Проза

                                                                            И мы очнемся на другой стороне…

Река была мертвенная, стальная, и только у самого того берега – радостно-синяя. Остроносые черные птички будто бы разбегались с обрыва, и с размаху влетали в воду, кого-то в ней ловили. А кошка сидела у самой воды, на песке, и лапой дергала, и все надеялась уловить – их.

Народ толпился на пристани, ждал переправы. Жара стояла небывалая, все и вся плавящая, а лодки  даже и не было видно еще на воде, но натура человеческая так устроена – беспокойство, нетерпение, щемящее подозрение – «а вдруг не влезу»? Толпились, с тюками, корзинами и котомками, зыркали друг на друга подозрительно, припоминали, кто первый пришел – таков уж человек, такова природа…

Трое путников, точно знавшие, что они-то на лодке наверняка уплывут – у них было условлено с лодочником – сошли с горячей пристани и теперь сидели на увядшей июльской травке, в тени двух причудливо перекрученных сосен. Все трое были монахи – два мелких, и один очень большой. Видно было по ним, что монахи ряженые, на одном из мелких и вовсе скорбное вервие туго перетягивало талию, как пояс на гризетке. То ли ухари, то ли беглые, с пересылки – никто здесь не спрашивал, кто, что? Гуляй, пока не хватились. Длинноволосы, грязны, бородаты – ну, выходит, монахи, а более спроса нет.

Неподалеку, возле сторожки, два детинушки, голые по пояс, монотонно и уныло пилили длинное бревно, и пели при этом.

- Белый-белый понедельник, завсегда последний день, - затягивал один, и потом – ух! – рывок.

- Молодой зеленый вторник, раскаленный ясный день, - вторил ему другой, и тоже – ух! – дергал на себя пилу.

- У моряков подобная манера пения именуется «шанти», - проговорил, чуть картавя, тот монах, что с перетянутой талией, - задает темп монотонной однообразной работе.

Он говорил по-русски, но в речи своей слишком уж напирал на шипящие – слышно было чужака, иноземца.

- Ох, папи, лучше молчите! – устало отвечал ему столь же изящный его спутник, коротконосый хищный красавчик. Он только что поймал в воздухе на подлете очередного комара – совсем как кот лапой, - Ваша речь выдает вас еще пуще, чем это ваш … пояс. Молчите, если желаете, чтобы я довез вас хотя бы до Перми.

- Он и мыться хотел, - пробасил угрюмо очень большой монах, - Вот кто тут моется? До Перми доедем – так я вам баньку истоплю, ваш-сиятельство, а сейчас – ни-ни, палево…

- Палево, - передразнил «ваш-сиятельство», с акцентом и с отчаянием, - Merde!

Он закрыл лицо руками, запустив пальцы в длинные волосы – демонстрировал, насколько спутники обрыдли ему и противны.

- Намучаемся с ним, - в пространство выговорил без выражения монах-здоровяк, - хапнем горюшка…

Хищный его товарищ поднялся с земли, сорвал травинку и принялся разгонять над собою тугое комариное облако.

- Вот демоны, - он двигался резко, словно фехтуя, - ни в какую…Левка, глянь, как парнишка на  нас уставился. Знаешь такого?

Изнизу, с пристани, смотрел на них внимательно молоденький мальчик – в крестьянском, голоногий, с наплечной холщовой сумой.

- Не, не знаю, - прогудел монументальный Левка.

- Я его знаю, - их третий отнял руки от лица. Мальчишка с пристани тотчас расцвел улыбкой, и помахал – ему, кому же еще.

- Мальчик, папи? – ехидно усмехнулся хищный его спутник, - Я всегда подозревал, что вы любите…

Мальчишка шагнул было к ним, но смутился, передумал, спустился с пристани на прибрежный песок и принялся гладить давешнюю охотницу-кошку.

- Пойду я до ветру, - Левка поднялся, закрыв собою и пристань, и мальчишку, и самое реку, - Может, грибков по пути наберу.

И медленно, вразвалочку, пошел – но не в лес, а вниз по склону. Хищник же присел опять рядом со своим спутником, заглянул в лицо ему:

- Так он знает вас, папи, этот мальчик?

«Папи» нахмурился. Ему было, наверное, много лет, но – хрупкость, и то, что зовется обычно словом «порода» - все это как-то скрадывало возраст, ну, и борода. И глаза у него были – красивые, как у византийской иконы.

- Этот мальчик – он девочка, Мора, - ответил «папи» вкрадчиво, с шепчущим своим акцентом, - Дочка нашего старосты, ее выдавали замуж, насильно, за богатого старика. И однажды нашли возле пруда – ее башмачки и… как это будет… сарапан?

- Сарафан.

- Да, Мора, сарапан. Все думают, что она утонула. А она, выходит, умерла точно так же, как и я, - он улыбнулся, тепло и беспомощно, - понарошку.

Хищный Мора плавным танцующим движением переместился, перетек – уселся на корточки, напротив своего собеседника.

- Нет, папи, - произнес он почти нежно, - вовсе не как вы, папи. Вы доедете до Перми, и Левка сочинит для вас русскую баню. И потом мы продолжим путь наш дальше. А она…

- Умерла, - мгновенно отозвался его «папи», и снова закрыл лицо ладонями – только торчал меж ладоней бледный кончик носа – и взлохматил пальцами длинные, с проседью, волосы, - Она умерла. Merde, merde, merde…

- Такие девчонки не молчат на допросах, - тихо и грустно проговорил Мора, глядя с состраданием на его трясущиеся пальцы, - они как дыбу видят – сразу соловьем поют, все припоминают, и сверху еще. А то, что ее поймают – дело времени, не полицмейстер, так попы. Чтоб штаны носить, тоже привычка надобна, а она зеленая совсем, как сопля. Я поклялся довезти вас, папи, и поверьте, вы мне дорого стоили. Жаль мне утратить вас – из-за сентиментальной глупости.

Пильщики у сторожки запели хором, на два голоса, теперь припев:

- И мы проснемся на другом берегу… и мы очнемся на другой стороне… и, может быть, вспомним…

- Странные шанти у русских, практически философия Плотина, - с глухой иронией прошелестел «папи» из-под завесы своих волос, и почти улыбнулся, - ты правильно все делаешь, Мора, просто я уже очень старый. Меня это – уже ранит.

- Заживет, - хищно улыбнулся Мора, хотел прибавить «до свадьбы», но тотчас подумал – какая у старого гриба свадьба? С кем? И не прибавил. Он поднялся с корточек, вгляделся, прищурясь, в металлическую рябь речной воды, - Лодка плывет. Пойдемте, папи, встанем поближе – чтобы лодочник сразу нас признал. А Левка пусть догоняет нас, гулена.

Левка запрыгнул в лодку перед самым отплытием – пришлось попросить из-за него на берег одну бабу с корзиной. Много места он собою занимал… Баба скандалила сперва, потом ревела, но лодочник остался непреклонен, уговор дороже денег. Мальчишки в лодке не было, и на пристани, и на берегу не было, и, наверное, нигде уже. Только кошка бродила по песку, тянулась лапкой за птицами.

- Гляньте, красавцы какие, - Левка разложил на коленях, на черной рясе, свою добычу, - и белые есть, и моховички, и гриб польский. Доплывем – и жареночку знатную состряпаем…

Лодочник оттолкнул свое судно от берега, гребцы взмахнули веслами. Они, слава богу, не пели в дороге никаких шанти. Кама-река расстилалась вокруг серой гладью, под серым же, мертвенно-раскаленным небом, и только вдали светилась радостно узкая, словно отрезанная, яркая синяя лента. Там, далеко, у самого того берега.