Проза

            Уже в середине дня он почему-то вспомнил про Бетси. Это была странная история, которую он предпочитал не вспоминать. Не потому, что он считал ее своим поражением, скорее это была победа. Но какая-то странная, что он долго не мог понять – над кем и над чем.

            Подавали иглы, и он давно уже должен был колоть. «Ну же», - сказал коллега. Кожа была мягкая, инспирированная, приготовленная. А Виталий был все как бы и не здесь, всего лишь одно мгновение, но его хватило, чтобы разворачивалась, завораживая, какая-то спираль и вдруг представала вся целиком.

            Бетси мерцала на кончике иглы, кружилась в лиловом платье, которое он ей подарил на вырученные чеки, он открывал дверь в коридор, и Бетси быстро проходила мимо него и мимо дверей в другие квартиры, как будто хотела побыстрее скрыться в его комнате, где до этого он изнемогал в ожидании. Что это был за подарок в его жизни, что ему так жадно не терпелось? Да и она – почти не сказав и полуфразы – шла сразу в душ, тогда как он, себе уже не принадлежа, разбирал постель, весь во власти голодных обезличенных сил. И было так странно спустя каких-то полчаса, час уже неторопливо завязывать халат и выходить вслед за ней на кухню и снова возвращаться в свою обособленность, отдельность и отчужденность. В отличие от него Бетси было весело. Она смеялась и курила, и уже рассказывала какую-то смешную историю. Она сидела вся голая, на табуретке, как будто не замечая своей наготы, а он ловил себя на странном чувстве, что он уже равнодушен, что ее маленькое обнаженное тело совсем не возбуждает его. И что он как будто даже не понимает, почему она сидит по-прежнему раздетая. Он домогался ее несколько месяцев, а сейчас даже не уверен, нужна ли она ему. Он ждал всю предшествующую жизнь. А сейчас? Не больше ли было бы сейчас пронзительности и какой-то странной подлинности, если бы сейчас, именно сейчас она ушла, а он остался один?

            Иглы вошли плавно и глубоко. Ассистент держал. Его слегка бирюзовая, скорее даже голубоватая маска, крупные роговые очки и внимательный взгляд. Яркий нагревающий свет от широкой лампы, точечки пор, всегда непонятная страна кожи – беловатая с розоватым налетом равнина, дюнные бугорки, редкие вьющиеся волосинки, как у растений на желтоватой почве, и регулярно расставленные стальные иглы.

            К себе Виталий вернулся поздно. Черные бархатные звезды лениво освещали светлый дневной мир. Знаки деревьев, знаки случайных прохожих и их жилищ. Обычный мир никто не отменял.

            «Ты уже давно не ел», - сказал Марио.

            «Я ел», - сказал он.

            «Как работа?»

            «Все в порядке».

            «Поешь, а то все остыло».

            «Я не хочу».

            «Выпей рюмку и тебе станет легче».

            «Со мной все хорошо. Я пойду к себе в комнату».

            Для других уже наступила ночь, а для него распускалось странное утро. Предметы оставались предметами на расстоянии, и то, что теперь они были не видны, как будто открывало проход.

            Никаких чудес, никакой мистики, а просто –

            «Попытка».

            Он засмеялся в темноте - и теперь это была опять темнота.

            Марио открыл дверь:

            «Что?»

            «Ничего. Так, что-то привиделось».

            «Ты сидишь здесь уже целый час. Пошли спать».

            «Подожди еще немного».

            Из-за горизонта вставало солнце – светлое, черное. Марио постоял еще немного в его невидимых лучах и исчез.

            «Приходи, я жду», - сказал он из-за двери.

            Светлое черное солнце исходило из степени небольшой где-то среди вырезанных, как на картонной бумаге, декораций, где-то за каналом. Светлое, черное солнце было пагубным и тихим, и ему было все равно, оно не принадлежало природе вещей. Оно не знало о людях, о Земле, о городах, но оно знало о Виталии. И еще оно знало о –

            «Хорошо, я позвоню через час», - сказала Бетси.

            Все это случилось от невозможности, что он не смог сдержаться. Они не виделись несколько месяцев, и он знал, что теперь она живет с другим. Зачем же он позвонил? Это была последняя черта, и слово было единственным. Он помнил, что говорила Анна. Странное время, которому сейчас он как бы хотел заглянуть в лицо – две молодые женщины: он приезжал к ним на квартиру, он сидел между ними, он пил чай, и он не мог выбрать. Виталий приезжал к Анне. Со своей молчаливостью, со своей загадочностью – как она вдруг поднималась и стремительно выходила из комнаты, эти ее огромные темные сияющие глаза. Но и Бетси влекла, привлекала его все больше и больше. Женщины курили эти легкие длинные сигареты, которые Виталий им привозил, и многозначительно поглядывали друг на друга, пока он пространно рассуждал о чем-то, показывая из себя умного человека и пряча за рассуждениями свою цель, о которой они, конечно же, не могли не догадываться.

            Он вспомнил теперь, как перед тем, как разложить пирожные, он сказал тогда, что хотел бы вымыть руки, и вышел в ванную. И первое, что бросилось в глаза, - это были ажурные, почти прозрачные трусики, распластавшиеся на никелированной штанге. И он догадался, что это, конечно же, трусики Бетси. И он не смог сдержаться – жадно прижал к лицу, вдыхая чистый сиреневый запах. А спустя несколько минут уже снова продолжал свой рассудительный рассказ – как ни в чем не бывало раскладывая пирожные с черешневыми ягодами. Обе молодые женщины сидели неподвижно, нога на ногу, в почти одинаковых позах – с рукой под локоть другой руки. На отлете дымились сигареты. И Анна – он почувствовал всей кожей – пристально его разглядывала: он  по-прежнему намеренно безразлично что-то врал, как будто приехал читать для них лекцию. Но Анна словно бы догадалась, что он позволил себе в ванной, и как будто уличала его сейчас – что он так глупо, так легкомысленно сделал свой выбор. И Виталия охватывало смятение, ведь это было действительно так – Бетси и только Бетси овладевала теперь его воображением, и он бесповоротно влюблялся в Бетси именно сейчас. А еще это чувство вины перед Анной, что теперь он уже ничего не может с собой поделать.

            «Ну хорошо. Оставляю вас наедине», - сказала, усмехнувшись, Анна и стремительно вышла из комнаты.

            Черное бархатное солнце как-то странно подсвечивало воспоминание, у которого словно бы не было конца, и потому оно не могло вернуться к началу. Образы занимали сознание, входя один за другим, спонтанно, как клочьями туман. Виталий хотел вспомнить что-то еще и не смог. Чей же голос раздался первым? Само время как будто разворачивалось, образуя какую-то странную пустотелую фигуру, замкнутую как из сигаретного дыма. И уже вставал за спиной, уже обнимал Марио. И целовал  в шею. Его горячие губы, влажные прикосновения, острые и жгучие, как будто орошали то, что уже было невозможно вспомнить.

***

            Солнце давно уже затемняло лампу, которая в этот час была уже не нужна и, напротив, могла лопнуть от перенапряжения, от нескончаемого истечения электричества через вольфрамовую нить. Виталий работал, проходя иглой, прошивая размеченность кожи.

            - Брак, - мягко сказал ассистент. – Прошу вас переделать.

            Двусмысленность слова заставила покраснеть.

            - Да-да, конечно, - подтвердил Виталий, как будто в себе уже быстро отталкиваясь от дна и устремляясь легко на поверхность, как водолаз, среди стайки стремящихся вместе с ним пузырьков, и уже появляясь, выныривая над горизонтальной плещущейся поверхностью в ожидании новой команды.

            - Вы не должны забываться, - мягко улыбаясь из-под голубоватой маски, сказал ассистент, пряча под роговой оправой свой откровенный взгляд.

            Пришлось переделать. И – словно бы скользя по огромной сферической поверхности и одновременно наблюдая себя, свое передвижение из какого-то неведомого центра, из которого виден он был себе как-то снизу, как он двигался и держался, словно бы какой-то жук, что он боится, опасается соскользнуть, что даже успел вовремя зацепиться – Виталий сделал несколько новых стежков.

            - Брак, - повторил ассистент, отворачивая натянутую поднятую поверхность кожи.

            «Хорошо, я позвоню через час», - повторила Бетси и положила трубку.

            Слышались за окном голоса, восходящие снизу вместе с потоками воздуха вдоль нагретых солнцем стен. Было еще светло. Поднимались, достигая высокого этажа, запахи ранних июньских растений. Казалось, что и сама подступающая ночь нежна, как это сказано у Фицджеральда. Внизу тихо рассмеялась девушка, а потом – парень. Счастливый смех поднимался к раскрытому окну Виталия. И когда они затихли, он представил себе их поцелуй среди поздних и темных растений, среди блестящей и как бы влажной листвы и узора ее темной колеблющейся под фонарями тени, где они – девушка и юноша – наверное, хотели бы укрыться, спрятать самих себя, потому что здесь, в этой тишине, в этом июне, как в этом августе, Виталию было бы лучше сейчас навсегда замереть, считая звонки – раз, два, три… одиннадцать. И не взять на двенадцатом, зная, что это, конечно же, Бетси, и, не отвечая, – вслушиваться в ее молчание.

            «Что меня нет».

            «О чем ты, Марио?»

            «Как будто хочешь сбить со следа».

            «Это не оправдание».

            «Тогда вся эта история с Бетси…»

            «Зачем я обманываю сам себя?»

             «Ты боишься, что ты не выдержишь».

            «Я просто не знаю, кто я».

            «Ждет восхода черного солнца, оправдывает в правах все предметы, больше не хочет различать цветы на подоконнике, настольную лампу и даже свою лодыжку в черном носке, что уже стала частью паркета и что никогда ничем и не отличалась от паркета, кто и сам стал вещью, птицей, растением, двигающимися сами по себе, кто, бесконечно отличный от прочего, и только тогда бесконечно открытый и простой, как и все остальное, целое, которого нет и которое так хочется найти, которого хочется достичь, теряя границы, становясь деревом и дождем, кустом сирени, звездой, белой сигаретой в ванной комнате, регулярным звуком ночного авто, забытой перчаткой, морской ежевикой и плоским, как лист бумаги, камнем, тот, кто хотел бы стать Марио, которого не существует, стать хотя бы как часть предзнаменования, черная звезда, скрипучий белый гриб, вырастающий за один раз, внезапно, из невидимой грибницы…»

            «Марио…».

            «Да, ибо я и есть тот, кто смотрит, и видит, как чужими глазами, кто пойман, как в ловушке, кто вынужден просто жить, кто смотрит и через тебя на жизнь, которая выпадает, как снег, и тает, как снег, что случается и с другими…»

            «Но разве это не была моя странная победа? Когда я возвращался в автобусе, и когда я проезжал мимо рынка, когда я видел охранников, открывающих железные ворота, когда я видел спешащие лица скомканных продавцов и тех, кто спешит поверх себя по своим заботам, и кто своим заботам принадлежит, и кто становится ими, своими заботами, как вязкие камни, как будто мир только и состоит из вязкого камня озабоченности, ждущего чтобы окончательно затвердеть, и когда я ехал в автобусе и услышал, как кто-то – может быть, и ты – как кто-то сказал, что нет ничего страшнее, чем попасть в мечты сладострастной женщины, и, в конце концов, жениться на ней, отдавшись заботе ради удовольствий, и когда я захотел отказаться, когда я уже не мог отказаться, как бы это ни было мучительно, когда я знал, что Бетси нужна семья, чтобы она поселилась в ней, как бабочка селится в своей личинке, в своем коконе, и что Анна так и сказала мне, что Бетси нужна семья, что она не из тех, кто может просто так, что Бетси нужен свой очаг, свой муж, свой дом, свои дети и благо, возрастающее при добродетельной жизни; тогда они с Бетси жили еще в общежитии или тогда они жили с Бетси уже в общежитии, какая разница, Марио, ты же знаешь: дым сигарет – полая фигура, у которой нет ни начала, ни конца, и все в этом мире происходит по какому-то странному закону, что, может быть, ничего и не меняется или меняется что-то одно, невыразимое и бесконечное, для чего мы все и то, что называется жизнью, лишь какие-то преходящие этапы, для кого-то и для чего-то, как и отказ от добродетели, бег, достижение, и та широкая плоская лестничная площадка, когда я снова приходил к ним в общежитие, как будто ради рассуждений, а на самом деле все с той же плохо спрятанной целью, которая уже была до смешного на виду, что, выйдя на лестничную площадку меня провожать, Бетси уже откровенно подшучивала надо мной, ну же, Виталий, почему ты никак не можешь меня соблазнить? и, сконфуженный, я не знал, что ей ответить, и глубоко спрятанными во мне звучали слова Анны, что Бетси не из тех, кто может просто так, что Бетси нужно замуж».

            «Ты больше ничего не должен ждать», - сказал, наконец, громко Марио.

             Здесь, в это мгновение времени, Марио стал вдруг откровенно ясным, откровенно отчетливым и определенным, как какая-то странная, вырезанная из очертаний какого-то прямоугольного воздуха, фигура. Он шел рядом с Виталием по улице. И было так удивительно, что его никто, кроме Виталия не замечал.

             «Ты должен, наконец, переставить мир, - продолжал Марио, - как переставляют стеклянный полый куб с одной плоскости на другую, как переставил его в самом себе и я. Даже если ты останешься Виталием для ассистента, даже если ассистент больше тебя и не увидит, потому что ты больше никогда не вернешься на работу, потому что твоя тоска по Бетси – лишь одна из тех ошибок, из которых построен мир, и что, в конце концов, ошибкой и не является, также как и не ошибка – твое исчезновение. Черное бархатное солнце, восходящее в своем рассвете, сливается с тенью деревьев, с тенями домов, предметов в комнатах, цветка на подоконнике, и тех воспоминаний, которые еще теснятся в твоем сознании, как в прихожей, и не решаются войти, стелятся, как дым, но и они рано или поздно исчезают в открытую балконную дверь».

            «Ты и в самом деле идиот», - сказала Бетси, когда он вернулся, проводив доктора.

            Потом она натянула одеяло до подбородка и взглянула на него, не скрывая усмешки:

            «Ты, что, до сих пор ничего не понял?»

            В коридоре, в последней попытке остаться собой, спасти то, что было в нем и не принадлежало ей, а теперь и не имело права принадлежать, но все же мучительно было привязано именно к ней, в коридоре он почему-то спросил доктора, может ли она иметь детей, на что доктор бессмысленно пожал плечами.

            «И не думай, я бы и без тебя нашла, где мне спрятаться», - сказала она, поправляя одеяло.

            «Зачем же ты позволила увезти себя из общежития?»

            «Но ведь мне нужна была горячая ванна».

            «И все?»

            «А ты, что, до сих пор ничего не понял? За ночь я собью температуру, и завтра ты меня здесь не увидишь».

            Он потрогал ее платье, лежащее на стуле, которое он ей подарил.

            «Ладно, раздевайся, - мягко сказала она. – Я ничего не хочу быть должна, даже идиотам».

            Он молчал, не глядя на нее, трогая пальцами это скользкое платье.

            «Будь как все, - устало сказала она. – Пользуйся случаем, другого тебе не будет».

            Тот, кто покинет этот город, тот, кто забудет про снег, про расположение улиц и их названия, забудет день, забудет ночь, про непрочерченные линии невидимых проводов, обман пломб на железных дорогах, фейсбучные сети, тротуары рек, и про оркестры входящих в порт барж, кто не захочет узнать ничего из спичек и отчуждений, и того, что принято называть монгольским сыром или корой расшитого иглами дерева, тот, кто способен рассмеяться легко и броситься с причала, как лингво пчел, плыть плотно среди льдин, опираясь на сахар, соль, плавники пучеглазых подводных рыб, тот, кто способен бороться с водой густой, преодолевать лицо пустыни, хохотать над миром слепых, трудиться праздно посреди земли, и стараться трудно в зелени луны и воздуха, тот, кто способен найти медь, олово и мышьяк для бронзы, полотенце и четыре круглых квадрата, чтобы, в конце концов, выбраться на другой берег, того, и только того, я и окликну:

            - Марио!