: не слушают, что я говорю – ну, и не надо, и я на эту тему замолкаю, – неожиданного строго произнес Уклейкин. – Что ж, поговорим на вашу тему. История, о которой вы спросили только что, не уголовная. Это история разбоя с большой дороги.

     Сразу после выгона народом Таблицына мы оказались с Борисом Ивановичем на мясокомбинате. Скот привезли – сдавать. Мы думали: дадут нам деньги прямо в руки, как раньше, при Таблицыне их Борису Ивановичу прямо в руки давали – и все будет у нас в колхозе хорошо и без Таблицына. Ну, я и говорю директору мясокомбината: «Я вместо Таблицына буду с вами дело иметь. Как он с вами дружил, так и я буду». И меня директор – вот как вы, Макаров только что – перебил: «А почему Таблицын о вас словечка доброго не сказал? Вон какой вы друг!» Ну, я и замолчал. И вместо денег я квитанцию о приеме скота получил – и все.

     Потом смотрю, в правление бумага с мясокомбината пришла: мол, мы  вам деньги выплатим только тогда, когда дойдет до вас очередь, мы, мол, на долговой картотеке, и когда на банковский счет деньги поступают, мы их очередникам сразу перечисляем. А как деньги им на счет могут поступить, если все их друзья, как Борис Иванович наш раньше, наличные рубли прямо в руки получают? Позвонил я сразу в банк, мне подтвердили: счет мясокомбината еще несколько лет назад арестовали, денег, мол, даже и не ждите.

     Ох, я при виде той бумаги и возмутился! Поехал сам к главе администрации района. А он – мне: «Я хочу вас убедить устав вашего кооператива читать. В уставе том написано, что вы – частное предприятие. Вы – собственники. Вы – хозяева. Все должные решать сами. У нас либеральное государство не вмешивается в рыночную экономику. Поняли, а?»

     А наутро Калинин с ходу, не здороваясь, попробовал возмутиться в кабинете главы администрации: «Вы, государство, почему и за молоко мне не платите? Кто будет платить, Пушкин, что ли?» А глава администрации, как заводная говорящая кукла: «Я хочу вас убедить устав вашего кооператива читать…» И слово в слово ту же реплику повторил. А потом дал еще и пинка Калинину: «Больше сюда не приезжайте – никто из вашего правления пусть не приезжает. Я вам ничего нового больше не хочу сказать».

     Что ж, мы к нему и не ездили больше. Зачем?

     У нас с Калининым ответственность разделена: мне правление поручило получать деньги за мясо, ему – за молоко. И вот мы оба остались ни с чем. Такой у нас глава администрации района. Либерал. Демократ. Не подступишься. Не убедишь.

     А деньги-то надо получать! Стали мы с Калининым звонить то и дело по междугороднему телефону: он – по молочным вопросам, я – по мясным. Бесполезно! Все мясокомбинаты и молокозаводы Урала на картотеке сидели!

     А тут у нас, сообщили Калинину письмом, счет в банке арестовали – мы, мол, и налоги не заплатили, и в пенсионный фонд не внесли ничего. Я поехал к главному районному налоговику и сказал: «Это ведь не мы виноваты. Это в государстве все так вышло неудачно. Снимите арест со…» А он меня перебил: «Я хочу вас убедить читать устав вашего кооператива…» - и давай мне шпарить наизусть реплику главы администрации! Раз меня везде перебивают, я на эту тему замолчал. А Калинин – нет: он поехал в банк.

     «Это не у нас, а в государстве развал! – не поздоровавшись, закричал в кабинете главного банкира района. – Я сейчас лягу у вашего стола и объявлю голодовку. А что делать? Это президент у нас выбран такой дебильный. Видите, я лег», Ну, Калинина и вынесли охранники на улицу – через весь переполненный клиентами операционный зал, ногами вперед! На уличный асфальт положили…

     И больше мы никуда ни ногой. Зачем?  Это история разбоя с большой дороги. Страшно нос высунуть за околицу, потому что разбойники обязательно что-нибудь да отберут: голову ясную заморочат, или покоя душевного лишат, или сердце огорчат. Вот и с Таблицыным – что-нибудь да отберут. И никто из народа нос не хочет высовывать за околицу. А мне, без народа, эти ссоры с ним…  впрочем, я помолчу. Вы сами все поняли, да? Пойдемте ко мне ужинать. А завтра, если захотите, встретитесь с Таблицыным – он ведь напротив меня живет, поняли, а? Встретитесь – и…

«И где бы Борис Небрежнев взял деньги для пахарей? – вдруг второй раз воспроизвелся в сознании Макарова вопрос. –  Нет, слишком уж примитивна моя формулировка: в поте лица своего должны есть хлеб все: страна, народ,  нация. Да и кому с ней я обращусь – к таким атеистам, как Уклейкин? А может, обратиться к нему?»    

– Почему свалка расположена на виду у села? – вместо этого вырвался вопрос у Макарова. – Ведь это грязь!

    «Слишком уж примитивно я толкую Библию» – решил Макаров, и мысли его потекли по традиционному, приятному руслу русской культуры.  Уклейкин оставил его реплику без внимания. Макаров углубился в себя. У него не осталось сомнений: он напишет об этих людях с жалостью и сочувствием.  У него не осталось сомнений: эти люди поставлены в безвыходное положение, не только заперты внутри села, но даже замурованы – и поэтому и дальше обречены на бунт бессмысленный и беспощадный. Он мысленно повторял и повторял пушкинские слова из «Капитанской дочки»: «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Повторял, смакуя, восторгаясь. Пушкинская речь делала макаровский очерк неопровержимым еще в замысле.  Грозами разошлась по стране пугачевщина. Пять тысяч крестьянских восстаний за пять лет! Обречены были на разбой эти замурованные внутри села люди. Как туча, напряглись они – и вдруг разряд, и все превращено в руины. И они опять замурованы…

     – Почему свалка расположена на виду у села? –   Макаров вдруг задал вопрос еще раз.

     – Что ж, поговорим на вашу тему, – ответил, наконец, Уклейкин. – О свалке. В СССР наша свалка была спрятана в глубине леса. Чтоб глаза высшему начальству не мозолить, Таблицын прятал ее. Ох, и горы же там были, я вам скажу! До вершин сосен железо на железо громоздилось. Кранами списанную технику на эти высоты заносили – чтобы не расползалась грязь по лесу, а в высоту росла.

     А когда Таблицын перестал зарплату выдавать, люди на свалке стали рыться с особой тщательностью. Конечно, и раньше  колхоз приказывал им отыскивать мало-мальски годные запчасти. Отыскивали, но как? Если железка чуть ли не на вершине горы валяется, то туда не каждый рискнет лезть. И теми же кранами то же железо грузили обратно в кузова машин и везли к мастерской поближе. И газорезка была в колхозной мастерской, и кузница еще действовала, и инструмент нужный хранился. В общем, интерес был большой.

     А без Таблицына люди сами все к скотным дворам повезли. Буквально обгладывали списанную технику, представляете! Все, что годно для пунктов приема металлолома, люди несли в эти пункты. Деньги так зарабатывали! Буквально обгладывали списанную технику, представляете! Свалка на месте скотных дворов всем удобна. Инструмент можно из дома принести, все под боком. Кстати, ближайший к свалке дом – библиотекаршин. Хотите встретиться еще с одним автором письма в «Советскую деревню»?

     –  Письмо – ваше? – спросил Макаров библиотекаршу, когда Уклейкин вывел ее из дома на улицу.

     – Писала-то я, – она не спускала глаз с Уклейкина, говоря. – Только вот – как? Прочитала я в вашем журнале что-то похожее на наш колхоз, взяла да и переписала все. И Федору Семеновичу Уклейкину текст отдала – ведь он меня просил письмо-то сделать. Могу я идти домой?

    – Мы тоже идем домой – ужинать, – объяснил ей Уклейкин.

     Поели. До позднего вечера Макаров выспрашивал, как шел бунт в селе. Из Уклейкина приходилось по капле выдавливать подробности, аналогичные пугачевщине. Так Макаров узнал, что зачинщицами бунта стали в селе доярки. Еще при Таблицыне они таскали с ферм молоко в открытую. В счет недоданной зарплаты, говорили всем.

     Макаров давил и давил на Уклейкина вопросами о бунте. Отвлекаясь от телевизора (тот стоял на тумбочке напротив дивана, где сидели разговаривающие, и, судя по нажатиям пульта Уклейкиным, принимал все до одного московские каналы), гигант делал свирепое лицо, говорил что-нибудь про механизаторов, скотников, специалистов, шоферов, операторов откорма, а потом, вдруг превратив лицо в сытое и сияющее, вспоминал и вспоминал, как ходил к главе района, к налоговикам. Реплику главы района он повторил на диване пятнадцать раз! Все повторы приходилось Макарову выметать из памяти, как мусор. Уклейкин напоминал, что все важное он рассказал на свалке. Помолчав, Макаров задавал новый вопрос.

     Так он услышал от Уклейкина лозунг механизаторов: «Свое будем брать мы, как доярки!» Потом заговорили шоферы: «Доярки на ферме – как у себя дома. Не только молоко берут, но и всех коров  себе присваивают. А мы чем хуже?»  И все принялись крушить кооператив. Каждый разрушал ту профессию, которой владел.

    Специалисты привели в невообразимый хаос бумаги. Сначала бухгалтерия, а следом – главный экономист и главный агроном начислили себе – для справки на  биржу – гигантские премии, неизвестно за что. С этими справками встали на учет в Ураловске как безработные. Государство начислило им максимальные пособия! Растащив по домам тракторы и автомобили, ринулись за такими же пособиями на биржу механизаторы и шоферы. А последними – доярки пошли становиться на учет…

     – Ну, все. Мы повторяемся, товарищ, – вдруг услышал Макаров Уклейкина.

     – Да, повторяемся, – бездумно согласился Макаров. После этого Уклейкин, сделав очень доброе лицо, выключил телевизор и заговорил очень тепло:

     – Завтра вы встретитесь с Таблицыным. Я в вашей комнате – постель вам давно женой приготовлена – оставил свою подборку газет. Именно при нем наш колхоз гремел на весь Урал! Там хорошие материалы о Таблицыне. Библиотекарша специально собирала газеты, где нас хвалили, для истории. Давайте с вами расстанемся по-доброму, поняли, а? Я завтра встану до рассвета и пойду пастухом поработаю, личных коров попасу. Жена моя вас, товарищ, накормит хорошим завтраком. Я вам ничего нового больше не хочу сказать и приезжать вам сюда больше незачем, поняли, а?

     – Давайте расстанемся по-доброму, – бездумно согласился Макаров.

В одиночестве Макаров стал делать выписки из подобранных Уклейкиным газет. Одну из цитат он потом в очерке привел полностью:

     «В 80-е годы он поставил захудалое хозяйство на ноги всего за пять лет. Создал в колхозе имени Ленина стройцех. Добился, чтобы протянули асфальт до центральной усадьбы. Хозспособом при Таблицыне были возведены более пятидесяти домов, мехмастерская, котельная, молочные фермы. В хозяйство пришла молодежь. Появившейся прибыли хватало и на повышение зарплаты, и на обновление машинно-тракторного парка, и даже на прокладку одиннадцати километров асфальтированных дорог по полям.

     Работал Таблицын, словно играючи. Высокий, плечистый, он был с людьми обходителен, любил пошутить, раскланивался и со старыми и с малыми в деревне. Все бытовые вопросы решал стремительно. Не чурался залезть под комбайн, в двигатель трактора – прямо в чистой рубашке, в отглаженных «руководящих» брюках. Его любили в колхозе имени Ленина в 80-е годы…»    

Выписывая эту цитату, Макаров вспоминал Пушкина, любимую «Капитанскую дочку». Вот какое место он в эти минуты любил: «На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барский двор с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики встали на колени.

     – Ну что, дураки, – сказал он им, – зачем вы вздумали бунтовать?

     – Виноваты, государь ты наш, – отвечали они в голос.

     – То-то виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для радости, что Бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем. Ну, добро: повинную голову меч не сечет.

     – Виноваты! Конечно, виноваты.

     – Бог дал ведро, пора бы сено убрать; а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста!  Нарядить поголовно на сенокос: да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню все сено было в копнах. Убирайтесь.

     Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чем не бывало».

Близилась полночь. Еще час в одиночестве Макаров читал старые газеты. Засыпая, помнил об Уклейкине только доброе: сытный ужин вдвоем на кухне, как две капли воды напоминающей кухни в городских квартирах. Разогрев ужин, жена ушла и больше не показывалась.

        Наутро, в семь тридцать Макаров встретился с Таблицыным. И потом написал о нем такие абзацы:

     «И вот однажды Таблицына поставили перед фактом: через полчаса на собрании будет заслушиваться ваше персональное дело. «Какое  еще собрание?» - вскинулся он и в горячке стал дозваниваться до главы администрации района: может, тот хотя бы совет даст, как быть дальше. Но телефон молчал – связь намеренно отключили по всему колхозу. Таблицына застали врасплох, словно школьника.

     Никакого уголовного дела Таблицын не боялся. Приписываемые ему суммы «растрат» были смехотворно малы в сравнении с тем оборотом, что проходил через его руки. Но на собрании ему просто не дали рта раскрыть, сняли единогласно. Люди были взбудоражены, обозлены. Обходительность не изменила Таблицыну и в этой ситуации: он поблагодарил людей за совместную работу и пожелал колхозу успехов».

      С большей или меньшей откровенностью Макаров говорил в очерке Таблицыну, что думал: «Нельзя оставлять деревню взаперти! Изолированная, она пропадет. Без вас она пропадет!». Таблицына он просто умолял: «Даже падших детей нельзя оставлять взаперти!»

     Таблицына он изобразил жертвой современной пугачевщины.  В необъяснимых поступках –  в пугачевских бунтах и пасторальной тишине после них – видела русская литература деревни.